Книга: В чужом ряду. Первый этап. Чертова дюжина



В чужом ряду. Первый этап. Чертова дюжина

Михаил Март


В чужом ряду

Этап первый

Чертова дюжина

ГЛАВА I

На краю земли

1.

Ноябрь 1949 года.


Леденящий ветер пронизывал насквозь. Грязное небо сливалось с серыми водами Охотского моря, стирая линию горизонта на нет. Водяная морось, превращаясь в ледяные иголки, обжигала пожелтевшую кожу, хлестала по мордам с впалыми щеками и острыми скулами. Крики чаек смешались с хриплым лаем рвущихся с цепей псов и трехэтажным матом конвоиров. С крутого подъема каменистой сопки, где стояла одна из наблюдательных вышек, причал просматривался так, словно лежал на ладони. В мрачном безликом пейзаже странно выглядел белый красивый корабль. Сухогруз «Джуна» когда-то украшал порты Юго-Восточной Азии. Теперь, после войны, будучи трофеем, он получил новое крещение и, став «Михаилом Калининым», сменил место жительства. Знал бы всесоюзный староста, что приходится перевозить этому изящному красавцу, перевернулся бы трижды в тесном гробу.

Генерал, в своем кожаном тяжелом реглане без погон и надвинутой на лоб фуражке, похожий на каменного истукана, неподвижно стоял у перил смотровой площадки на самом верху двадцатиметровой вышки, сваренной из стальных опор электропередач, и с высоты птичьего полета всматривался в происходящее на борту лайнера. Крепко держась за поручень, дабы не снесло взрывными потоками ветра, он изредка поглядывал в бинокль. Свита генерала переминалась с ноги на ногу, прячась в застекленной будке. Тут никто никого ни к чему не принуждал. Хочешь морозить нос — стой на «выносе», не хочешь — иди под стеклянный колпак. Бесчисленное количество солдат и вохровцев с собаками, выстроившись в шеренгу, создали узкий коридор по обеим сторонам трапа. Первыми с борта сводили лошадей, ценный груз. Их вели под уздцы осторожно, неторопливо, держа дистанцию. Животные осматривались ветеринарами: каждая особь на вес золота. О недостаче и речи быть не могло. Следом за животными сгружали контейнеры с провизией, медикаментами, одеждой, посылками.

Терпеливый генерал не трогался с места. Погодой его не проймешь. На рубленном, грубо обтесанном лице только желваки ходили да жилы на висках дергались в такт ровному биению сердца. Черная трубка-носогрейка, зажатая в желтых зубах, кочегарила махрой, извергая клубы дыма, тут же сдуваемые ветром. Крепко стоял истукан на широко расставленных ногах.

Пришло время отдраивать главный трюм. Лебедка подняла гигантскую крышку, открывая черное жерло, похожее на пасть гигантского монстра. Из нее повалил пар, словно дым из пасти дьявола. Там, на глубине восьми метров, кишели люди-черви по колено в ледяной воде. Не залитого водой второго яруса нар хватало на четверть от общей массы муравейника. С палубы в жерло сбросили веревочные трапы. Для порядка трое солдат дали по длинной очереди из автоматов по верхним нарам. Попали не попали — значения не имело, теплые местечки всегда доставались уголовникам, а с ними мороки не оберешься. Срезали десяток голов — хуже никому не стало.

Солдаты отступили и взяли трюм в кольцо. Черная пасть начала в три ручья выташнивать наружу зеков, оставшихся в живых после пятидневного этапа. Прикладами их сбивали в одну колонну и, как скот, сгоняли по трапу на берег. Кто-то срывался, падал в мутную морскую пену с десятиметровой высоты и тут же уходил на дно. Отмучился! Повезло! Многие тащили мешки с пожитками, собранными в дорогу заботливыми матерями и женами. Тяжесть замедляла ход, и бедолаги получали удары прикладами в спину. Тех, что оказывались на берегу, прогоняли сквозь строй и разводили по загонам, похожим на спортивные площадки с высокой стальной сеткой. Проскочить трехсотметровый коридор безболезненно не всем удавалось, многих доставали острые клыки овчарок. Ноги не жалко, до глотки бы не добрались.

Загоны полнились серой живой массой, словно сброшенным с самосвала гравием. Тут формировались группы по сто человек для перегона в магаданскую транзитную тюрьму, находившуюся в четырех километрах от территории порта.

По деревянным ступеням на обзорную вышку взобрался крепкий мужик в прорезиненной куртке с откидным цигейковым капюшоном и в фуражке с морским крабом и треснутым козырьком, под мышкой он держал старый пухлый портфель с оторванной ручкой. Тяжело. Одышка. А тут еще ветрило с ног сбивает. Проще на колокольню Ивана Великого забраться, к тому же с нее есть на что посмотреть. Нагаева бухта глаз не радовала. Усталой шаркающей походкой старый морской волк прошел по скрипучим половицам от люка до открытой обзорной площадки и встал рядом с генералом. Тот даже головы не повернул.

— Здравия желаю, Василий Кузьмич!

— Здорово, капитан. Очередной бунт пережил? — хмуро прорычал генерал.

— И все-то ты знаешь, хозяин Колымы.

— Они же по колено мокрые. Опять шланги в ход пускал? — А ты придумал новый способ зверье разнимать? Худший этап на моей памяти. Блатных больше половины.

Тихие времена прошли. Помнишь, в конце 30-х одни контрики шли. Тихий народ. Потом, в 45-м, гнали эшелоны из Польши и Германии. Из лагерей в лагеря. Тоже без бунтов обходились.

— Да. Фронтовики народ гордый. Они войну прошли, на понт их не возьмешь. Порядок навели — блатных поприжали, на нож шли без страха. А теперь опять одну мразь гонят.

— Новая волна политических пошла, Василь Кузьмич. Бунтовали все. Стихийно. То, что урки на кон жизнь и барахло ставили, полбеды. Всех баб изнасиловали — тоже не беда. Обычный расклад. Сформированный этап перед погрузкой на судно селедкой накормили, а воды не дали. Сорок бочек с голодухи сожрали. Я об этом узнал, когда из Золотого Рога на сорок миль отошли. Корабль затрясло, как коробок со спичками. Страшно стало, Вася. Попытался воду бочонками в трюм спускать, куда там. В щепки разбивали. Пришлось весь запас шлангами закачивать. Затопил бунт. Другого выхода не нашел. Что я мог сделать с сотней солдат супротив трех тысяч?

— Сколько подохло?

— Четверть. Солью в море.

— Дизентерию привез. Мне своих болячек мало? Забыл эпидемию 40-41-го? Больше не допущу!

— Гони их в карьер. Или ямы не заготовил?

— А работать кто будет, Ефимыч? У меня план.

— С Ванинского порта готовится новый этап.

— Знаю. Не успеют. Декабрь на носу, берега бухты льдом затянет, до весны ждать придется. Мне люди нужны. Охрана и та дохнет, вольняшек в ВОХР набираю. Каждый штык на учете, скоро сам в строй встану. В Москве обо мне не думают, им план подавай. Прииски истощены, а золотишко в закрома сыпь. Кончилась лафа.

— Сколько помню, Василь Кузьмич, ты вечно недоволен. В Москве тебя ценят.

— Сегодня ценят, завтра к стенке поставят.

— Скажи-ка, Василь Кузьмич, а что флот делает у твоих берегов? Я ничего не слышал о военных базах в этом районе. Камчатский дивизион в 47-м расформирован.

— А при чем тут флот?

— Я дугу описываю, чтобы зайти в бухту с подветренной стороны. Не иду напрямки, как другие, мне бортовой ветер геморроя добавляет. Захожу с востока. Весной еще заметил сторожевик, болтающийся на рейде в бухте у мыса Чирикова. Что за корабль, не разглядел, слишком далеко. Но сейчас опять его видел на том же месте. Прострел видимости хороший. Там обычно густой туман и мелей много, даже сторожевикам заходить в бухту опасно, а этот все рекорды бьет. Берега там дикие. Может, командование ТОФ[1] запросить?

— Сам разберусь. Не лезь.

— Хозяин — барин. Только морякам у твоих берегов делать нечего.

Генерал поднял руку. Из стеклянной будки выскочил подполковник в грубой шинели и взял у капитана портфель.

— На сортировку, товарищ генерал?

— Не гони волну, Сорокин. Санитарный контроль на ворота, всех дизентерийных — в сторону, в колонну, и строем к пятому котловану.

— В расход? Подогнать машины?

— Ты мне заразу на транспорт занести хочешь? Сами доплетутся.

— Патронов мало.

Генерал глянул на капитана. Тот отрицательно покачал головой.

— Опять с материка боеприпасы не прислали?

— Я тут ни при чем, — пожал плечами капитан.

— Десять верст протопают, сами в котлован свалятся. Умирающих на пути не бросать, пусть их волокут живые. Нам только эпидемии не хватает для полного счастья. Заровняешь котлован бульдозером, не то ветер заразу по всему колымскому тракту разнесет.

— Они же заледенеют в отстойниках, пока вы их сортировать будете… — неуверенно сказал капитан.

— Ты свое дело сделал, Ефимыч. Искупал этап в ледяной воде, теперь рот не разевай. Груз принят, бумаги приняты. Отчаливай. Надеюсь, хлорки тебе хватит трюмы промыть.

Лицо генерала побагровело. Он стиснул зубами трубку.

Старый моряк, переваливаясь с ноги на ногу, побрел к люку вышки.

Никто никого не винил, никто ни на кого не обижался. Каждый жил по своим законам и уставам. Их диктовали не люди, а условия. Проснулся — значит жив, а дальше как карта ляжет.


2.

Рядом с вахтой находился административный корпус транзитной тюрьмы. Дальше, через всю зону транзитки, тянулись ряды бараков с покатыми крышами, похожие на колхозные теплины. Территория была обнесена густой паутиной колючей проволоки, через каждые сто метров — «скворечники»[2], оборудованные прожекторами и пулеметными установками. В стороне от КПП, у дороги, стояло уродливое здание бани без окон, где каждый новобранец смывал с себя прошлое, оставляя надежду, волосы, вещи, деньги, фотографии родных, спрятанные бритвы, финки, одним словом, все, кроме татуировок. Тянувшаяся от загонов разноперая колонна входила с одной стороны, выходила с другой, но уже подогнанная под общий стандарт — серо-мышиная масса с обритыми тупыми машинками головами. Сотни разбивали на четыре части и по двадцать пять человек загоняли в грузовики. В тесноте, да не в обиде. Втискивались. Сесть трудно, но по дороге при утряске каждая задница доставала до скамьи, по собственному желанию уже не встанешь, моли Бога, чтобы кости не хрустнули.

Мрачный генерал теперь стоял у окна в кабинете второго этажа административного корпуса и безучастно наблюдал за потоком новобранцев, проходящих фильтрацию. Полковник Челданов, правая рука генерала, коротко, но четко докладывал обстановку:

— Списать придется триста семь человек. Безнадежные. Семьсот тридцать можно поставить на ноги, переправим их в центральную больницу на левый берег Колымы. Из Владивостока отправлено три тысячи сто девять голов. Этап сдан в количестве двух тысяч трехсот семидесяти двух. Недочет — семьсот тридцать семь единиц, замоченных капитаном во время бунта. Трупы остались на борту. Я распорядился дать больше горячей воды в баню, по пять шаек на рыло. Отогреются. Тех, кто держится на ногах, отправлю на сорок седьмой километр, в Докучаевский леспромхоз. Пару месяцев на адаптацию им хватит, потом перераспределим, растасуем, залатаем дыры.

— В Хабаровске комплектуют этап. Надеются перекинуть его в Ванинский порт к концу месяца. Не верю. Байки. Навигация кончается, а значит, до весны будем жить с тем, что есть. Сплошной дефицит. Во всем. Москве нужен план, а не наше нытье. Оправдания не принимаются, — не оборачиваясь, пророкотал генерал.

— Выстоим, Василий Кузьмич, не впервой. Лошадей пригнали здоровых, и то спасибо.

— Что еще?

Полковник открыл папку и переложил листы.

— Кальсоны, рубахи, суконные портянки — три с половиной тысячи пар. Стеганные ватные штаны, гимнастерки, кирзовые ботинки — три тысячи двести пар. Телогрейки, бушлаты, шапки-ушанки армейского образца — три тысячи.

— Что с медикаментами?

— Опять пенициллина не хватает, до навигации не дотянем.

У генерала на скулах заходили желваки. Выругался и сел за пустой письменный стол, вычищенный до блеска. Грязи генерал не выносил, ее под ногами хватало. Полковник стоял, генерал сидел. Оба молчали.

Первый заместитель начальника Дальстроя генерал-майор Белограй больше пяти лет ходил в первых замах и больше года носил приставку «и.о.». Год назад назначили нового начальника — месяца не выдержал, слег в госпиталь. До сих пор и не оправнлся. Его имени никто не успел запомнить, а в глаза единицы видели, так что Белограй Василий Кузьмич оставался полноправным хозяином Дальнего северо-востока страны, с безраздельной властью над всем гражданским населением, не считая ста восьмидесяти тысяч заключенных в богом обиженном крае. Его власть не распространялась только на военных и Тихоокеанский флот, однако по неписаным законам военные округа оказывали содействие и посильную помощь дальневосточному императору. Неровен час. сам угодишь в его сети, будь ты адмирал или солдат. Суровый мужик, жесткий. Другим быть не мог: с 32-го осваивает Колыму. При нем зарождались великие комсомольские стройки Воркуты, Печоры, Караганды, Комсомольска-на-Амуре и Колымы, и всегда он ощущал нехватку кадров, главным образом вольнонаемных. Службу начинал при Ягоде, пережил ежовщину, получил орден от Берии, Меркулова не заметил и теперь подчинялся министру госбезопасности Абакумову. Но это формально. Дальстрой продолжал курировать Берия, хотя в последнее время Лаврентий Павлович меньше времени уделял Дальнему Востоку, все его внимание сконцентрировалось на атомной промышленности. Черный гений преуспел и в этих делах. В Семипалатинске испытана наша первая атомная бомба. Не так был страшен взрыв родной сестрицы американской бомбы, как взрывная волна, поднявшая на дыбы все мировое сообщество. Дядя Джо, так называли Сталина на Западе, стал полноценным и грозным противником Штатов. Упустили ребята момент, и теперь придется считаться с амбициями Союза Советских Социалистических Республик. Генерал Белограй знал больше того, чем ему полагалось. На его рудниках, приисках и лесоповалах работали лучшие кадры из всех отраслей. В том числе физики и оружейники из КБ Курчатова. Он лично с пристрастием допрашивал специалистов, если какая-то тема его особенно интересовала. Генерал не отставал от жизни, слушал по ночам приемник, подаренный ему краснофлотцами. Английский язык знал, как родной, но никогда не афишировал этого. Японские радиоканалы ему переводил на русский пленный японец. Толковый малый, генерал его ценил. Даже таскал за собой в свите. Японцев в лагерях хватало. Дохли как мухи, не было в них русской стойкости, зато работали слаженно, бегом и с песнями, не бунтовали и от блатарей отбивались лихо. По одиночке их не селили, только бригадами. Это спасало им жизнь.

Генерал глянул исподлобья на полковника. Что бы он без него делал…

Невысокий крепыш в длинной артиллерийской шинели до пят и тоже без погон. Не ясно: шинель носил до пят, чтобы выше казаться или хотел на Дзержинского походить? Судя по бородке клинышком, нравился ему железный Феликс. А погоны не носил, потому как их генерал не носил. Ничего своего, одно подражание. Многие старались подражать Белограю. Василий Кузьмич китель редко надевал. Его и без погон любая собака узнает, как и Челданова, впрочем. Главные бугры.

Харитон Петрович Челданов занял должность начальника УСВИТЛа[3] после повышения Белограя еще в 45-м. Рекомендацию давал сам Белограй, полковник помнил это и ценил. Сейчас Челданову стукнуло сорок. Энергии немерено, знаний не меньше, а главное — у него уникальная память. Ходячая картотека. Он помнил заключенных по именам, знал кто, за что и когда сел, их гражданские профессии. Благодаря Челданову генерал выискивал среди многотысячной толпы нужных специалистов и, ведя допросы, пополнял свои знания в разных областях. Особо ценные консультанты переводились на легкие работы и получали двойную пайку. Генерал отбирал тех, кто еще мог послужить отечеству. Мелочь, конечно, по сравнению с общим объемом грехов, не поддающихся замаливанию, но если твоя должность носит название «Палач», то твой вклад во спасение душ можно считать безмерным.

Лютый генерал слыл бессребреником. О наживе не думал, жил в рубленом доме один. Полковник позволял себе роскошь: выстроил хоромы, имел две квартиры — одну в Магадане, другую в Хабаровске, и ни в чем себе не отказывал. Белограй знал это, но закрывал на его «шалости» глаза. Хороший служака со светлой головой, трезвым мышлением и феноменальной памятью мог себе позволить лишнее. Радостями в зоне вечной мерзлоты никто не избалован.

— Скажи-ка мне, Харитон, есть ли сейчас на ближайших лесоповалах, Чердынском и Докучанском, опальные военные моряки? — неожиданно спросил генерал. — В начале 46-го целый этап пришел.

Вопрос застал полковника врасплох.

— Да, тогда со всех флотов собрали, как мусор. С нашего больше всего.

— Мусор оставь себе, Челданов.

— Это я так. Ребята с боевыми наградами. Кузнецовские чистки.

— Где распиханы?

— На Сеймчанских приисках. Для порядка и слаженности отправляем корабельными бригадами. Блатарей вмиг на место поставили. Работают «на урок»[4], план по золоту гонят, не придерешься. Все со штампом «ТФТ»[5]. Они доживут до свободы. Характер. Флот есть флот.

— Мне нужен грамотный командир из плавсостава ТОФа. Наш, тихоокеанский старожил.

— За сутки найду.

— Считай, что они у тебя есть. Привезешь его ко мне. И не вздумай туфту подсунуть.



— Когда такое было, Василь Кузьмич! Я свое дело туго знаю.

— На сегодня с меня хватит. Вызывай машину.


3.

Двадцать третий километр магаданской трассы и шесть километров в глубь тайги. Здесь располагался основной комендантский пункт ОЛП. Здесь же находился один из домов генерала Белограя, кочующего императора Дальнего северо-востока. Возле его избы стояло несколько рубленых изб. В них проживала генеральская свита, сколоченная из личной охраны, вольняшек-краеведов, консультантов-зеков и шоферов. Генерал ездил на американском «Виллисе» военного образца 42-го года в сопровождении трех машин — «Эмки», доставшейся ему в наследство от бывшего хозяина, и двух грузовиков ЗИС-15, называемых еще «газгенами».

Жилище Белограя строилось по принципу «Мой дом — моя крепость». Все бревна на подбор, одному не обхватить. Пятьдесят метров площади без перегородок и потолка, черный свод над головой с массивными переборками и стропилами, посередине русская печь, на которой генерал спал на куче медвежьих шкур, укрываясь тулупом. Шкуры и на стенах висели. То ли как охотничьи трофеи, то ли для тепла. В дальнем углу стояла массивная клетка с «живой шкурой». Громадный бурый медведь по кличке Добрыня, подаренный генералу якутами, воспитывался и дрессировался лично генералом с щенячьего возраста. Ручная тварь, только не для всех. На ночь Белограй выпускал его из клетки, и не дай бог войти в дом запоздалому гостю, в куски разорвет. Надежней охраны не придумаешь. В другом углу стоял письменный стол с приемником, сколоченное умельцами кресло, обитое котиковыми шкурами, и табурет. На всю длину генеральского дворца вытянулся другой стол, сколоченный из отполированных досок, со скамейками по сторонам. За ним хозяин трапезничал и тут же проводил совещания. Без вызова в дом никто не заходил. Генерал жил особняком, люди его раздражали. О наболевшем предпочитал разговаривать с косолапым Добрыней после двух-трех стаканов самогона, настоянного на шиповнике с чесноком. Похоже, зверь был самым информированным живым существом на трех миллионах квадратных километров, принадлежащих Дальстрою. Любил генерал после радиосеанса пофилософствовать и с япошкой. Его он не опасался, косоглазый умел держать язык за зубами, да и содержался под особым контролем.

В одиночку генерал не обедал. Его денщик и повар Гаврюха варил обед на десятерых. Дело настроения. Сегодня генерал соберет весь двор к столу, а завтра обойдется одним японцем. Японец всегда присутствовал за столом. Для него даже рис в посылках доставляли с материка. К русским щам косоглазого так и не приучили. Говорил он по-русски чисто, держался с достоинством, оскорблений не понимал или делал вид, что не понимает. Одевали его тепло, волчий охотничий балахон из Якутска доставили. Такие носят мехом внутрь на голое тело, и никакой мороз не берет. Шапку тоже сшили волчью, унты на ноги напялили. Чего не жить косоглазому волчаре.

Японца звали Тагато Тосиро. В плен попал при разгроме Квантунской армии в Маньчжурии. Тосиро служил переводчиком и в боевых действиях участия не принимал, такие кадры и на гражданке нужны. Но тогда никто не разбирался в деталях. Когда японскую армию окружили и разбили, шесть тысяч уцелело, бросив оружие. В плен Тосиро попал не к русским, а к монголам, которыми командовал маршал Чойбалсан, народный герой степной республики. Этап формировался на местах без суда и следствия. Тысячные потоки потекли в бескрайние просторы ГУЛАГа — в Карагандинский, Соловецкий, Беломоро-Балтийский, Ворку-тинский, Норильский и конечно же на Колыму. Умного, говорящего по-русски пленного заметил все тот же проницательный полковник Челданов, око государево, и преподнес сувенир своему начальнику. Челданов знал о слабости генерала, считавшего необходимым быть информированным обо всем, что творится в мире и в стране, не хуже кремлевских бонз. Его уникальный военный приемник вылавливал все американские радиостанции и уж конечно японские, находящиеся под боком. Вот только в японском генерал был не силен. За ценный подарок полковник получил медаль за заслуги, хотя в наградах он не нуждался, главное — крылья бы не подрезали.

Обед проходил в полном молчании. Сегодня генерал был задумчив и немного рассеян. Даже рюмки не выпил своей любимой самогонки.

Трапеза закончилась. Тосиро встал и поклонился.

— Разрешите идти, Кузьмич-сан?

Кузьмичом генерала называли только самые близкие, а на территории края их по пальцам одной руки пересчитать можно. Тосиро такая фамильярность была дозволена.

— Ступай, Тагато. В десять ноль-ноль придешь на радиосеанс. Японец еще раз поклонился, вытянулся в струнку и вышел из

избы строевым шагом.

Генерал знал о своем переводчике больше, чем тот думал, но он не торопился раскрывать карты перед зеком-иностранцем, не видя в этом острой необходимости. Всему свое время.

Начальник личной охраны генерала майор Мустафин вошел в горницу и доложил:

— Доставлен заключенный И-3747 из пятого Оротуканского прииска по распоряжению полковника Челданова.

Майор хотел передать начальнику личную карточку зека, но тот отмахнулся.

— Введи.

Двое конвоиров втиснули в избу громадного красавца под метр девяносто ростом. Молодой, но с абсолютно седой головой, судя по колким черным глазам, в лучшие свои годы он был брюнетом. Усталый, изможденный, зек держался, чем вызвал уважение хозяина. Генерал сделал едва заметный жест пальцами, конвоиры и майор вышли.

Морячок не знал, кто этот побитый северными ветрами русский медведь с морщинами на дубленой шкуре лица, мощным мясистым носом и квадратным подбородком. Не хватило у скульптора терпения закончить портрет, бросил работу на полдороге. Сам испугался того, что натворил. Цигейковая безрукавка, свитер под горло из собачьей шерсти и короткая колючая щетка пегих волос. Насквозь глазами сверлит, с таким не побалуешь. Но морячок всякого насмотрелся, его взглядом с ног не собьешь. Все страхи позади остались.

— Кем был при жизни, И-3747?

— Капитан-лейтенант Тихоокеанского флота Богдан Кравченко. Командир эсминца «Гордый». Петропавловская военно-морская база под командованием капитана первого ранга Пономарева.

— В каких операциях участвовал?

— Захват японской военно-морской базы Чхонджин при участии 355-го отдельного батальона морской пехоты майора Барабулько. Ныне Героя Советского Союза. 16 августа в составе тринадцатой бригады морской пехоты генерал-майора Трушина брал Сейсин. Далее были взяты Этетин и Гензан. Участвовал в захвате порта Маока в составе Краснознаменной Амурской флотилии, Южный Сахалин.

— Маоки нет. Ныне Холмск.

— Арестован в сентябре 45-го. О переменах на флоте и в географических названиях не информирован.

— Награды?

— Медаль «За отвагу», орден Боевого Красного Знамени, орден Славы третьей степени. Наград и звания лишен.

— Четыре года кайлом машешь?

— Четыре года два месяца тринадцать дней.

— Бесполезный счет, обратного никто не знает. Можешь сесть, моряк.

Генерал указал на скамейку, тянувшуюся вдоль всей стены.

— Охотское море знаешь?

— Три года ходил. Был в Японском и Желтом морях. По Татарскому проливу сквозил десятки раз. За Курилы нос высовывал в открытый океан. Помотало на скорлупке.

— Это хорошо. За что сел?

— Статья сто девяносто третья, части одиннадцатая, двенадцатая, тринадцатая. Военным трибуналом осужден весь офицерский состав корабля к лишению свободы со строгой изоляцией сроком на двадцать пять лет и пять лет «намордника»[6].

— Ты слышал вопрос? За что сел?

— В порту Маока взяли на борт семьдесят пять военнопленных японских милитаристов для доставки их в Советскую гавань. В Татарском проливе нарвались на шальную подводную лодку противника, получили две пробоины. Глубинными бомбами враг был уничтожен. Легли в дрейф. Снесло нас течением к острову Хоккайдо. Корабль нахлебался воды и осел. Пришлось сбросить балласт. Удалось выровняться, мы прошли через пролив Лаперуза и приблизились на выстрел к занятому нашими войсками острову Кунашир. Дал семафор на берег: «Принимайте военнопленных!» Высадил японцев на надувные плоты и встал на якорь. Пробоины залатали в течение четырех часов. Малым ходом дошли до бухты Светлая, где весь состав эсминца был арестован. Матросов и «сундуков» расформировали, офицеров — под трибунал. В дальнейшем выяснилось, на Кунашире шли ожесточенные бои, японцы брали верх. По сути, я доставил десант врагу, нуждающемуся в помощи.

— И не расстреляли?

— Трибунал возглавлял капитан второго ранга Хмельников. Мы с ним во втором эшелоне Южную Корею освобождали. Смилостивился, к стенке ставить не стал.

— Везунок! Я бы тебя в расход пустил. Может, и опять повезет. Механики в твоем отряде есть?

— В моем нет. Сергей Курносое, золотые руки, год назад еще жив был. На семнадцатом прииске горбатился. Его голова И руки помогли остаться нам на плаву.

— Сколько вас осталось на пятом?

— Из тридцати семи человек двенадцать.

— Составь список, временно переведу вас на Докучанский лесоповал.

— За что такие привилегии, гражданин начальник?

— Задачку хочу вам предложить. А сейчас составляй список и сдай его майору. Ступай. Конвой за дверью ждет.

Рослый моряк в коротком протертом бушлате, ватных штанах и лыковых «берендеевых» лаптях выглядел растерянным и смутно себе представлял, что его ждет. Вызов к начальству всегда чреват последствиями. Хорошего не жди, однако и хуже уже некуда. Работа в забое — медленная смерть. Обвал — лучший исход. Бах — и тебя нет. Худший вариант — смерть от цинги, дизентерии, туберкулеза или обморожения. Каждое утро закоченелые трупы стаскивали с нар и на двор выбрасывали. Доски нар тут же в печь шли, а покойников потом за зоной обливали соляркой и тоже сжигали, по-христиански мало кого хоронили. Летом земля оттаивала на десять-пятнадцать сантиметров, не больше. Могилы копать, что каменную породу в забое киркой выбивать. В ущельях, где снег сходил, имелись участки с крестами и сделанными из селедочных банок жестяными табличками с номерами заключенных. Выше, на сопках, кладбищ не встретишь. Повели долговязого морячка в караулку. Шел он и думал, что за список ему предстоит составить. То ли во спасение, то ли гибельный для своих корешей.

Бывший капитан-лейтенант Кравченко оставался оптимистом, потому и выжил. В отличие от большинства, думал о завтрашнем дне. Другой за место у печки завтрашний черпак баланды отдавал, только бы ночью не окочуриться. Восемь килограммов дров на рыло полагалось, и те сам добывай. Сильные и здоровые еще могли собирать сушняк, больных ноги не носили, а их три четверти на барак. Топить приходилось только в самые холодные часы, под утро, ночью согревались друг об друга.

Дали моряку бумагу, химический карандаш, и он вывел имена всех, кто с ним Родину защищал, не жалея живота своего. Чему быть, того не миновать.


4.

Задание генерал поручил подполковнику Сорокину, лучше всех знавшему колымский тракт. Он здесь с основания Дальстроя, с 32-го года, пережил всех начальников, как и Белограй. Никита Анисимович участвовал во всех стройках стратегического значения, имел особый подход к людям, даже с чукчами, якутами, эвенками и камчадалами общий язык находил. На разведку он взял с собой четырех автоматчиков, геолога, картографа и Виктора Крупенкова, командира, списанного с торпедного катера «Альбатрос». Крупенков не был военным. Местный рыбак, хорошо знающий фарватер, кумекал в моторах. При расформировании военно-морской базы моряки бросили изношенные борта. Генерал Никишов, всесильный владыка Колымы, продержавшийся на троне больше девяти лет и ушедший в отставку со звездой Героя Социалистического Труда в самый тяжелый момент для Дальстроя, в 48-м, собрал умельцев и сделал из металлолома ходовые суда — тягачи, буксиры, катера и два тральщика. Низкий ему за это поклон: порт Магадана обзавелся собственной базой. Моряков воспитали своих, из местных рыбаков, руководил этим Одноногий Сильвер. Так прозвали инвалида войны капитана третьего ранга Худого, оставленного моряками доживать свой век у берегов Нагаевой бухты.

Группа подполковника Сорокина вышла с рассветом, на лошадях отправилась в сторону мыса Чирикова, расположенного у входа в бухту Нагаево. Шли через сопки, от Каменного Венца вдоль старых столбов бывшей телеграфной линии, где была проложена тропа к мысу. Места здесь пустынные, только стланик растет на распадках. Километра через три от Венца встретился березовый лес. За лесом — громадное травянистое плато с исполинскими известковыми валунами. На многих выбиты надписи. Край света, и всяк, сюда приходящий, считал нужным отметиться, оставить свой автограф для потомков.

Подполковник спешился и стал разглядывать надписи.

— Направо пойдешь — смерть найдешь, налево пойдешь… — пошутил Крупенков над начальником.

— Нет, не так, — вмешался картограф. — Ворона на камне не хватает, и кольчуги с копьем на всаднике нет, а так, вылитый богатырь с полотна Васнецова. Только тощий слишком и сгорбленный непосильной ношей. И стоит наш рыцарь на распутье, и читает послание мудрецов. «Иди домой, дурачина! Хватит тебе на свою жопу приключений искать!»

Все засмеялись, кроме автоматчиков. Сорокин не реагировал. Приколы ученых-вольняшек его давно не трогали. Смех жизнь продлевает, пускай тешатся.

Двинулись дальше.

Вскоре перед ними предстала самая крайняя часть полуострова со скошенным к морю скалистым обрывом, на склонах которого среди мха встречался эдельвейс, экзотический цветок, знакомый большинству людей лишь по картинкам. Отсюда открывался изумительный вид на побережье. На востоке в слабой дымке — бухта Светлая. Внизу — маленький заливчик и песчаная коса с нанесенным на нее плавником. Из воды с западной части мыса торчали каменные столбы. Сорокин с беспокойством посмотрел на небо. С погодой им сегодня подфартило, но милость божья могла смениться на гнев в любую минуту, местный климат полон сюрпризов. Тихий денек в мгновение превращается в ад с ураганным ветром и дождем, а то пургой и снежными заносами среди лета. Сейчас и того хуже, на дворе ноябрь.

Тропа повела их к глубокому провалу. Крутой спуск с густыми зарослями, перешеек и снова подъем по тропе. Миновали каменного деда — гигантский камень, по которому прошлась резцом рука древнего мастера, придав глыбе очертания старика. Появилось двухэтажное здание и башня маяка, возвышающаяся над утесом, покрытым жухлой зеленью. Мощные волны разбиваются о его гранит.

Хозяева маяка существуют автономно: дрова и харчи возят из Магадана, пьют родниковую и дождевую воду, следят за генератором, питающим пятисотваттные лампы. На вершину башни ведет крутая винтовая лестница. Свет маяка виден за двадцать пять миль. Именно он, по мнению генерала Белограя, и приманил к этим берегам заброшенный ныне сторожевой корабль — цель похода подполковника Сорокина в эти забытые богом места.

Предстояло пройти еще три километра по кочкарной тундре через гряду полуострова Старицкого.

Подъемы и спуски, один за другим. Перед одним из перевалов слева от дороги когда-то бурили скважину, теперь здесь образовалось зеркальное озерцо. По слухам, оно и зимой не замерзало. Напоив лошадей, тронулись дальше. Вот и долина Веселая, сказочный оазис в здешних местах. От студеных ветров ее защищают сопки. Высоко в небо взметнулись кедрач, березы и лиственницы. Заросли шиповника ярко горят усыпавшими ветки кровинками.

— А что, Никита Анисимович, — щуря глаза, спросил геолог, — правду говорят, будто ты здесь собираешь ягоду для генеральской самогонки? Поди, местного урожая не хватает?

— Прикуси язык, Емеля! Договоришься.

— У-у-у… Мне не страшно. Сам государь Никишов меня в рудники загнать грозился, но бог миловал. Шесть оловянных отстойников чутьем вынюхал. Мне медаль пора давать, а вы рудниками путаете.

— От самогоночки я сейчас не отказался бы, — пробурчал картограф, — душа к пяткам примерзает.

— А я бы водочки выпил. Белой головки стаканчик, — подал голос Крупенков.

— Ты в порту ошиваешься, Витя, вам ящиками водчонку презентуют за буксировку судов, а мы к водке непривычные. Баловство. Запаса на месяц не хватит, а потом опять садись на самогон. Нечего душу травить. Пей, что есть, и радуйся, — философствовал геолог.

За разговорами они миновали продуваемую сердцевину перевала Светлый, и перед ними открылась густая синь бухты Тихая. Земля была усыпана густым слоем желтых березовых листьев. Пламенеющие кусты бузинолистной рябины ярко выделялись на фоне серого неба и оживляли бледный пейзаж. У обрыва они спешились. Скала со стороны бухты будоражила воображение, ее контур напоминал суровый мужской профиль. Горбатый нос, глубокие впадины глазниц, раскрытый в громогласном призыве рот. Взбешенный демон, не иначе. Врубеля на него нет, да и Лермонтову он пришелся бы по вкусу.

В полукилометре от берега одиноко стоял военный корабль без признаков жизни на борту. С высоты обрыва он казался игрушкой и совершенно не вписывался в местный ландшафт. Сорокин долго вглядывался через полевой бинокль, но названия судна прочесть не сумел. Спутники подполковника стояли рядом и, пораженные, молча созерцали. В эти места даже рыбачьи суда не решаются заходить. Многим шхунам коварные подводные скалы распороли дно и отправили смельчаков на корм крабам, а этот наглец умудрился так близко подойти к берегу и уцелеть.



Подполковник передал бинокль командиру катера:

— Глянь-ка, Вить.

Скорчив гримасу, бывший рыбак прильнул к окулярам.

— Сторожевой корабль. Кличка «Восход», бортовой номер 050. Башку даю на отсечение, не было таких у нас на вооружении, мамой клянусь. Заблудшая овца. — Он опустил бинокль и продолжил: — Если бы не название, то принял бы его за японца или американца, а он наш. Никак с неба свалился, морем в бухту не зайти.

— Не с неба. С войны здесь стоит. Меня другое удивляет, как его льды не раздавили, — удивился Сорокин.

— Бухта от ветров сопками прикрыта, лед здесь тонок. Рифы удерживают холодное течение, волна ровная, трехбалльной величины не достигает. На то она и есть бухта Тихая.

— На буксир взять можно?

— Этого счастливца чудом занесло в пасть зубастого дьявола. Если буксир сюда и войдет, то обратно с прицепом не выйдет. У сторожевика водоизмещение под пять сотен тонн. Расколет как скорлупу. Фарватера на Тихую нет и никогда не было. К берегу не подберешься. Мы и есть берег — двести метров над уровнем моря, к воде не подойдешь.

— А если по ручью через расщелину… Проход узкий, не более метра. Может засыпать, а может и нет.

— Кто бы о нем знал, Никита Анисимович. С моря эту царапину и вовсе не разглядишь. На берегу о ней только ты да еще парочка местных знает. В эти тиски и полоумный по доброй воле не пойдет. Как ты узнал о корабле? Сюда же нога человека со времен Чирикова не ступала. С востока к нам суда не заходят, стало быть, и с моря сторожевик не видно.

— Нашелся глазастый, заметил. Готовь свой катер, Витя, завтра или через пару дней придем сюда морем.

— На кой ляд? Говорю тебе, мертвяком встал на рейд корабль. Здесь, как в зоне. Шаг влево, шаг вправо — хана.

— А если выведем?

— И что? Черный флаг повесишь, пиратом заделаешься? Машина устарела, такие сейчас идут на списание и сдаются в учебные отряды на радость малолеткам. Металлолома на твой век и в порту хватит.

— Не каркай, Крупенков. Как Белограй скажет, так и будет. Завтра утром сделаешь пробную ходку. Промерь глубины, ищи «тропы». Потопишь свое корыто, получишь новое. Это я тебе говорю.

Слову Сорокина верили. Попусту воздух не сотрясал, говорил он редко, но за сказанное отвечал.

— Понял, товарищ подполковник госбезопасности.

— Так-то оно лучше будет. Плановая разведка закончена. Пора двигать назад. К ночи вернемся, если ветром не сдует. По коням!

Привал устраивать не стали. Паек можно и в дороге съесть. Так гуськом и потянулись вниз к ущелью и далее к перевалу, оставляя за спиной редкий для скудных безликих колымских мест яркий пейзаж.


5.

На машине по главной артерии Колымского тракта до поселка Меченый не более часа езды. Дорога легкая. Но дальше машины не пройдут. Прииск находится на вершине сопки. Дальновидный

Челданов загрузил в машину трех лошадей и взял с собой двух человек. Хотел обернуться до вечера. Третий день погода держалась нормальная. Выехали с рассветом.

Начальник золотоносных приисков Сеймчанского участка старший лейтенант Масоха забрался в кузов придерживать коней, не привыкших к открытой транспортировке, сержант сел за руль, полковник — рядом в кабине, и со словами «с Богом» тронулись в путь.

Дождь их настиг в пути. Поначалу шел мелкий, потом усилился. По прибытии на место всевышний решил сливать воду с небес ведрами. Открыли задний борт, скинули трап и свели лошадей. Старлей промок насквозь, выжимать можно. Животные нервничали. Машину оставили на КПП у развилки.

Дорога предстояла неблизкая. Вдалеке, на выходе из распадка, у подножия сопок, лежал прииск Нижний. Дальше, километров семь в сопки по извилистой тропе, находился прииск Верхний, он и был целью поездки.

— Подниматься будем по каменистому руслу ключа, — приказал полковник.

Возражений не последовало. Челданов задрал полы длинной шинели и взобрался на лошадь. Через двадцать минут пути увидели Нижний: «скворечники» различимы издалека. Вскоре и кумачовую растяжку над воротами лагеря можно было прочесть: «Труд в СССР есть дело чести, славы, доблести и геройства!» Под воротами образовались глубокие пузырящиеся лужи. Вместо бараков за колючкой виднелись палатки с возвышающимися над ними жестяными трубами самодельных буржуек, сварганенных из бочек с остатками солидола. Такие раскалялись до бела и хорошо грели, но быстро прогорали, и их меняли на новые. В Нижнем с дровами проблем не было, даже днем топили. Но чем выше, тем меньше деревьев и больше камней. Смертность на Верхнем превышала обычные нормы в пять-шесть раз. Постоянное пополнение, шедшее из Магадана, не спасало положения.

Дождь монотонно барабанил по брезентовым плащ-накидкам трех упрямых конников, пытающихся взобраться на гору чистилища, точно только там они могли найти свое спасение. Ноги лошадей с налипшей на копыта глиной начали скользить и разъезжаться. Падение коня может привести к плачевным результатам. Либо он тебя раздавит, либо ты разобьешь голову о камни. Пришлось спешиться. Лошадей привязали к деревьям и дальше пошли пешком. Глина опоясала сапоги, словно портянками. Ком прилипал к кому, ноги потяжелели, прилипли к земле, будто притянутые магнитами. Чем выше, тем хуже. Подул порывистый ветер. Погода испортилась окончательно.

— Дальше идти опасно, товарищ полковник, — крикнул в спину Челданову старлей.

— Это лошадям опасно. Человек — зверь выносливый, все выдержит. Или ты еще службы не понял, Масоха? Приказы не обсуждаются, а выполняются. Вперед!

Накаркал. Природа преподнесла новое испытание. Дождь превратился в град, налетел шквалистый ветер ураганной силы, пурга смешала землю с небом. Видимость свелась к нулю. Предусмотрительный полковник достал из вещмешка веревку и привязал один конец к дереву. Все всё поняли. Разговаривать было бессмысленно, вьюга заглушала голоса, пальцев на вытянутой руке не видно. Челданов скрылся в белой каше, двое остальных ждали. Веревка натянулась. Значит, командир опоясал веревкой следующее дерево. Старлей пошел вверх по натянутой струне. Вскоре веревка дернулась. Сержант отвязал конец и, скользя по свежему снежному насту, потянулся следом, сматывая веревку на руку. Ветер не утихал, гоняя по земле колючий жалящий снег. Промокшая одежда старлея превратилась в корку и хрустела на изломах. Но он шел в центре связки, ему было легче, чем первому, прокладывающему путь, и последнему, болтающемуся на свободном отвязанном конце: веревку передвигали вперед по мере ее высвобождения.

Старлей завидовал полковнику. Челданов старше его вдвое, а выносливее в десять раз. На чужом горбу не катался, делал все сам, любую работу, невзирая на трудности, но и с других требовал того же. Такому в жилетку не поплачешься и сочувствий не дождешься. Старый пень! Упрямый ирод! И все же Масоха осознавал правоту командира. Здесь не Ленинград, где можно дождичек в подворотне переждать и, завидев солнышко, дальше пойти, перескакивая лужи. Здесь погоды не ждут ни в море, ни на суше. Утешай себя тем, что пока хуже не стало. Он, сжав зубы, продолжил карабкаться вверх. Что такое пять-семь километров? Пустяк. За час пройти можно с песнями и свистом. А сейчас каждый метр с боем давался. Приказ получен — выполняй. Понятие существовало у всех одно: и у воров, и у начальства, и у контриков. По-другому здесь не живут. Шаг в сторону — расстрел.

Одеревенелые, промерзшие насквозь, с белой наледью на одежде, они добрались до лагерных ворот вовремя. Честь им и хвала. Застигни ночь в пути, не скоро бы нашли их закоченелые трупы под наметенными сугробами.

Караульное помещение содрогнулось от выкрика дежурного: «Смирно!» Вызвали начальника лагеря.

Лейтенант, которому по возрасту пора ходить в генералах, хриплым голосом, изрыгая чесночный перегар, докладывал:

— Работы не прекращаются. Входы в шахты занесены сугробами. Дополнительные бригады разносят завалы, пробивают тропы. Снег тяжелый, липкий. Зеки не справляются. Выделил три дополнительных наряда с лопатами из роты охраны. План дня выполнен на семьдесят процентов. Вечерняя смена в забой пробиться не смогла.

— Какое получили подкрепление? — спросил полковник.

— Триста человек 9-го числа. С 1-го по 12-е по разным причинам погибло сто девяносто два заключенных, среди них фельдшер. Нуждаемся в медперсонале и лекарствах. Бригады недоукомплек-тованы наполовину, каждый работает за двоих. Продовольствия хватит на двое суток при сокращенной норме в три раза.

— Ты что, один такой?! — рявкнул полковник. Выдержав паузу, добавил: — С нового замеса пришлю тебе еще людей. С продовольствием вопрос решим, теплой одеждой поможем. Ты мне план давай, лейтенант! Сдохни, но дай норму.

— Товарищ полковник госбезопасности, одна настоятельная просьба. Не присылайте узбеков и таджиков. Мне их табунами гонят. Больше трех суток они не живут. Зима на носу, живыми и до прииска не доберутся. В пересылке галочки ставят, а я трупы считаю.

— Девятый прииск чей?

— Сучий.

— Туда и гнать их будем. В низине выживут. Лейтенант продолжал гнуть свою линию:

— Солярку в октябре доставили, обещали технику, но так и не прислали. Мне бы один трактор гусеничный и бульдозер. Хорошо бы кровельного железа. Крыши в бараках уже не латаются.

— Это весной.

— Матрасы и подушки промокают насквозь, спят на досках.

— Снег не счищай с крыш, он тебе кровлю заменит.

— Обвалится и всех накроет.

— Подпорки поставь. Учить тебя надо?

«Смелый парень, — думал старлей. — Кто бы решился самому Челданову условия ставить. Видать, накипело. Плана не даст — сам на нары пойдет. Отчаянный старик. Терять ему уже нечего, а подыхать не хочет. От цинги чесноком спасается. Живучий пень!» Да и полковник, глядя на этот старый сучок, не особо злился. Доходяга в лейтенантских погонах не для себя просил и на лишку не рассчитывал. Клянчил по минимуму, чтобы прииск выжил. В нынешние времена золото на граммы мерилось. Истощалась Колыма, а Москве невдомек. Им только давай и давай. Страну из послевоенной разрухи поднимать надо, а тут еще прихлебателей на шею повесили, Германию на две части разделили, на карте появились ФРГ и ГДР. Западным немцам американцы и Европа помогают, а восточной только мы. Война систем в самом разгаре. Кто кого переплюнет.

Полковник достал из кармана помятый конверт и вручил начальнику лагеря.

— Вот список из двадцати трех человек. Тех, кто жив, выстроишь перед караулкой в шесть утра. А теперь веди нас к печке и топчанам. Паек у нас свой есть, объедать зеков не будем. В пять разбудишь.

— Куда их?

— Двух-трех заберу с собой, остальных отправишь в Нижний до особого распоряжения.

Работы не прекращались и ночью. Забои отрыли. Задохнулись только шестеро, остальных в полусознательном состоянии вытащили на поверхность, дали кипятка, заваренного серой мукой, и по пайке хлеба, сравнимого с блокадным. Им бы по куску сахара, да где взять?! Лейтенант выкатил бочку солидола к дровяным лежакам: решили обмазать им поленья, чтобы не вмиг сгорали. Поставил автоматчиков. Были случаи, когда зеки солидол жрали, запихивая его горстями в рот. О последствиях здесь не думают, сегодня и сейчас, а там трава не расти.

Лейтенант приказ выполнил. К шести утра команда, собранная по списку, была выстроена перед административной избой лагеря. Полковник вышел на белоснежный ковер, под ветром превратившийся в каменный наст и отливающий сине-серым. Пурга затихла, но шквалистый ветер не унимался, сшибая с ног. Те, кто мог устоять, превращались в парусники — раздвигай ноги и тебя понесет по полированному насту, как лодочку под парусом. Вот только руля не хватало, можно и о барак шмякнуться, и на колючке повиснуть. Придурки со «скворечен» не поймут и огонь откроют. Сдохнешь ни за что. К колючке на пять метров подходить запрещается, а коли взялся за нее, то не иначе как побег готовил. Идиотские законы. До облысевшей тайги ноги не донесешь, чтобы охапку сушняка для печки набрать, да еще с ней в барак вернуться, а они — побег! Бегущих здесь отродясь не видели.

— Где остальные? — грубо спросил Челданов.

— Все тут, — ответил лейтенант.

Обдуваемые ветром, забив галоши в наст, чтобы не снесло, перед полковником стояло семеро доходяг, смотревших на него безнадежным злобным взглядом. Взгляд полковник выдержал.

— Больные есть? — обернулся он к лейтенанту.

Зеки на такой вопрос не ответят: тут же спишут к чертовой матери и будешь до весны под сугробами мумифицироваться, а потом на растопку пустят. Правда, лейтенант старался соблюдать христианские традиции. По сходе снега сколачивал бригады, те рыли братскую могилу, куда «подснежников» сваливали и зарывали. Санитария играла немалую роль — ветер заразу быстро подхватывает, не отмашешься. Каждое кайло должно попасть в руки и грызть породу. И если инструмента хватало, то с руками дело обстояло хуже.

— У троих цинга, — коротко ответил старый служака.

— Отправишь с конвоем в больницу.

Полковник подошел к строю, похожему на покосившийся плетень.

— Есть среди вас Курносов?

Он вглядывался в серые измученные черепа, обтянутые кожей с глубокими впадинами глазниц и следами обморожений.

— Я Курносов.

Полковник с облегчением вздохнул.

— Звать как?

— Кто же теперь помнит. Номер И-4621.

— Брось ваньку валять! Моряк?

— Бывший в употреблении старший моторист-механик.

— Зубы и десны покажи.

Четыре клыка и два коренных, вот и все богатство моториста. Но на вид ему не больше сорока. Привести в порядок и на двадцать будет выглядеть. В нынешних местах по внешности только болезни определяли, но не возраст.

— Этого я с собой возьму, остальных — в больницу.

— Есть! — бодро рявкнул начальник лагеря.

Похоже, он радовался, что у него людей отбирают. Работы меньше не станет, но несколько человек получают надежду на продление жизни. Зеки считали иначе. Им не жизнь продлевали, а муки. Никто из них не знал, чего ждать в ближайшее время. Да и знать не хотел.


6.

За массивным срубом генеральской обители рос куст шиповника, на полянке — высаженные молодые березки, стволы которых уже обмотали войлоком, готовясь к суровой зиме, а у самого забора возвышался холмик и стоял хорошо сбитый отполированный крест из местного кедрача. Генерал Белограй каждый день посещал могилу. Никто не знал, чья она, кто в ней похоронен. Старожилы смутно помнили и говорили, будто могила появилась здесь после войны, не то в 45-м, не то в 46-м. О семье генерала никто не слышал, он вроде бобыль, да и поисками подруги жизни себя не обременял, как многие из высокого начальства. А мог бы, пример хороший перед глазами имелся. Бывший государь Дальстроя Иван Федорович Никишов отправил свою жену на материк и на зависть всем завел себе «фронтовую». Перворазрядная красавица и самодурка Александра Романовна Гридасова, фея от искусства и местная царица, заодно с ним командовала бескрайними просторами Дальстроя. Здесь ее именовали Александрой Четвертой, не иначе. К концу 40-х территория царства составляла около трех миллионов квадратных километров, могучей лапой были накрыты Хабаровский край, Чукотка и большая часть Якутии. С Никишова многие брали пример. Тот же самый полковник Челданов обзавелся гражданской женой. А вот первый зам Никишова Белограй так и остался бобылем. Может, поздно уже, сорок седьмой год шел генералу. Но навряд ли. Энергии у Белограя на десяток молодых хватит.

В потайной уголок, где прятался от людских взоров лютый генерал, прискакал на полусогнутых его денщик Гаврюха, балагур и пьяница, царский шут, позволяющий себе такое, что уши вяли у простых смертных. А генералу нравилась неотесанность и грубые, подчас дерзкие шутки подданного — денщика и повара, шута и няньки, уборщика и душегуба.

— Ваше превосходительство, ужин готов.

Белограй поднял веки.

Гаврюхе одного взгляда хватало, чтобы понять настроение, желания и мысли хозяина. За двенадцать лет службы своему кумиру он научился по дыханию и пульсирующим вискам угадывать его состояние.

— Понял. Кроме япошки никого не звать. Запри Добрыню в клетке, достань из погреба соленых груздей и жбан горькой.

— Сей момент, ваше величество.

Гаврюха, передразнивая японца, с поклонами, раком попятился назад. Генерал посидел еще минут десять, бормоча что-то себе под нос — то ли молился, то ли стихи читал, а может, и проклятия на кого-то насылал.

Для многих, если не для всех, Белограй оставался темной лошадкой. На Колыме работал с основания Дальстроя по рекомендации первого начальника треста Эдуарда Берзина. Решение принималось на высшем уровне, мнение Белограя никого не интересовало. Так молодой талантливый оперативник из контрразведки НКВД майор Белограй превратился в надзирателя. С другой стороны, его можно считать счастливчиком. За время правления Ягоды, Ежова, Берии, Меркулова и нынешнего хозяина Лубянки Абакумова весь следственный и оперативный состав поменялся несколько раз. Бывшие коллеги Белограя прибывали на Колыму по этапу, а не по назначению высокого начальства. Многих он видел лично, но в контакт не вступал.

В конце прошлого года великий государь Колымы и всего Дальстроя северо-востока Иван Федорович Никишов ушел в отставку живым и здоровым. Уникальный случай. На свое место он рекомендовал своего первого зама Белограя. Не вышло. Абакумов, мягко говоря, недолюбливал генерала, и на вакантное место назначили Ивана Григорьевича Петренко. Тот через месяц попал в военный госпиталь в Хабаровске, врачи говорят, больше года не протянет. О случившемся в Москву решили пока не сообщать. Петренко подписывал важные бумаги, не вникая в суть происходящего, а Дальстроем командовал Белограй. Так было в последние годы царствования Никишова, безвылазно сидевшего в Москве, так продолжалось и теперь, когда формальный начальник доживал свои дни на больничной койке. Приставка «и.о.» вовсе не смущала Белограя. Его авторитет и власть никем не оспаривались. Как он был главным среди главных, так им и оставался.


Стол в доме был накрыт, медведь сидел в клетке, японец стоял у порога по стойке смирно. На длинном узком столе графины с самогонкой, тарелки, закуски и дымящиеся чугунки с картошкой. В плошке японца горкой возвышался рис, а рядом стояла узкая хрустальная рюмочка: он так и не смог привыкнуть к обжигающей огненной пятидесятиградусной русской отраве. У генерала наблюдался другой натюрморт. Салатница из кузнецовского фарфора служила хозяину тарелкой. В ней Белограй смешивал отварную картошку с резанным кольцами репчатым луком, селедкой и солеными груздями, поливал сверху подсолнечным маслом. Хлеб в доме не резался, а ломался руками. Тем не менее самогонка наливалась в хрустальный штоф и пил генерал ее из фужера. О слабости Белограя к красивой посуде было известно, посылки с хрусталем, фарфором и столовым серебром присылали со всего Дальнего Востока. Но то, как он использовал дорогие подарки, мало кто знал. К тому же хозяин терпеть не мог скатерти — изящные тарелки и сверкающий хрусталь выставлялись на грубые сучковатые доски.

— Садись, Тагато. Приступим к трапезе, помолясь.

Генерал снял кожаное пальто и бросил его на скамью. Хорошо протопленная изба со своеобразным уютом позволяла забыть о мерзопакостной погоде за окном.

Начинали есть молча. Пока Василий Кузьмич не разогреет кровь двумя фужерами самопальной травиловки, от него слова не услышишь. Потом язык развязывался, и он начинал философствовать и спорить. Спорить он любил. Тема не имела значения, важно было самоутвердиться. С подчиненными не поспоришь, те со всем сказанным всегда согласны. Выход нашелся в лице военнопленного японского милитариста Тагато Тосиро. Русский он знал в совершенстве, даже жаргон и мат понимал. Умен, смел, деликатен и, что важно, умел отстаивать свои позиции. Тосиро, как и его соплеменники, не боялся смерти. Плен — самый страшный позор, хуже не придумаешь. Смерть на поле брани — великий почет. Тысячи японских пленных вспороли себе брюхо, покупая у зеков за дневную пайку огромные заточенные строительные гвозди — самое портативное оружие сучьей войны. Тосиро был всего лишь военным переводчиком, он своей вины за крах так и не созданной Великой Восточно-Азиатской империи не ощущал. Умереть легко. Остаться живым труднее, а выжить и вернуться на родину почти невозможно, но пока есть хоть капля надежды, Тагато Тосиро обязан жить. Мертвым он никому не нужен.

Генерал вытер рот рукой, достал трубку, кисет с махрой и с блаженной улыбкой закурил. У\ыбка на лице Белограя — такая же редкость, как яркое солнце над Колымой. Откинувшись на спинку кресла, он долго разглядывал японца и наконец заговорил:

— Вот так, Тагато, рушится капитализм!

Этой непонятной фразой была задана тема сегодняшней дискуссии. Японцу оставалось уловить мотив и вступить в полемику с непременного отрицания. Началась игра в пинг-понг. Каждую подачу надо отбивать, каждую свечу гасить.

— Никаких особых разрушений я не вижу, — тут же ответил Тосиро.

— Видишь. Признаться в этом не хочешь. Китай провозгласили Народной республикой. Джу Дэ выгнал националистов с материкового Китая и самопальный генералиссимус Чан Кайши со своими войсками и гоминдановским правительством убрался на остров Фармоза[7], где и будет раздавлен Мао Цзэдуном и Чжоу Эньлаем. Недолго ждать осталось. Союз Китая и СССР неизбежен. Ты ведь знаешь, какая это силища.

— А что вы скажете по поводу образования Североатлантического союза? В него вошло двенадцать стран Европы и Америка. По-вашему, нищие китайцы их шапками закидают? Хорошо вооруженная Европа при поддержке американцев тоже сила.

— Ты забыл о сообщении ТАСС. Теперь у нас есть своя атомная бомба.

— Я ничего не забываю, и что такое ядерное оружие, мне известно не понаслышке. Но бомбы сами не летают.

— Ничего. Лаврентий Павлович приделает им крылья. Он гениальный стратег, если за что-то берется, доводит дело до конца.

— Мне об этом хорошо известно.

— Похоже, Тагато, американцы тебе больше нравятся, чем русские. А? Мы на Японию атомные бомбы не сбрасывали.

— Бомбы — война. Теперь она кончилась. Спасибо американцам, что они не позволили вам разделить Японию на сектора влияния, как вы сделали это в Европе. Япония осталась единым государством и сохранила монархию. Американцы у нас ничего не отнимали, а сейчас прекратили взымать репарации и оказывают помощь в восстановлении страны. Русские же лишили нас стратегически важных территорий. За что мне вас любить?

— Территории и впрямь стратегически важные. Южный Сахалин и Курильская гряда перегораживают России выход в Тихий океан, мы сидели запертыми в Охотском море. Только ты забыл историю, Тагато. Мы вам проиграли первую войну и 5 сентября 1905-го подписали позорный Портсмутский мир. Тогда вы забрали себе Курилы и Южный Сахалин, Порт-Артур, железную дорогу и беспрепятственно браконьерствовали в наших водах. Мы долго с этим мирились. В 45-м даже американцы не стали возражать против возврата нам исконных территорий.

— Япония никогда не подпишет с вами мирного договора, пока вы не вернете Курилы.

— Что такое Япония, друг мой! Пятачок в океане. Мы не нуждаемся в мирном договоре. Нам хватит акта о безоговорочной капитуляции, подписанного четыре года назад на борту авианосца «Миссури». Курилы вы не получите никогда, теперь наш флот наравне с американским бороздит просторы Тихого океана.

— Русские не справляются со своими территориями, и вы это прекрасно знаете. Южный Сахалин и Курилы превратились в необитаемые острова. Кроме рыбачьих поселков на них ничего нет. Погранотряды составляют мизерные группы, живущие в палатках. Даже близкая к Соединенным Штатам Чукотка не защищена от вторжения врага. Или вы мобилизуете зеков на защиту родины? Тихоокеанский флот не сдержит натиска.

— Поздно, Тагато. Раньше надо было думать. Теперь, после испытания атомной бомбы, никто к нам не сунется. Курилы — сдерживающий плацдарм. И войск у нас на востоке хватает, только тебе об этом ничего неизвестно. Сейчас мы стали самой сильной военной державой в мире. Со стороны Европы у нас буфер из Чехии, Словакии, Польши, ГДР, Румынии, Венгрии. О Болгарии я уж не говорю.

— А ведь вы чего-то боитесь, Кузьмич-сан?

Наступила пауза. Белограй растерялся, выпад японца оказался слишком неожиданным.

Генерал налил самогонки в фужер и выпил залпом.

— Ты хоть представляешь себе, кто я такой?

— Конечно, Кузьмич-сан. Сила ваша безгранична. Я знаком с русским фольклором. Кощей Бессмертный тоже считал себя властелином земли, однако его смерть таилась в игле, спрятанной в глубоком ущелье. Ваша игла хранится в стенах Лубянки в Москве под присмотром генерала Абакумова. Пока жив генерал Петренко, вы отгорожены от неприятностей, за все он в ответе. Но часы Петренко сочтены, хрупкий бастион рухнет, по вам пальнут из всех пушек.

— С чего ты взял?

— Я состою при вас четыре года, мне не надо ничего говорить, достаточно уметь слушать и анализировать ситуацию.

— Пошел вон, Тосиро!

Японец резко встал, вытянулся в струнку, поклонился и зашагал к выходу.

Генерал выпил еще стакан и, откинувшись на спинку кресла, прикрыл глаза, на скулах заходили желваки.

Генерал

До 39-го года Магадан считался поселком, к началу 49-го он превратился в процветающий город: появился горный техникум, выстроили дома культуры, больницы. 22 января открыли памятник Ленину — событие особой важности. Дальстроевцев телеграммой поздравил Сталин. Начальство сверлило дырки в кителях, под ордена. В первом кинотеатре Магадана «Горняк» показали новый фильм «Поезд идет на Восток» с песнями на музыку Хренникова, после чего провели торжественное собрание и организовали вечеринку, но уже только для избранных, с накрытыми столами и настоящим шампанским.

С уходом Никишова в отставку и опалой Александры Четвертой банкеты и музыкальные вечера стали редкостью. Магаданская элита заскучала. Женские вечерние панбархатные платья ела моль, украшения тускнели, лаковые туфельки покрывались пылью. Но это был особый день: в Драматическом театре устроили под патефон танцы до утра. Женщин как всегда не хватало. К ночи, когда остались самые избранные, под строжайшим секретом привезли самого голосистого зека Вадима Козина. Его голос обожали, песни знали наизусть и подпевали, когда очередь доходила до «Магаданского ветерка», «Новогоднего одиночества» или «Осенний дождь стучит». Александра Романовна Гридасова, боевая подруга Никишова, заправлявшая культурой на Колыме, обещала вызволить Козина из лагеря, но не успела. Белограй решил довести дело до конца. Успеет ли — неизвестно.

Веселые, сытые и подпившие гости радовались. Вечер удался на славу. Только на такие праздники Белограй и надевал мундир с погонами и орденами. Протокол обязывал. Он позволил себе пригласить на вальс подругу Челданова Лизу, одну из самых красивых женщин, может, на всей Колыме.

Вечер испортил приезд фельдъегеря из Москвы с пакетом особой важности. Офицера проводили в кабинет директора театра, где его принял еще здравствовавший начальник Дальстроя Петренко. Народ в фойе переглядывался. Что за блажь гнать самолет за семь с лишним тысяч верст от Москвы ради какой-то бумажки!

Офицер покинул кабинет через пять минут, но генерал из него так и не вышел. Через десять минут адъютант Петренко пригласил к Ивану Григорьевичу Белограя.

Петренко сидел за письменным столом при свете настольной лампы с зеленым стеклянным абажуром, отчего его бледное лицо приобрело кошмарный оттенок и походило на маску смерти, выглядывающую из преисподней. Верхние пуговицы мундира были расстегнуты. Начальник смотрел на Белограя с надеждой, как смотрит умирающий на врача. Перед ним лежал развернутый бланк Министерства госбезопасности, заполненный печатным текстом, со знакомой закорючкой Абакумова. Рядом валялся пакет с надломленной сургучной печатью.

Не в силах произнести ни слова, Петренко взглядом указал на документ. Белограй подошел к столу и взял секретную бумагу в руки.

Документ начинался с поздравлений и высокой оценки вклада Дальстроя в развитие народного хозяйства страны и освоения северо-восточных территорий. Дальше шли сплошные приказы.

«Первое. В связи с докладом председателя правления Госбанка СССР и заместителя министра финансов СССР Попова В.Ф. "О состоянии золотого запаса и финансовых средств, выделяемых на восстановление тяжелой промышленности и перспективного развития атомной промышленности" особым совещанием Политбюро принято решение увеличить поставки золота с подведомственных вам источников до пятидесяти тысяч тонн в 1949-м году.

Второе. Приказываю отгрузить специальную партию в размере трех тонн россыпного золота по особому распоряжению Политбюро без учета планового задания. Указанную партию химически чистого сырья подготовить не позднее июня месяца сего года. Специальный транспорт будет выслан из Москвы.

План согласован с Главным управлением по геологии и ресурсам Дальстроя.

Министр Государственной безопасности генерал-полковник B.C. Абакумов».

Белограй бросил бумагу на стол.

— Почему бы им ни приказать луну достать с неба?!

— Откуда они взяли эти цифры, Вася? — едва дыша, спросил Петренко.

— Во всем виноват Берзин. Хороший был мужик, но выскочка. Все на свою жопу приключений искал. Заварил кашу Эдуард Петрович. В 34-м намыли пять с половиной тонн, так в Москве чуть ли не салют устроили на радостях. Нет, ему мало показалось. В 35-м он дал на-гора четырнадцать с половиной тонн, а в 36-м — тридцать две тонны, в те времена здесь спотыкались о золото. И чего он добился? Пять лет пыжился и его отблагодарили — в августе 38-го встал к стенке. Никакой аргументации. Дело состряпали по доносу говнистого профессора Семенова. Сделав свое грязное дело, Семенов повесился. Но начинание Берзина поддержал Никишов. Мы тут шутили: «Никишов войну выиграл». Стоимость одного дня войны зависела от количества добытого золота, если только людские жизни деньгами не измерять. Колыма не бездонная бочка, Ваня. Никишов давно это понял. К 48-му году кризис охватил весь Дальстрой, он разлетается по швам. Никишов тут же ретировался по состоянию здоровья, а нам что делать? Переход на эксплуатацию мелких россыпей на Колыме, Индигирке, Яне результатов не дает. Открытые места в отличие от забоев требуют вчетверо больше охраны и заградительных сооружений. Где взять? У меня каждый солдат на учете. Цинга, дизентерия, туберкулез косят людишек тысячами. Медикаментов не дают. Как хочешь это называй: саботажем, вредительством или даже войной.

— Хватит, Вася, реквием играть. Решение Политбюро не обсуждается. Что делать будем? Ты мужик ушлый, все знаешь, всех пережил и меня успеешь похоронить. Я сдохну, тебе придется ответ держать. Абакумов давно подбирается к твоей глотке. За великое переселение народов Кавказа ты его душегубом назвал, он этого не забыл и не забудет. Только Витька Абакумов приказ выполнял, а не каприз шалавы из притона, ему крымские татары и чечены жить не мешали.

— Я никого не боюсь, Иван Григорьевич, жизнь моя давно потеряла смысл. Мне что кнут, что пряник.

— Сколько золота намоем к весне?

— При хорошем раскладе — полторы тонны сверх плана. Это все. К осени мы ничего не соберем. Полтонны максимум. То, что положено, сдадим, но на лишку рассчитывать не приходится.

Генерал вытер пот со лба.

— Ладно. Пистолет с одним патроном у меня всегда под подушкой лежит. Позора не переживу.

— Не торопись, Иван Григорьевич, мы еще повоюем. Сниму людей с олова, вольфрама, уранита, угля и лесоповалов. Уголь у чукчей возьмем, они мне не откажут. Бросим все силы на Усть-Омчуг[8], бог даст, выпутаемся.

— Хоть день, да мой? На год смерть от себя отведешь, а дальше что? — спросил Петренко.

— Усатый болен. Того гляди, в могилу сковырнется. Берия придет, во всем разберется, Абакумова первым к стенке поставит. Зарвался герой СМЕРШа, возомнил себя всесильным. Молокосос безграмотный. У Лаврентия Палыча времени на него не хватает. Бомбы, самолеты, ракеты… Не тем он занят. Пора порядок наводить.

— Не гони лошадей, Вася. Держи голову в холоде, а чувства спрячь под стельки сапог и ремни до поры до времени. Есть у меня одна новостишка для тебя. Страшно засекреченная. Только не спрашивай, как она просочилась ко мне. Я ведь, брат, не только железные дороги строить научился, а имею своих людей на Лубянке, и они мне преданы. Секретик этот Берии известен. В 45-м он тебя на вшивость проверял, и ты оправдал его доверие, но, не дай бог, об этой тайне Абакумову станет известно.

— О чем ты, Иван Григорьевич?

— Слушай меня, Вася. Жена твоя и дочь живы. Белограй вздрогнул. Мурашки пробежали по коже.

— Окстись, Иван Григорьевич. Погоди, я сяду.

Он подошел к кожаному дивану и осторожно присел на край, будто боялся помять его.

— Говори, Иван Григорьевич.

— История простая. То ли Полина вовремя подсуетилась, то ли обстоятельства так сложились, я не знаю. Это только она может рассказать. В июне, когда арестовали твоего отца, Полины и твоей дочери в Москве не было. А через три дня она с Аленкой вылетела из Ленинграда в Дрезден с группой искусствоведов и реставраторов. В подвалах и эсесовских катакомбах нашли более тысячи шедевров мировой живописи. Она поехала туда как специалист. Группа вылетала в срочном порядке по распоряжению самого Сталина. НКВД даже со списком делегации не ознакомились. Так Полина просочилась в Германию. Об аресте свекра она наверняка знала. Через три дня Полина и четырехлетняя дочь исчезли. Есть данные, что она перебралась в американскую зону вместе с ребенком и была переправлена в Соединенные Штаты. Там живет и по сей день. А вместо Полины была арестована ваша соседка и оформлена как твоя жена. Концов ее в лагерях я не нашел. Пустили в расход, чтобы следы затерялись.

— Я всюду Полину искал. Все архивы перерыл. Пусто.

— Все правильно, Вася. На то и был расчет.

— Ты меня убил, Иван Григорьевич.

— Воскресил, генерал. Мотал бы ты к жене и дочери, пока удавка не стянулась на твоей шее.

— Кому я там нужен? По их понятиям, я военный преступник, душегуб.

— Брось, Вася. Высшие эсесовские чины у них в консультантах ходят и тихо себе живут на виллах у голубых озер. Американцы ценят умных, знающих специалистов. А с твоим опытом ты государством править можешь. Ты еще молодой, хватит тебе в пастухах ходить. Ты же, Вася, на английском, как на русском, разговариваешь. Может, я ахинею несу, но у тебя только один правильный путь остался. Скажи, что нет? Аляска — вон она, под носом. В хорошую погоду Берингов пролив на катере пройти можно.

— Ладно, Иван Григорьевич, не береди душу, дай продохнуть. Голова крутом идет.

— Помни, Вася, из нас двоих тебе должно повезти, а я, дряхлый пес, свое отвоевал, мне свою шею не жалко, пущай рубят. А теперь ступай. Душно что-то.

— Я врача вызову.

— Врач ли, палач — исход один.

Ночью генерала Петренко переправили в больницу с диагнозом инфаркт, а через две недели самолетом — в хабаровский окружной военный госпиталь. Больше Белограй начальника Дальстроя не видел.


7.

Домой полковник Челданов вернулся ночью. Лиза не спала и тут же приготовила ему горячую ванну и настой, поддерживающий силы. Она ничего не спрашивала, по виду шинели было ясно, где муженек побывал. Да и молчать он долго не будет, сам все расскажет. Если Белограй изливал свою душу медведю, умеющему держать язык за зубами, и философствовать перед япошкой, то у Челданова для подобных вулканических излияний была Елизавета Степановна Мазарук, любимая женщина невероятной красоты, аналитического склада ума, обладающая исключительной проницательностью. Берег он свою Лизоньку как зеницу ока. Не зря Чел-данова называли двужильным, только никто не подозревал, что второй жилой полковника была его жена.

Лиза попала на Колыму еще в 30-е совсем молоденькой девушкой по призыву комсомольских вожаков. Освоение севера — романтика. Бросила четвертый курс историко-архивного института и вперед. Многие дурехи тогда клюнули на призывы партии и комсомола.

Женщин на Колыме катастрофически не хватало. Освободившиеся из заключения, а их был небольшой процент, получали паспорт со штампом, где красовалась тридцать девятая режимная статья, не позволяющая уехать на «материк». Шли бабоньки на стройки Магадана, выходили замуж и уже не мечтали вернуться домой к бывшим семьям. И все же число женщин по отношению к мужчинам составляло один к семи.

А тут вдруг такой праздник — на Колыму обрушился десант здоровых, веселых, энергичных девушек. Это тебе не бывшие воровки на доверии и формазонщицы, не жены врагов народа, а вольные птицы с незапятнанной биографией, комсомолки. Их мгновенно расхватывали. Лучшие из лучших доставались начальству. Так своей боевой подругой обзавелся начальник Дальстроя Никишов, а одна из самых красивых и фартовых «хетагуровок» досталась Челданову. Хетагуровками называли участниц первого комсомольского призыва, откликнувшихся на пламенный призыв командирской жены, дальневосточницы Хетагуровой.

Разочарование пришло быстро, только мосты уже были сожжены. Жалела ли о своем марш-броске на север Лиза, никто не знал, но жизнь Челданова резко изменилась. Мужик стал из кожи вон лезть, чтобы выбиться в большие начальники. Пообещал жене сделать ее генеральшей. До генерала не дорос, но жену в генерала превратил, она стала истинной хозяйкой лагерей. Ее боялись больше, чем мужа. Насмотрелась в свое время фильмов в столице и подражала комиссаршам из «Любови Яровой» и «Оптимистической трагедии»: ходила во всем кожаном, с наганом на боку. Случалось, что и стреляла, но только в блатарей и сук, которых ненавидела. Белограй знал о «подвигах» Лизы, но не придавал им особого значения. К зекам Лиза не подходила ближе пяти метров и не била собственноручно только по одной причине: панически боялась вшей. Ее шикарная толстая русая коса, краса и гордость очерствевшей комсомолочки, доставала до копчика. Ездила Лиза только верхом на лошади. Кто-то ей сказал, будто вши конского пота не переносят и на животных не прыгают. Так оно или нет, но вшей она не подхватила.

В доме женщина преображалась, становилась хозяйственной, внимательная, любящей и послушной женой. Любила ли она мужа? Сама не знала. Харитон у нее был первый и единственный мужчина. А то, что он старше ее на двенадцать лет и на полголовы ниже ростом, разве в этом счастье. По колымским меркам они жили шикарно. Все в дом. «Придурки», работающие в бане транзитной тюрьмы, вещи нового пополнения обыскивали и прощупывали. Деньги — себе, лучшее — хозяину. Несколько суток требовалось для вытряски вещмешков и карманов, распарывания подкладок под присмотром личной охраны Челданова. Проверенное барахло кидалось в костер, добыча складывалась в мешки. Добычей и письма с фотографиями считались, Лиза по ним личные дела заводила. После формирования этапа и распределения по лагерям к дому полковника подгоняли пару грузовиков с добром, неделями его разбирать приходилось. И если честно, то Белограй ценил не столько уникальную память Челданова, сколько архив, скрупулезно собираемый его женой. Эта она выделяла из этапа самых интересных, по ее мнению, людей и давала рекомендации мужу, на какие работы кого посылать, кого беречь, кого уничтожать. Подлежащие ликвидации отправлялись на закрытый рудник по добыче уранита. Человек работал там двадцать дней, потом у него выпадали волосы, зубы, отделялось мясо от костей, кровь шла носом и из ушей, и его сбрасывали в глубокий колодец. Колодцы заполнялись быстро и их заваливали камнями. Руда считалась бесценной, но Белограй больше не мог так расточительно использовать живую силу и на свой страх и риск закрыл рудник. Какое-то время туда еще посылали безнадежно больных, но тягать тачки с рудой дохлики были не в силах.

Много грехов лежало на душах супругов Челдановых. Поставь их к стенке, вся Колыма зааплодировала бы так, что вечный снег с сопок обрушился. Но только одному Белограю был известен подвиг полковника и его жены.

Случилось это осенью. Из Москвы прилетели два самолета за второй партией золота. Недотягивали до плана. Белограй предупредил об этом Петренко, но даже все силы, брошенные на прииски, положение не спасли. Не хватало триста килограммов.

В штаб явился Челданов:

— Товарищ генерал, положение поправимо. Нехватка составляет шесть килограммов триста граммов. Прошу принять груз и задержать вылет самолетов на сутки. Требуется срочная дробилка, в отдельных случаях переплавка, а затем перетряска всей партии для равномерного распределения.

Белограй ничего не понял. Во дворе стоял грузовик с открытым бортом.

Он вышел к машине, забрался в кузов, где лежали холщовые мешки, вскрыл один из них. И глазам своим не поверил. Мешок был набит золотыми изделиями. Нательные крестики, цепочки, обручальные кольца, броши с выковыренными камнями, перстни, золотые коронки, которые урки выбивали у контриков во время этапа, и горы других мелочей. Белограй все понял. Сколько лет понадобилось полковнику, чтобы собрать триста килограммов золота? Уму непостижимо. Такой жест равносилен признанию. Сказать спасибо он не мог. Преступление налицо. А кто тут не преступник?.Впрочем, они себя таковыми не считали. Они исполнители преступных приказов, палачи. Ставить полковника с женой к стенке — глупость, но не орден же давать. Генерал промолчал.

Сумасшедший план 49-го года был выполнен, совершилось чудо. На пороге стоял 50-й. Второго чуда не случится, Дальстрой переживал предсмертную агонию. Здание геологоразведывательного управления в Магадане опустело, все ушли в экспедицию. Отрыли еще три месторождения олова и ни одного золотого. Олово гнали в центр во время войны — стратегический металл. Сейчас требовалось золото. Стучать кулаком по столу и топать ногами бессмысленно. Местное начальство — люди бывалые, на вещи смотрели трезво, мечтать не умели, в сказки не верили, романтичностью не отличались. Подвиги совершали только зеки, способные на чудеса. Они выживали там, где жизнь по определению невозможна.

Полковник долго отмокал в горячей ванне, приготовленной заботливой женой. Потом она его насухо вытерла и подала ватный узбекский халат. Жаль, бородка была рыжей, а не черной и тюбетейки не хватало, да и чай он пил не из пиалы, а из хрустального стакана в серебряном подстаканнике с портретом Сталина.

— Завтра поутру иду на доклад к Лютому. Нашел я ему моряков. Сколько их у тебя в картотеке?

— Сто семьдесят пять из живых. Данные за октябрь, — ответила жена.

— Уточни на сегодняшний день.

— Утром займусь. Сведений с нового этапа у меня нет.

— Сучьи прииски не учитывай, — предупредил Челданов.

— Что он задумал, Харитоша?

— Старый черт с «Михаила Калинина» у мыса Чирикова видел военный корабль. Похож на «Летучего голландца».

— Военный флот к нашим берегам не подходит. Скалы да рифы. А на востоке и вовсе места гиблые.

— Лютый Сорокина на разведку посылал. Завтра доложит. Если посудина на ходу, то ею управлять надо.

— Вот зачем ему морячки нужны! Бросит он нас здесь, Харитоша. Как пить дать, бросит.

— Нам-то что? За все в ответе Петренко. Живой еще. Подписи на документах его стоят. Белограй «и.о.» — и взятки с него гладки, пока Петренко жив, шкуру не снимут. Он каждый день запросы в Хабаровск посылает о состоянии здоровья Петренко. Мол, старый друг, беспокоится.

— На что же он рассчитывает? Японцам он не нужен, те на руинах сидят. В Китае коммунисты к власти пришли. Да и через Татарский пролив он на военном судне не пройдет. Там базы ТОФа стоят.

— Захочет, пройдет. Флаг Дальстроя вывесит, и дорога открыта. Моряки с Белограем спорить не станут, если только корабль не приписан к флоту. Вопросов задавать не будут. У нас в порту полно списанного железа. Адмирал Юмашев снимал вооружение с катеров и тральщиков и сдавал их нам.

— Не путай одно с другим, Харитоша. Скоростные суда списывались и передавались в учебные отряды. О каком корабле идет речь?

— Не знаю, Лизок. Не знаю. Но думаю, о таком, который до Аляски дойти сможет.

— Бог ты мой! Утопия!

— К весне мы больше тонны золота не наскребем, и это уже не утопия. Белограй с дрожью ждет курьера из Москвы. Меньше прежнего они не запросят, тут и к гадалке ходить не надо. За невыполнение постановления Политбюро — расстрел, щадить никого не будут, первыми шлепнут Петренко, Белограя и меня. Черт с ним. Давно готов. И так лишних лет пять небо копчу. Как мне тебя из клетки вызволить? Мы ведь не венчаны и в ЗАГСе не отмечались. Может, тебя в Хабаровск переправить?

— Расстреляют не расстреляют, на ромашке гадать не станем. А то, что без меня ты здесь пропадешь, я твердо знаю. Другой надо искать выход.

— Рассуждения летящего со скал в море ангела с обрезанными крыльями. Внизу рифы оскалились острыми клыками. Поздно руки к небу тянуть, бог нас не видит за толщами черных туч.

— Выход всегда есть, Харитон! Не верю я в бога, спилась бы давно, как многие девчонки с моего замеса. Ты мужик сильный, слабинки ни в чем себе не давал, поэтому и я выстояла. Белограй тебя не бросит, в одном ряду пойдете.

— А на кого Дальстрой оставит? На Сорокина?

— Такая махина по инерции еще десяток лет крутиться будет. Ох, Харитоша, Харитоша, страшно мне.

Она обняла мужа и положила голову ему на покатое плечо.

Стрелки часов перевалили за три часа ночи. По стеклам стучал дождь. Снег к утру растает, превратив дороги в размытое глиняное месиво. Спать оставалось недолго, но они так и не сумели заснуть.


8.

К пятому причалу подошел «Альбатрос», катер с боевым прошлым, ранениями, неоднократно вступавший в неравный бой с противником и оставшийся на плаву до конца войны. После снятия с него вооружения торпедоносец отправился в опалу к берегам Нагайской бухты вместе с такими же, как он, зачисленными в разряд инвалидов, неспособных держать вахту в боевых порядках военно-морского флота. Работа в порту досталась только буксирам, остальные корабли раздали рыбакам, умеющим добывать краба и хорошую рыбу для стола руководства.

Итак, катер «Альбатрос» встал у причала. Его поджидала группа из восьми человек. Виктор Крупенков, главный рулевой, он же командир, он же рыбак и пропойца, сбросил трап на берег. Старую просоленную воблу затрясло от страха, как только он увидел, кто приближается к борту. Мистика! Сам всесильный Василий Белограй собственной персоной. Следом гроза ГУЛАГа полковник Челданов, его заместитель подполковник Сорокин, двое автоматчиков и двое зеков. Как их ни одевай, а штамп со лба не смоешь. Замыкал колонну непонятный тип. То ли зек, то ли вольняшка, то ли китаец, то ли якут, но не чукча. Держался прямо, уверенно, с достоинством.

Делегация взошла на борт, Крупенков убрал трап и приказал отдать концы. «Хорош улов, — подумал морской волк, — такие акулы в одном неводе». И тут же представил себе: сколько героев-добровольцев найдется в лагерях, дай им задание потопить катер вместе с заклятыми врагами человечества. Один взрыв — и срублена голова гидры! Обезоруживай охрану, поднимай народ на восстание. Ермаки, Разины и Пугачевы у нас еще не перевелись. В 17-м смогли, а почему в 49-м не смогут? «Не смогут! — остановил себя Крупенков. — Пока отец всех народов жив, все впустую. Надо бы сначала усатого придушить, да некому. Вшивота трусливая».

— Этих двоих в трюм, — приказал Сорокин.

Точно. Не ошибся. Зеков велено в трюм. Как их только ноги еще держат. Правильно. С палубы ветром сдует, в трюм их.

Старший, он же единственный, помощник командира Хабибуллин отвел доходяг в указанное место. Пассажиров проводили в орудийный отсек. Сорокин остался и, ухватив за руку, крепко сжал локоть бульдожьей хваткой:

— Ходил в бухту?

— А то как же, Никита Анисимович.

— Промеры сделал?

— Пройдем чисто. Без проблем.

— Подойдешь к борту сторожевика и первым поднимешься на судно. Думай сейчас, как поднять начальство на корабль, среди них циркачей нет.

— Лебедочку задействуем, Никита Анисимович. Люльку соорудим. Только мне-то нет резона на корабль взбираться. Хабибуллин вскарабкается, он малый смышленый, снасть знает, да и силенок поболе.

— Опять от тебя перегаром несет?

— Так ведь не выдыхается уже! Насквозь пропитался. Третий день капли в рот не брал! Ей-богу! Век свободы не видать.

— Запускай машину, Бармалей. Пойдешь малым ходом.

— Малым? Малым до мыса часа два ходу.

— Сам смотри. Лихость твоя мне не нужна, не рыбу везешь.

— Все сделаю, как надо.

Вытирая пот со лба, Крупенков отправился в рулевую рубку. В тесной кабине уже находился один человек. Сложив руки за спиной, в тяжелом кожаном реглане стоял сам Белограй, дымя носогрейкой. Едкий махорочный дым ел глаза. У командира катера душа ушла в пятки. Чтоб он провалился! Неужто всю дорогу на мостике простоит? Не пропоносило бы со страха. Генерал долго думать не будет, что не так, пристрелит. Опять Крупенков фантазировал: никто не видел, чтобы генерал кого-то лично расстреливал, да и кобуры с пистолетом не носил. Не ходило баек о жестокости Лютого. Хоть бы голос подал! Но генерал стоял у обзорного окна и всматривался в даль, не обращая внимания на рулевого.

Зарычали двигатели, заходили рычаги, звякнула рында, и катер, вздыбив морскую пену, мягко заскользил по воде. Шли вдоль сопок на среднем ходу, порт остался позади. Скалистый берег напоминал вымершую зону, и только чайки и бакланы создавали иллюзию жизни в застывшей природе. Безлюдная, холодная, враждебная земля. Где-то на материке отгремели салюты в честь 32-й годовщины Великой Октябрьской Революции. Разогнать бы катер, да направить его на скалистый член, торчащий из вечно озлобленного Охотского моря. Не успеть. Крупенков покосился вправо. Возле двери, на заливаемой леденящими брызгами палубе, на открытом ветру, стоял сосунок с автоматом, накрытый брезентовой плащ-палаткой, и не сводил с него раскосых глаз. «Не успеешь», — сказал внутренний голос.

Десять лет назад после тяжелого ранения боцман Крупенков, списанный на берег, вольнонаемным прибыл на Колыму в надежде найти здесь арестованную в 42-м жену. Никого он не нашел. Глупая была затея. Так и остался рыбачить в местном рыбсовхозе. Жизнь для него кончилась в мае 41-го, когда семья в полном составе провожала его в очередной поход на флагманском крейсере Балтийского флота «Киров» в студеные воды Баренцева моря. Ефросинья тогда на восьмом месяце ходила. Третьего ждали. Вернулся моряк домой, никого не застал. Волком завыл. Крест на себе поставил. Год пил, потом собрал вещмешок и пошел на поиски. Сейчас уже никого не ищет. День прошел, и ладно. Из медалей своих нагрудные крестики отлил и салагам раздарил. Окропил их святой водой в храме, продел веревочки в ушко и повесил на шеи тем, кого терять не хотел. Жаль желторотиков. Принял ли Всевышний его крест, признал ли? Ведь ему его дали «За отвагу», а стало быть, за убийство врага. Кому в голову взбредет из медалей православные кресты выпиливать? Фантазер, да и только.

Катер сбавил обороты, и задранный нос плавно опустился в воду. Наконец Белограй увидел судно. Туманка рассеялась при входе в бухту, и перед ним вырос красавец. Первое, на что обратил внимание генерал, было вооружение — все на месте. Сторожевик стоял носом к берегу на якорях, вцепившись в дно мертвой хваткой. Ни одного видимого повреждения. Новенький, без ржавчины, будто нарисованный.

Белограй вышел на палубу. Матрос вглядывался в прозрачную воду, выискивая камни, рифы и отмели, и давал сигналы рулевому. Генерал встал у борта. К нему подбежал подполковник Сорокин.

— Веди сюда моряков из трюма. Мне нужна первая оценка.

— Слушаюсь!

Катер подошел к кораблю на расстояние в триста метров и застопорил ход. На носу собралась вся группа Белограя, к ней присоединились моряки. Генерал повернулся к бывшему капитан-лейтенанту и спросил:

— Что перед собой видишь, командир?

— СКР типа «Ураган» проекта тридцать девять четвертой серии, — ответил Кравченко. — Классический миноносец. Из дивизиона «плохой погоды». Высокая остойчивость, но очень стремительная качка. Длина — семьдесят один с половиной метр, ширина — семь и четыре, осадка — два и восемь, водоизмещение — пятьсот шестьдесят тонн, скорость — двадцать четыре узла. При экономной скорости в четырнадцать узлов дальность похода — девятьсот шестьдесят миль. На борту две стомиллиметровые пушки, четыре сорокопятимиллиметровые зенитные пушки, тридцатисемимиллиметровый зенитный автомат, один трехтрубный торпедный аппарат. Должны иметься мины, глубинные бомбы, тралы.

— Ходил на таком?

— Не доводилось. В 45-м их пришло только два. На борту бывал, но мы воевали на СКР типа «Шквал».

— Какие задачи возлагались на сторожевики?

— Охрана эскадры, дозорная и разведывательная служба, выполнение торпедных атак, борьба с подводными лодками, установка мин, высадка десанта.

— Сколько десанта брали на борт?

— До двухсот человек. Бывало и больше.

— Численность команды?

— Полный состав — сто семь человек. На моем корабле было шестьдесят шесть. Справлялись.

— Минимальный состав?

— Сорока опытных моряков хватит. С меньшим числом в море выходить нельзя.

— Что слышал об этом корабле?

— СКР «Восход» на вооружении ТОФ не состоял. Я знаю все сторожевики по именам. «Буран», «Вьюга», «Гром», «Зарница», «Гроза», «Смерч», «Ураган» и гвардейский сторожевик «Метель».

— А теперь подумай и скажи, капитан, как этот «Летучий Голландец» мог попасть сюда?

— Предположений нет. Сюда война не дошла, суда, идущие в Магадан, не конвоировались, ремонтных баз здесь не было.

Богдан Кравченко отвечал на вопросы четко, без запинок, будто по сей день нес службу.

— Судостроительных заводов на Дальнем Востоке нет. Каким образом корабли попадали на Тихоокеанское побережье? Я говорю не о линкорах, а о судах малого водоизмещения.

— Вопрос понятен. Корабли строились на верфях Ленинграда и Николаева. Секциями доставлялись во Владивосток и собирались на «Дальзаводе» № 202 имени Ворошилова. Так были собраны «Гром», «Зарница», «Буран», «Вьюга», «Метель». Николаевские быстро выходили из строя. Броня тоньше. Рассчитана на теплое Черное море. Ленинград поставлял корабли в Мурманск. Там требовалась более мощная броня на случай встречи со льдами.

— Значит, этот сторожевик строился на ленинградских верфях. Зимой бухта замерзает. «Восход» льды выдержал.

— Я того же мнения. Об этом говорит окрас. Черный с серым. Николаев нижнюю линию выкрашивал в красный цвет.

— Внешний осмотр закончен. Будем подниматься на палубу. Катер дал самый малый ход и пошел на сближение с судном.

Чем ближе они подходили, тем больше казался корабль.

Белограй поднял правую руку — сигнал для Сорокина. Своих подчиненных генерал подзывал жестами, никто не пытался перекричать ветер. Челданова он подзывал левой рукой.

— Слушаю, товарищ генерал.

— Свяжись с капитаном первого ранга Кузиным из штаба ТОФ. У него должна быть вся информация по составу и докомплектации флота в период от 44-го до 46-го. Мне нужен полный отчет с выкладкой.

— Информация секретная, товарищ генерал.

— Только не для меня. Его сын у нас харчуется. И не на нарах, а в больничке горшки выносит. Не даст ответа, сына не дождется. Он не дурак, все понимает.

— Будет исполнено.

— Первым пошлешь на борт автоматчиков и сам поднимешься. На борту могут быть винтовки, пистолеты, гранаты. Сложишь оружие в одной каюте и запрешь.

— Все понял.

— Обнаружите трупы, вытащите на палубу и накроете брезентом.

— Сто человек?

— Нет там ста человек. Никого там нет, Сорокин. Недалек был генерал от истины.

Первым на борт взобрался матрос Хабибуллин с помощью троса и якорного крюка, зацепленного за бортовые перила с первого броска. Циркач да и только. Остальные поднимались по тросам, спущенным ручной лебедкой, на которых укрепили деревянные перекладины вроде лавочек.

Высота палубы полупалубка над ватерлинией составляла четыре метра, такой подъем не таил в себе опасности.

Ни живых, ни мертвых на судне не нашлось. Механик-моторист Курносое осматривал моторный отсек, бывший командир Кравченко — ходовой мостик.

Потом осмотрели каюты и отсеки. Главной находкой стал судовой журнал, сохранившийся в отличном состоянии. Белограй даже листать его не стал, сразу убрал за пазуху.

Сорокин докладывал:

— Найдено сорок две самозарядные винтовки СВТ-40 Токарева и десять карабинов СКС-45 с полными боекомплектами. Тридцать две мины КБ-3, полные ящики со снарядами к пушкам и пулеметам. Три торпеды в аппаратах, три — на цепных подвесах. Все оружие в отличном состоянии, хоть сейчас в бой.

— Чертовщина какая-то! Сторожевик не иголка и не катер. Военный корабль с экипажем не мог просто исчезнуть, война четыре года назад закончилась.

— В одном я уверен, товарищ генерал, вся команда сошла на берег. На борту ни одной шлюпки и ни одного надувного плота, используемых при десантировании.

— В таком случае всех разбило о скалы.

— Шлюпки здесь бесполезны. Их, точно, в щепки разнесло. Часть плотов пропороли рифы. Но кто-то мог выбраться живым. В бухте есть узкое ущелье, по которому в море стекает ручей. Своими глазами видел. С сорока-пятидесяти метров с моря его можно заметить. Моряки народ глазастый. Подъем крутой, опасный, грозит каменным дождем, но он единственный, и они им воспользовались.

— Слабый аргумент, подполковник.

— Есть и другие. На судовом журнале указано имя командира — капитан-лейтенант Капустин B.C. Это имя я видел во время разведки на известковых валунах в пяти километрах от долины. Там высечено пять имен, среди них Слава Капустин, и указана дата: август 45-го. И еще. Из ячеек оружейной каюты исчезло двенадцать автоматов и патроны. Не найдено ни одного пистолета, положенного каждому офицеру. Винтовки с собой не брали. Все верно, автоматическое оружие легче и надежней. Личных документов тоже не обнаружено. Судовой журнал оставили потомкам.

— Куда же все делись?

— Летом 45-го вольнонаемные строили укрепления в порту, лагеря от береговой полосы отрезали. Морячки могли смешаться с толпой. Особого порядка в наших рядах не наблюдалось. Вы помните те времена. Колыму било как в лихорадке. Никишов ждал приказа из Москвы о расстреле всех заключенных ГУЛАГа. Наша близость к Японии представляла особую опасность: начались боевые действия, зачем же иметь рядом с фронтом «пятую колонну». Москва не рискнула отдать такой приказ, ей нужны были наши запасы золота и олова. Я не верил в возможность подобного исхода. Берия — дальновидный политик. Конечно, Абакумов с его тремя классами мог пойти на это, но без решения Политбюро такие приказы не отдаются. А там дураков нет, войну выиграли. Ладно, пройденный этап. Сколько человек могло выжить из команды?

— От половины до трети, это около сорока или тридцати голов.

— Завтра же собери всех особистов, отделы внутренних дел и милицию. Начни с проверки документов, в 46-м мы меняли паспорта. Потом перейдешь к личностям. Только не устраивай в Магадане Москву 37-го. Тихо, без шума и ночных вылазок. Личный состав сторожевика поименно я достану. Вряд ли они сменили имена.

— Имелся резон принять другую личину. При каких бы обстоятельствах сторожевик ни угодил в сети бухты Тихой, по законам военного времени весь плавсостав признается дезертирами и приговаривается к расстрелу. Тут двух точек зрения быть не может. Им еще и захват корабля припишут, и самовольный выход из боевого порядка. Как ни крути, а моряков пустили бы в расход.

— Найди мне хотя бы одного из них. Срок — трое суток, начиная с завтрашнего дня.

Вечерело. Предварительный осмотр был завершен. Генерал велел привести в капитанскую каюту двух моряков. Изможденным зекам было позволено сесть.

— Докладывай, Курносов.

— Найдено четыре залатанных пробоины с правого борта, значит, корабль участвовал в боях. Котлы в хорошем состоянии. Побиты и погнуты рабочие лопатки. Скорее всего, судно село на мель и его пытались с нее сорвать. Если это так, то они погнули винт. Когда турбины работают, на лопатку действуют импульсные силы…

— Короче, лейтенант Курносое.

— Нужна замена.

— Где ее взять?

— Можно сделать самим, если подобрать твердоплавкий металл. Потребуются водолазные скафандры для осмотра рулей, винтов и корпуса ниже ватерлинии. Придется заменить медные шланги и крепежные болты.

— Сколько нужно времени?

— Толковая бригада справится за месяц. Но корабль надо выводить из бухты, здесь его через пару недель окольцуют льды, и работы станут невозможными.

— Подберешь несколько помощников на свое усмотрение, к весне корабль должен быть готов к дальнему походу.

— До весны справлюсь. Мне нужно десять человек.

— Составь список специалистов, постараемся найти. Жить будете на корабле под охраной. Одеждой обеспечим, едой тоже. Мне нужна боевая машина, способная совершить переход на три тысячи миль.

— Солярки хватит на восемьсот при экономичном ходе.

— Не вопрос. Нам десант не нужен, живую силу заменим бочками с топливом. Что скажешь, капитан-лейтенант Кравченко?

— Рулевое управление работает, тросы не порваны, штурвал идет легко. Разбит компас, пулеметной очередью снесло. Остальные приборы в порядке. Связь односторонняя, только на прием, по этой причине сторожевик не смог связаться с колонной.

— Выбился из строя?

— При здешних туманах и незнании маршрута вполне возможно. Поломка компаса усугубила положение. Корабль снесло в сторону. Карты в кубрике командира отсутствуют. С собой на берег их никто брать бы не стал, если даже судовой журнал бросили.

— Сможешь вывести корабль из бухты?

— Нужен лоцман. С помощью катеров и водолазов надо составить карту фарватера, вслепую идти нельзя. Лишняя царапина обойдется в месяц ремонта. Доков у вас нет, верфей тоже. Подводные работы трудоемки, проще пустить судно ко дну, чем лечить покарябанный корпус. Для выхода в океан нужна крепкая скорлупа, а не фанера.

— Согласен, командир, — усмехнулся Белограй. — Команду соберешь сам, препятствий тебе чинить никто не станет. Трое суток на отдых — и за работу. В море хочешь выйти?

— И мечтать не смел. Хоть в Австралию, хоть на Южный полюс.

— Под флагом Дальстроя нас дальше Желтого моря не пустят, но нам и здесь простора хватит. Название корабля сбить, бортовой номер закрасить.

— Без опознавательных знаков свои же потопят.

— Это мои проблемы, командир.

Генерал встал и вышел из каюты, возле двери остались стоять два автоматчика.

На нижней палубе генерала ждала свита.

— Подполковник Сорокин, буди снабженцев. Мне нужны скафандры, два буксира и шесть катеров. Найди водолазов среди вольняшек. На прокладку фарватера в западном направлении даю пять дней. Корабль поведем к острову Недоразумения и поставим на якоря между берегами. Пролив составляет три километра, течение сильное, и зимой он не замерзает, к тому же внутренняя часть острова имеет три пологих бухты. Полковник Челданов, отправь на остров строительную бригаду, в недельный срок соорудишь три добротных дома под мастерские, склад и жилье. Склад обеспечь продовольствием первой категории, зимней одеждой, инструментами и станками. Расчеты вести на команду из тридцати человек с усиленной нормой питания. С островных рыбаков взимать шестьдесят килограммов рыбы в день и изолировать их от артели. Огнестрельное оружие изъять. Командир Крупенков, сколотишь бригаду из шести катеров, двух буксиров и одного тральщика. Сменишь команду на опытных моряков. Не мне тебя учить, бывшего боцмана Северного флота.

Крупенков вздрогнул. Никто на Колыме не знал его боевого прошлого. Запойный рыбак, доброволец. За четыре года ни разу не обратился за медицинской помощью, чтобы его ран никто не видел. Смерти он не боялся, он ее ждал и во врачах не нуждался. Плохо маскировался бывший морской волк, развернули его, как лист бумаги, в считанные секунды.

— Вопросы есть, Крупенков?

— Кто же мне катера свои отдаст?

— Своего здесь нет ничего и ни у кого. Жизнь, и та казенная. Колыма принадлежит мне со всеми ее потрохами. Дайте боцману двух автоматчиков. Может, голос прорежется, здесь боцманская дудка не поможет. Курносова и Кравченко — на медосмотр и выделить им комнату в доме коменданта. Охрану выставить только уличную, двух особистов в штатском хватит. Не перекормите только, подохнут от заворота кишок. Сухари, бульон, отварное мясо, хлеб, чай, сахар в соответствующей пропорции. Можете дать красного вина, но не водки. К утру подготовить самолет. Старший лейтенант Масоха полетит в Советскую гавань. Ты, Никита Анисимович, его проинструктируешь, как ему там разговаривать. Все. Грузимся на катер.

Не было печали, черти накачали. А во всем виноват этот проклятый «Летучий Голландец». Кому нужна забытая Богом посудина?

Мало кто из присутствующих догадывался о задумке генерала. Лишь молчаливый свидетель — Тагато Тосиро — понимал больше других, но его присутствия никто не замечал. Одни люди с собаками гуляют, а генерал с медведем или япошкой. Правда, без ошейника. И зачем только Белограй таскал за собой косоглазого… Знал зачем. И знал, что Тосиро поймет больше остальных. Пока его дело молчать, время вопросов еще не пришло.


9.

Начальник личной охраны генерала, а по совместительству комендант ОЛП майор Мустафин Ренат Рафикович по прозвищу Абрек докладывал своему начальнику:

— Самолет вылетел. Сорокин доложил, что связь с капитаном первого ранга Кузиным состоялась, и он лично встретит лейтенанта Масоху на аэродроме. Сорокин проводит совещание с силовиками в своей магаданской конторе. О результатах доложит лично вам. К острову Недоразумения отправлено три парома со строительным десантом под личным контролем полковника Челданова. Зеки Кравченко и Курносое размещены и всем обеспечены. За ними ведется наружное наблюдение. Пьянствуют, но не буянят. Им выделен ящик вина.

— Пусть расслабятся.

— Боцман Крупенков осматривает суда в порту, к ханке не притрагивается. Зашевелился дед.

— Пользу свою ощутил. Дай человеку настоящее дело, он к стакану не потянется. Не все же, как ты, мусульманин, Абрек, русскую душу только водярой утолишь. Ладно, сегодня и нам можно. Зови Гаврюху, пусть строганины наготовит и Тосиро вызови, тоскует, поди, в своей клетке, как Добрыня..

Стол не отличался большим разнообразием, а строганину даже японец любил, с горчичным острым соусом. Они на островах кроме рыбы и риса ни к чему не приучены. Тосиро стоял, вытянувшись в струнку, генерал не торопился его усаживать.

— Скажи мне, Тосиро, понравился тебе корабль?

— Красивый корабль, Кузьмич-сан.

— Врешь. Твои корабли быстроходней были.

— Я воевал на суше, Кузьмич-сан.

— Не хочешь быть со мной откровенным, солдат? А зачем он мне, ты знаешь?

— К походу готовите, это я слышал.

— И что думаешь?

— Теряюсь в догадках.

— Опять врешь, солдат. Мыслить ты умеешь по-генеральски, не раз убеждался в этом. Плохо следишь за собой, Тосиро. Правильные выводы делаешь из радиопередач, будто шахматные ходы из слов выстраиваются, и ты с успехом разыгрываешь партию. Аналитик.

— Только слепец не видит того, что лежит перед ним.

— У меня для тебя дурные новости, Тосиро. По радио об этом еще не говорили, плохо работает американская разведка. В Хабаровск под конвоем доставлены бывший главнокомандующий Квантунской армии генерал Ямадо Отозоо, начальник санитарного управления генерал-лейтенант Кадзицука Рюдзи, начальник ветеринарной службы генерал-лейтенант Такахаси Такацу и еще девять высоких чинов. Всех ждет военный трибунал. Суд будет открытым, и мы с тобой сможем следить за процессом по радио.

На лице японца не дрогнул ни один мускул, но его немного качнуло, и генерал это заметил.

— Они военные преступники, Тосиро. Их разоблачили. Помимо военных преступлений вскрыты планы по созданию бактериологического оружия, испытания которого проходили на территории Китая в спецлагерях и лабораториях. Создавались команды для его применения: заражения населения, скота, посевов, водоемов. Оно уже использовалось против советских и монгольских войск в период боев на реке Халхин-Гол в 39-м. Главное направление удара готовилось против Советского Союза. Имеются неопровержимые факты, и их вина будет доказана. Суд начнется 25 декабря, ждать осталось недолго.

Японец держался, как мог, но Белограй видел, чего ему это стоило. Выдержав паузу, он приказал:

— Можете сесть, Тагато Тосиро.

И тот не сел, а рухнул на стул. Белограй дал ему время прийти в себя.

— Что им грозит? — тихо спросил пленный.

— Наш суд гуманен, мы победители. К расстрелу вряд ли приговорят. Пойдут они гуськом по этапу, но об освобождении им не следует мечтать. Через пару лет о них забудут.

— Ямадо Отозоо — герой и патриот. В Японии его имя не будет забыто.

— Ты тоже на своего главнокомандующего молился?

— Я солдат. Это мой долг.

— А ведь ты был против войны с Союзом.

— Никто ее не хотел.

— Оно и понятно. Вести бои на два фронта? Даже Германия такой нагрузки не выдержала.

— Могли бы избежать войны, если бы сами вовремя по собственной воле сдали вам Южный Сахалин и Курильские острова.

— Ошибаешься, генерал Моцумото.

Тосиро вздрогнул — сдали нервы.

— На вступление в войну с Японией СССР дал согласие еще в Берлине, на Потсдамской конференции. Вопрос о передаче Курил и Южного Сахалина решался автоматически, зря вы старались остановить этот процесс.

Белограй встал, подошел к письменному столу, выдвинул верхний ящик и достал папку.

— Любопытные здесь собрались материальчики, солдат.

Он развязал тесемки и бросил папку перед Тосиро.

— Полюбопытствуй, друг мой. Материалы для этой папочки два года собирались. Оцени работу моей контрразведки.

Тосиро осторожно открыл папку. В ней лежали несколько фотографий и вырезок из газет.

Генерал разложил снимки на столе и начал их комментировать:

— Начнем с самого почетного. Дворец императора Хирохито. Все в парадных мундирах. Сам он в центре. Слева направо стоят: принц Коноэ, премьер-министр генерал Койсо, военный министр маршал Сугияма, морской министр Ионай и незабвенный мой друг генерал Тохиро Моцумото, известный всем как рядовой Тагато Тосиро.

Глянем на следующий снимок, сделанный после отставки правительства Койсо. Что мы видим? Теневой кабинет. Лорд-хранитель печати Кидо, тот самый, который рекомендовал в премьер-министры восьмидесятилетнего адмирала Судзуки, создателя армии камикадзе, летчиков-смертников. Просоветский министр иностранных дел Того. Это он мечтал встретиться с Молотовым, рассчитывал, что из Сан-Франциско тот полетит через Берингов пролив в Москву. Но Молотов полетел через Европу. Рядом стоит военный министр Моцумото. Но он не всегда ходил в военном мундире. Вот любопытный снимочек. Министр иностранных дел Моцуони встречается с полпредом СССР в Токио Сметаниным, а в качестве переводчика выступает тот же Моцумото. Вот еще одна дипломатическая встреча. На эту встречу с послом СССР Маликом послали бывшего премьер-министра Хироту. И опять генерал Моцумото во фраке исполнял роль переводчика. Но, может быть, он неправильно переводил посланника, а говорил то, что сам считал нужным. Бывший премьер всего лишь служил прикрытием. Это не мои догадки, так встреча отражена в докладной записке Малика, который хорошо знал японский язык. Догадку решили проверить. Выяснилось следующее: Тохиро Моцумото работал первым секретарем Японского посольства в Москве с 32-го по 41-й и отбыл на родину за три недели до налета японцев на американскую базу Перл-Харбор.

Есть еще один любопытный снимочек. Оказывается, генерал Моцумото входил в Тайный совет, созданный для спасения Японии. Его членами были такие политики, как лорд-хранитель печати Кидо, принц Коноэ, барон Хиракума, маркиз Ито и виконт Гото. Гляньте на вырезку из газеты «Асахи». Узнаете себя, генерал? Император вешает вам на грудь орден Восходящего солнца. Такие побрякушки за здорово живешь не вручают.

На вашем столе в штабе была найдена предсмертная записка главнокомандующему Квантунской армии Ямадо Отозоо. Она перед вами. Я ее переведу на русский. «С громким «Банзай» вместе с солдатами и офицерами иду в последний бой! Да здравствует император и Великая Восточная Азия!»

В последнем своем бою, генерал, вы были ранены. Я не обвиняю вас в фальсификации. Ваш ординарец переодел своего кумира в солдатскую форму и сунул вам в карман документы на имя рядового Тагато Тосиро. Так вы избежали расстрела и попали в общую колонну военнопленных.

Итак. Вы не погибли, генерал Моцумото. «Великая Восточная Азия» лопнула, а главнокомандующий Отозоо предстанет перед Хабаровским трибуналом через несколько дней. Вот так обстоят дела, мой дорогой собутыльник.

Тосиро — Моцумото сидел неподвижно, с опущенной головой, держа руки на коленях. Белограй взял штоф, налил самогонки в рюмку гостя и в свой фужер: не стоит дальше давить на японца, он уже раздавлен, пусть переварит информацию и оклемается.

Белограй выпил, закусил и закурил свою невыносимую носогрейку. Моцумото встал.

— Вы вправе меня расстрелять!

— Это еще зачем? Кто вы такой, генерал, мне известно давно. Я ценю достойного и умного противника, вы заслуживаете глубокого уважения, к тому же всегда стояли на позиции мира с СССР. И войну начали мы, а не вы. Защита Родины — почетная миссия, и вы ее выполнили. Оставайтесь солдатом. Рядовым Тагато Тосиро.

Белограй собрал фотографии, сложил в папку и бросил ее в пылающее жерло печи.

— Мало того. Я постараюсь устроить вам встречу с бывшим главнокомандующим, когда его в кандалах пригонят отбывать пожизненный срок на Колыме. Садись и выпей, тебе не повредит.

Тосиро выпил рюмку и сел. Повисла долгая пауза. Белограй дымил трубкой и с прищуром поглядывал на японца, сдвинув посеребренные сединой брови.

— Я лично знаком с начальником стратегических служб США Алленом Даллесом и его ближайшим помощником генералом Донованом, — заговорил наконец японец. — Он курирует Восточный отдел и занимается вашей страной. Если вы наладите связь, я могу договориться о вашей встрече.

— Вот за это я тебя и люблю, Тосиро. Тебе ничего не надо говорить. Достаточно было показать стоящий на рейде корабль, и ты все понял. В отличие от моих ослов. Только теперь Управление стратегических служб переименовано в Центральное разве-дывательное управление. Вывеска новая, начинка и лица прежние. Я обдумаю твое предложение.

— Предложение не окончено. Передайте главнокомандующего в руки американцев. Вам это ничего не стоит, но ваш жест они оценят очень высоко и пойдут на любые условия.

— Возможно. Бактериологическое оружие будет главным в холодной войне. Ваши генералы далеко продвинулись в этом направлении. Но мои личные амбиции не могут стать оружием против России. В лагерях сидят крупные ученые, в которых Запад заинтересован не меньше, чем в японских генералах. Они достойны свободы и хороших условий для своей деятельности, а здесь их ждет гибель и забвение. Сталину этого не понять, он параноик, кроме заговоров ничего вокруг себя не видит. Только сумасшедший мог уничтожить всю верхушку армии в канун войны. В ГУЛАГе сгнивает цвет общества, три или пять миллионов человек. Только на Колыме их число перевалило за сто восемьдесят тысяч. Всех не спасешь. Если ГУЛАГ объявить отдельным государством с республиканским строем и создать человеческие условия для жизни, то это государство стало бы самым передовым в мире в обозримые сроки. Но совершить такое чудо ни один известный бог не властен.

— Я считаю ваше решение правильным, господин генерал.

— Рад, что мы нашли общий язык, рядовой Тосиро. Выпьем за взаимопонимание и послушаем приемник, нельзя отставать от жизни, особенно здесь.

Белограй наполнил фужер самогонкой.


10.

Двадцать семь работников особого отдела — оперативники, архивисты, следователи, участковые, курьеры и один зек — перелопатили за ночь две тысячи дел. Из них половина требовала перепроверки и тщательного анализа, и только шесть дел убеждали подполковника Сорокина в том, что он нашел нужное. Природное чутье сыщика его редко обманывало. Сорокин объявил трехчасовой перерыв на сон и велел продолжить поиски, а сам взял двоих оперативников в штатском и выехал на машине в город.

Магадан процветал. Строительство не прекращалось ни на минуту. Конвоиры с собаками вели по улицам зеков-строителей возводить новые и новые здания. Стройплощадка обносилась колючей проволокой, люди возводили добротные красивые дома, после чего колючка передвигалась дальше и все начиналось заново.

Возле одного из домов старожилов остановилась «эмка», из которой вышли трое мужчин в штатском. Захар Данилович допивал чай и собирался на работу, когда в дверь позвонили. Опять соседи! К нему обращались по любому поводу и в любое время. Захар слыл мастером на все руки и никогда никому не отказывал в помощи. Его любили, уважали и называли Данилычем, несмотря на молодость — недавно всем домом отметили его сорокалетие.

Хозяин широко распахнул входную дверь, он все делал широко. На лестничной площадке стояли трое мужчин со строгими усталыми лицами. Такие лица Захар знал и старался избегать с ними встреч. Не получилось.

— Поликарпов?

— Он самый.

— Одевайтесь, поедете с нами.

Пока он натягивал штаны, вошедшие перевернули все вверх дном. И нашли черный шарфик, незатейливо спрятанный на шкафу под чемоданом. Хотел он от него избавиться, да не смог. Совесть не позволяла. Все его ценности состояли из двух орденов, орденских планок, фотографии матери и морского кортика. Отпираться бесполезно. Шарфик с причиндалами стал самодоносом.

Больше они ничего не искали. Его арестовали без ордера и постановления, никто ему даже не представился. Впрочем, в таких тонкостях бывший морячок не разбирался, в процедурах, связанных с этим, ничего не смыслил. Арестов на своем веку он повидал немало, его они не касались

Захара привезли в трехэтажное здание, спрятанное за высоким забором в городской черте. Никаких табличек снаружи, внутри сплошные кабинеты с номерами, только тем они и отличались друг от друга. В кабинете — письменный стол, три телефона, два стула, настольная лампа и занавешенное окно.

— Садитесь, Поликарпов.

Из сопровождавших в кабинете остался только один, тот, который всеми командовал и выглядел старше других. Говорил он ровным, тихим низким голосом без всякого раздражения. Лицо обычное, русское, испорченное глубоким шрамом, проходящим от левого уха через щеку, где раздваивался и пускал побеги к носу и верхней губе. Приятным взглядом бог тоже не наградил начальника. Глаза — словно бритвы, того и гляди полоснут.

Арестованный сел на скрипучий стул.

— Назрел серьезный разговор, Захар Данилыч, отвечать придется честно, правдиво, без утайки, что спасет вам жизнь и не лишит свободы. В противном случае вас ждет трибунал и расстрел. В лучшем случае — рудники. Больше трех недель на Бутугычаге не живут. Знаете, что такое уранит?

— Урановая руда.

— Правильно. Работать там не тяжело. Четыре часа в отличие от четырнадцати в забое. Многие идут туда с радостью. Грузишь руду на тачку и везешь, ничего сложного, а потом выпадают волосы, идет ушами и носом кровь — и конец. Доза радиации такая мощная, что вы боли почувствовать не успеете.

— Какой смысл меня пугать?

— Я не пугаю, а предупреждаю. Может, вы еще хотите в поход сходить на своем судне и мать-старушку повидать.

— Не кормите меня баснями, товарищ хороший. Спрашивайте по существу. Мне скрывать нечего, я не преступник. И «Долиной смерти»[9] вы меня не напугаете.

— Меня зовут Никита Анисимович. Подполковник госбезопасности Сорокин. Называйте, как вам удобней. Вы не подследственный и гражданинов начальников здесь нет. Прошу вас в подробностях изложить, каким образом сторожевой корабль «Восход» очутился у мыса Чирикова?

— Шли на маяк, вот и попали в бухту.

— Это понятно. Как вы оказались в Охотском море?

— Значит, вы не в курсе?

— Позвольте вопросы задавать мне. Мы с вами в разном положении, не следует об этом забывать.

— Я не тот человек, который вам нужен, на корабле заведовал арсеналом и в комсостав не входил.

— Кто вы по званию?

— Мичман. Эскадрон, состоящий из двух подводных лодок, трех сторожевых кораблей, двух эсминцев и одного эскадренного миноносца, вышел из Мурманска 10 июля и взял курс на восток для пополнения Тихоокеанского флота боевыми силами, готовилась война с Японией. Шли североморским путем четырнадцать суток с дозаправками. Пункт назначения — Петропаловск-Камчатский, где нас должны были расформировать по боевым частям флота. Больших проблем не возникало. Корабль сошел с доков после капитального ремонта: два года нес боевую вахту в Баренцевом море, топили вражеские подводные лодки и сопровождали конвои союзников в наши гавани. После ремонта нас включили в список судов, откомандированных на Дальневосточный фронт.

— И что же случилось?

— В Беринговом проливе пропал эсминец «Гордый». Он замыкал колонну. Мы шли на расстоянии двухсот кабельтовых друг от друга. Войдя в пролив, столкнулись с густыми туманами, дистанцию пришлось увеличить. А потом «Гордый» перестал выходить на связь. Командир эскадрона не стал стопорить ход, мы опаздывали на сутки. Решили, что «Гордый» быстро справится с поломкой и нагонит караван. В районе Командорских островов и нас постигла беда. Старпом зашел в радиорубку и нашел радиста мертвым с перерезанным горлом. Передатчик был сломан. На полу валялись раздавленные радиолампы. Погибший держал в зажатом кулаке шифровку. Старпом прочел послание, в нем говорилось следующее: «На корабли конвоя проник вражеский десант, готовится диверсия. Срочно примите меры к обнаружению и уничтожению врага».

Старпом успел дать сигнал тревоги. На борту «Восхода» кроме команды находилось более сорока морских пехотинцев-десантников, кто среди них враг, а кто нет, по лицам не прочтешь. Тут началась стрельба. Первым был убит рулевой, пулей покорежен главный компас. Диверсантов оказалось более двадцати человек. Как они попали на борт, одному богу известно. На «Восходе» десанта было меньше, чем на других судах, мы везли топливо. Погода встала на нашу сторону: штормило, дул шквалистый ветер, шел дождь. Диверсанты плохо справлялись с качкой, многих смывало за борт. Бой продолжался не менее двух часов, затишье наступило к утру, но легче не стало. Нас опоясал туман, команда потеряла девятнадцать человек убитыми, семнадцать были ранены, в том числе и я. Трое потом умерли в пути. А десантники погибли все. И наши, и не наши.

Приступили к поискам заложенной мины, это первое, что должны были сделать диверсанты. Очевидно, на мине подорвался эсминец «Гордый», бесследно исчезнувший в океане. Выключили все машины, создали гробовую тишину, и наши акустики нащупали часовые механизмы. Две мины удалось обезвредить к полудню. Нам еще раз повезло. Пришла пора заняться ранеными и наверстывать упущенное. Но ничего не вышло, ведь рация не работала, компасы были выведены из строя, видимость составляла не более десяти кабельтовых. Мы легли в дрейф и молили бога, чтобы нас не вынесло к скалам и не выбросило на мель. Девять суток «Восход» носило по волнам, как спичечный коробок. Ночью на десятый день штурман увидел маяк. Мы подошли на безопасное расстояние и бросили якоря. С рассветом команда поняла, что нас сопровождал ангел-хранитель: корабль вошел в бухту, усеянную рифами, как акульими зубами. Однако берег был неприступен, связи нет, местонахождение неизвестно… Одно утешало — на маяке развевался красный флаг.

Отправили шлюпку к берегу. Ее разбило в щепки, люди ушли на дно. Пятибалльная волна била о берег с такой силой, что камни звенели, как колокола. Не помню, кто разглядел узкую расщелину в скалах. Выбора у нас не оставалось. Спустили на воду все плавсредства и, как только ветер приутих, погребли к своей погибели. Из сорока двух человек осталось четырнадцать, до вершины добрались двенадцать: двоих прибили камни, падающие с утеса. Каменный дождь нас уже не пугал после пережитого. Передохнув, пошли на маяк, с собой у нас были автоматы, вещмешки с провизией и медикаменты. Смотрители маяка нам показались дикарями. В конце концов удалось их разговорить, и они рассказали, где мы и что это за страна ГУЛАГ.

Командир принял решение взять курс на северо-восток, к Чукотке. Он хотел выйти к Анадырю. Всего-то полторы тысячи верст по прямой. Пустяки, после того как мы прошли, да еще с боями, восемь или девять тысяч морским путем, что составляет четыре с половиной тысячи морских мили. Сопки и ущелья не помеха. Смельчаков нашлось шестеро — половина. Другая половина — раненые и обессиленные, и в их числе я, — двинулась на Магадан. Риск не меньший, но если уж мы сошли на берег, то надо куда-то идти. Зализав слегка раны, двинули вперед.

Магадан нас не заметил, мы влились в бригады по строительству оборонительной линии и как бы растворились в общей массе. Потом я женился на ссыльной вольняшке, которая срок свой уже отсидела, но в крупных городах ей жить воспрещалось. Она осталась в Магадане и устроилась работать в больнице. Ну и меня туда же пристроила. Сначала истопником, потом санитаром в морг, а через два года я выучился на фельдшера. Жена умерла год назад. С ее болячками, заработанными в лагерях, и так прожила больше положенного. Вот и вся моя история, Никита Анисимович.

— Остальные пятеро, пришедшие в Магадан, живы?

— Торпедист, мичман Пискун, и командир боевой части младший лейтенант Лазебников ныне еще здравствуют. Встречаемся только в центральном доме культуры в День Победы без наград и знаков различия. Чем занимаются, мне неизвестно. Ничего нового они вам не расскажут, но мои слова подтвердить смогут. Остальных я больше не видел.

— Где они живут?

— Не знаю. Вопросов мы друг другу не задаем, все больше фронт вспоминаем. Даже о родных не говорим. Знаю только, что Лазебников родом с Урала, а Пискун из Вологды.

— Хорошо, Захар Данилыч. Сажать вас не за что, а вот к делу мы вас привлечем.

— По пятьдесят восьмой статье?

— Ваша «статья» — восстановление собственного корабля, который вы знаете лучше других. То, что вы рассказали, соответствует скудным записям в судовом журнале.

— Корабль цел?

— В том же виде, как вы его оставили, даже льды его не повредили. Славный корабль с боевым прошлым, способный на дальние переходы. То, что нужно нашему командованию. В детали вникать не будем. Всему свое время. Сейчас мои сотрудники отвезут вас на работу и извинятся перед вашим начальством за временное задержание. Таким вещам никто не удивляется. И мой вам совет — не заставляйте вас искать, очень скоро вы нам понадобитесь.

— Да я хоть сейчас готов выйти в море.

— Недолго вам ждать придется. — Подполковник улыбнулся правой стороной лица, левая, скованная шрамом, оставалась неподвижной.

И вовсе он не страшный, каким казался на первый взгляд. Каким может быть Сорокин, мичман даже не догадывался.


11.

Генерал склонился к приемнику и очень внимательно слушал передачу из Соединенных Штатов. Полемика американских специалистов его всегда интересовала, тем более когда речь шла о Советском Союзе. Во время трансляций никто не смел беспокоить Белограя. Шатун Добрыня мотался по избе и тихо ворчал, даже он не мешал хозяину слушать радио, будто понимал важность момента.

Белограй давно понял простую вещь, государственные тайны существуют только для русских, для американцев секретов нет. О них знают домашние хозяйки, если слушают политические радиопередачи. Сколько же шпионов надо иметь, чтобы знать мельчайшие подробности о состоянии дел в России, включая военную отрасль. Вот только ни одного шпиона генерал в глаза не видел. Многотысячный сброд из «врагов народа» составлял «население» ГУЛАГа. И девяносто девять процентов были такими же шпионами, как его медведь математиком. Генерал не переставал удивляться работе агентов разведки США. Они насмехались над русскими, открыто обсуждая гостайны СССР, о которых на Лубянке говорили шепотом. Голоса звучали беспристрастно, словно речь шла об очередном неудавшемся фильме, разочаровавшем публику.

— Значит, вы утверждаете, мистер Томсон, что русские еще не скоро создадут бомбардировщик, способный доставлять ядерные заряды на дальние расстояния?

— Несомненно. Они не разрабатывают собственных систем, а копируют устаревшие модели и тем самым тормозят продвижение вперед. Это связано в первую очередь с нетерпением Сталина. Копирование ФАУ-2 или нашей первой бомбы не приведет к успехам вашу страну. Вот вам конкретный пример. На территории Маньчжурии потерпели крушение наши бомбардировщики В-29. За время боевых действий русские подобрали три машины. В спецтюрьме под названием ЦКБ-29 НКВД талантливый русский авиаконструктор Туполев, вместо того чтобы строить новые машины, вынужден был копировать В-29. И что получили на выходе? Масса бомб не превышает двух тонн, дальность полета — две тысячи километров. Куда они могут долететь со своим грузом? Я уже не говорю о том, что самолету надо вернуться на базу. Для американцев авиация красных никакой опасности не представляет. Талантливые люди не могут, сидя в тюрьмах, реализовывать грандиозные проекты, не имея должных условий, а им дали правильное название — «шарашки». Боюсь, что это слово невозможно перевести на английский язык.

— Вы хотите сказать, что и на сегодняшний день ничего не изменилось?

— Изменилось. Но прогрессом это никак не назовешь. Сталин опять порет горячку. Он обожает даты, приурочивает любое начинание к определенному празднику. Курирует проекты все тот же Берия, который, несмотря на свои организаторские способности, не в силах перечить вождю. 19 июня 47-го на аэродроме в Тушино был представлен новый тяжелый бомбардировщик дальнего стратегического назначения Ту-4. Теперь они будут с ним носиться не менее пяти лет. А что мы видим на деле? Четыре двигателя по две тысячи лошадиных сил, максимальная скорость — пятьсот пятьдесят восемь километров и практический потолок в одиннадцать тысяч двести метров, что для зенитных батарей недосягаемо, но истребителям достать его ничего не стоит. Увеличилась дальность полета до пяти тысяч километров. В принципе машина получилась неплохой, но она слишком сырая для того, чтобы ставить ее на вооружение. У одного из самолетов в воздухе загорелся двигатель. Машина разбилась и сгорела. Пилотов и испытателей винить не в чем. Летчики опытные, участвовали в создании машин на заводе. Причины катастрофы установить не удалось, но все же Ту-4 поставили на поток. Из первой десятки уже доведенных до ума самолетов три разбились, два не сумели взлететь, а один — сесть. Берия не унимается, он жаждет проверить машины на дальность с полной загрузкой, но этому мешают постоянно возникающие проблемы. Наша тяжелая авиация ушла далеко вперед.

— Из ваших слов я понял, мистер Томпсон, простую вещь. Чтобы Ту-4 долетел до Америки, ему понадобится только две посадки для дозаправки. Так?

— При условии, что машина будет доведена до совершенства. Если бомбардировщик вылетит с подмосковной базы с полным грузом, ему придется сесть где-то в районе Новосибирска, затем Хабаровска и далее — Аляска, но до Калифорнии он не дотянет. И не решена проблема с возвратом его назад. О базах на Дальнем Востоке речи пока идти не может. Русским надо думать об укреплении западных границ. Япония сегодня даже для корейцев не представляет опасности, Америка не станет развязывать войну с Россией, и Сталин это очень хорошо понимает. Холодная война принесет куда более значительные результаты. Дальний Восток имеет природную защиту, Курилы и Сахалин стали естественным буфером. Русские называют его краем земли, где место политическим заключенным, а не вооруженным силам: золото, вольфрам, уголь, нефть, олово надо добывать, а не охранять.

Белограй выключил приемник.

Авиакатастрофы при испытаниях настолько регулярны, что связанные с ними расходы закладывают в проекты, как нечто естественное. Расследования ни к чему не приводят. Машины сгорают в воздухе, а покореженные обломки не дают ответов на вопросы о причинах трагедий. О людях в таких случаях не думают. Пилотам тяжелой авиации даже парашютов не выдают — либо борись за машину до конца, либо подыхай вместе с ней. Белограй вспомнил июль 46-го, взрыв парохода «Дальстрой» в Находке. Тогда в порту сгорели склады с аммонитом и продовольствием. И что? Приехала комиссия из Москвы. Руководство порта отправили под суд, причины катастрофы остались тайной и по сей день. А если самолет свалится в тайгу? Вероятность найти его равна нулю. Однако перевозимый груз может иметь для страны особую ценность, тогда на поиски бросят сотни людей. В воздух поднимут истребители — при наличии военных баз на подлетном расстоянии — и обнаружат пожар. А будет ли пожар, если баки самолета окажутся пустыми?

У Белограя загорелись глаза. Он еще не осознавал сути собственной идеи, но она ему уже нравилась. Правильно рассчитав скорость полета, высоту, груз и нужное количество топлива, можно с точностью определить место падения самолета. Такое место, куда не ступала нога человека и где на тысячу километров вокруг нет ни одного населенного пункта. Генерал встал, заложил руки за спину и начал прохаживаться по просторной избе. Косолапый Добрыня следовал за хозяином по пятам, подражая его походке. Может, и наоборот, только схожесть была видна невооруженным глазом.

Белограю казалось, что он нашел выход из тупика, лазеечку из капканов, которыми его обложили. Но идея требовала мельчайшей проработки деталей. Он предвидел реакцию Москвы на каждый свой шаг. Берия сделает одно, генерал Абакумов поступит по-другому, он начнет искать козла отпущения на Колыме. Его никто не поддержит, но у него достаточно собственной власти и влияния, чтобы гнуть свою линию до конца. Ума у генерала не больше, чем у курицы, но в интригах и коварстве ему равного не найти. По части бредовых идей Абакумов тоже мастак, и надо быть готовым к самым неожиданным поворотам.

В избу постучали, и вошел майор Мустафин.

Помимо хозяина, медведя не боялись только двое — начальник личной охраны генерала комендант Ренат Мустафин и личный повар, шут и денщик Гаврюха.

— Что тебе, Абрек?

Добрыня подошел к майору и обнюхал его унты.

— Из Советской гавани прилетел старший лейтенант Масоха. С аэродрома прямо сюда. Ждет за дверью.

— Введи.

Майор загнал Добрыню в клетку и впустил с улицы мокрого старлея, с клеенчатого плаща которого стекала вода.

— Входи, раздевайся. Как съездил, Кондрат?

— В штабе получил полную выкладку, товарищ генерал. В письменном виде ничего, пришлось все запоминать.

— Я так и думал, потому тебя и послал. У тебя мозги еще свежие. Ну?

— 5 июня 45-го главнокомандующий ВМФ Кузнецов издал приказ об укреплении Тихоокеанского флота. Кораблей на стапелях Николаева и Ленинграда не было. Адмирал принял рискованное решение о формировании каравана в порту Мурманска и отправки его на базу Петропавловска Северным морским путем своим ходом. В дивизион вошли два эсминца, три сторожевых корабля, две дизельные подводные лодки и один миноносец. На борта погрузили десант в триста человек из резерва. Ошибка очевидна, людей не проверили должным образом. Потом, задним числом, арестовали двенадцать военачальников, в том числе и трех адмиралов. До Петропавловска дошли две подводные лодки и один сторожевик, пять судов погибли в пути при невыясненных обстоятельствах. Из обвинений, предъявленных руководителям экспедиции, ясно, что они допустили на борта вражеский десант, действующий по указке японских милитаристов. Так это или нет, но дивизион до места назначения не дошел. Впоследствии был найден эсминец «Балтика», севший на мель у Командорских островов с несколькими пробоинами и покореженной оружейной техникой. Ни живых, ни мертвых моряков на борту не обнаружено. По мнению начальника штаба ТОФ, вражеский диверсионный отряд численно значительно превосходил корабельный состав. Гибели избежали подводные лодки, так как кроме личного состава на борт никого не приняли, и сторожевой корабль «Буран» — шел в авангарде и находился на виду у всего каравана. Диверсанты выводили суда из строя по одному, начиная с последнего, и продвигались вперед. Дивизион в полном составе видели в последний раз с мыса Наварин, после прохождения Берингова пролива. Далее корабли вошли в зону глубоких туманов и увеличили между собой дистанцию, что позволило диверсантам действовать согласно плану, используя фактор неожиданности. В 46-м году командующий ТОФ адмирал Юмашев выступил с предложением внести имена погибших моряков дальнего похода из Мурманска на обелиск, посвященный памяти погибших героев войны с Японией. В просьбе адмиралу было отказано. Погибшие суда и весь личный состав вычеркнули из списков общего состава Военно-морских сил Советского Союза.

— Наконец-то ты произнес самую главную фразу своего высушенного на печке доклада. Стало быть, сторожевой корабль «Восход», стоящий на рейде бухты Тихая, нашему флоту хуже бельма на глазу. Его не было, нет и быть не должно. И что они с ним сделают, появись он на горизонте?

— Потопят, товарищ генерал. Пустят на дно.

— Но в районе Северных Курил никто не ходит.

— За мысом Лопатка на выходе в Тихий океан разгуливают американские подводные лодки и чувствуют себя достаточно вольготно в наших водах. В штабе знают о том, что американские торговые суда встают на рейд в Анадырском заливе и входят в залив Креста, не опасаясь последствий. Они продолжают забирать у чукчей пушнину в обмен на порох, патроны и выпивку, местное население знает английский язык лучше русского. Американскому послу устали передавать ноты протеста. Ничего не меняется. Бизнес есть бизнес. Тихоокеанский флот не имеет ни одной базы на Чукотке и не может патрулировать ее берега, авиаразведка лишь фиксирует нарушения. В Москве на нарушения границ смотрят сквозь пальцы.

— Обратились бы к нам, мы бы укрепили границы нашей родины, создали оборонительные пограничные отряды из зеков, вооружив их американскими винчестерами.

Масоха не знал, как реагировать на небрежно брошенную фразу генерала — то ли он шутит, то ли говорит серьезно.

Белограй прошелся по вытоптанным шкурам и глянул на старшего лейтенанта.

— Сколько, по твоим расчетам, мы сможем намыть золота к весне?

— Если смотреть на вещи трезво, то не более сорока пяти тонн.

— А как же план?

— Я, товарищ генерал, говорю о реальных возможностях приисков и забоев на сегодняшний день. Запасы истощены. Геологи не нашли за последние полгода ничего, кроме олова и вольфрама. Есть одно, но очень скудное месторождение серебра, но разрабатывать его нет смысла. И так мы закрываем леспромхозы и угольные шахты, перебрасываем все силы на золотодобычу.

— Ты прав, Масоха. Смелый парень, не боишься резать правду-матку.

— Так вы и без меня все знаете, товарищ генерал, чего мне перед вами ваньку валять.

— Свободен, старлей. До утра отдыхаешь. Результат твоей командировки расцениваю как удовлетворительный.

— Разрешите идти?

— Ступай.

Генерал вызвал Мустафина и велел собрать совещание на шесть вечера.


12.

Глазом моргнуть не успели, как подкрался новый, 1950 год. В драматическом театре, самом красивом здании города, готовились к празднику загодя. Хуже всего дело обстояло с отоплением. Артисты репетировали в телогрейках, пар шел изо рта. Протапливали несколько дней ради одной ночи — слишком большое было помещение. Машины круглые сутки подвозили уголь. И праздник состоялся, в новогоднюю ночь был устроен настоящий бал. От столичного он отличался отсутствием карнавальных костюмов и масок: открытые лица не позволяли попасть сюда посторонним.

Здесь все давно знали друг друга. Как всегда, женщин не хватало, и генерал Белограй распорядился разослать спецприглашения медперсоналу ближайших больниц и выделить транспорт. С этим проблем не было — имелось достаточное количество машин, полноценный аэропорт располагал пятью транспортными самолетами, легкой авиацией, механизировался морской порт. Дальстрой — государство в государстве размером с пол-Европы.

Вечер удался. Столы ломились от яств. Специальным рейсом из Хабаровска доставили виноград и мандарины. В фойе второго этажа устроили танцы. Привезли духовой оркестр из порта, состоящий из привилегированных зеков. Не обошлось и без концерта Вадима Козина. Белограй выполнил свое обещание и вручил «соловью Колымы» собственный приказ об освобождении, оставалось выполнить некоторые формальности. Такое освобождение можно считать условным — Козину воспрещалось жить в крупных городах и выезжать в центральную часть России, но одна мысль о том, что он перестал носить «гордое» звание заключенного, грела душу. Голос соловья сегодня звучал по-особому, и концерт длился около трех часов.

Все веселились от души. Трофейные елочные игрушки из Германии, бенгальские огни, серпантин, конфеты из Китая, вино с Кавказа. Главный снабженец постарался и получил благодарность в личное дело за подписью полковника Челданова и особую благодарность от его жены, организовавшей новогодний вечер.

Генерал Белограй пригласил Лизу на вальс. Странно было это видеть, но Лютый, с его тяжелой косолапой походкой, прекрасно танцевал — легко и красиво. Сколько масок носил этот человек! Суровый молчун, вызывающий у окружающих содрогание, сегодня улыбался, осыпанный конфетти и связанный серпантином. Таким его еще никто не видел.

— Я тобой доволен, Елизавета Вторая. Новогодний вечер удался. Выношу тебе свою личную благодарность с занесением в личное дело.

Жена полковника Челданова расплылась в улыбке, обнажив белые ровные зубы. Не так важна благодарность, как титул новой императрицы Колымы. Время Александры Четвертой кончилось. Она покинула Колыму вместе с ушедшим в отставку Никишовым, и ее местонахождение никому по сей день не известно. Пришла новая эра, а с ней и новая императрица. У Белограя не было ни жены, ни подруги, и титул достался жене его заместителя. Сам он пережил всех «правителей» Колымы, оставаясь при них серым кардиналом. Эта роль его устраивала. Ответственные документы подписывались начальником Дальстроя, но составлял их Белограй и всегда гнул свою линию. Перед историей он был чист. Сколько новых начальников переживет Колыма, никто не знал, а Белограй один такой.

Кружась в вальсе, он заметил скромную красивую женщину, стоящую в сторонке и с умиленной улыбкой смотрящую на танцующих.

— Как я понимаю, Елизавета Степанна, здесь нет ни одного человека, которого вы бы не знали?

— Конечно, Василий Кузьмич. Все прошли через мое сито.

— Харитон на вас молиться должен. Он, наивный, думает, будто я не знаю, кто картотеку создавал. Вы же по профессии историк-архивист, подошли к делу профессионально. А Челданов начинал свою карьеру в Первой конной совсем еще мальчишкой. На образование времени не нашлось, для него перо в руках тяжелее шашки. Спасибо вам, грамоте полковника обучили.

Возражать не имело смысла, Белограю врать нельзя. Он человека насквозь видел. Лиза промолчала, вот только улыбка ее немного потускнела. Генерал решил сменить тему. Он дал понять местной королеве красоты, что ценит ее и уважает. Услышать от такого человека высокую оценку имели честь немногие.

— Кто эта женщина в сером платьице, притаившаяся в уголочке?

Лиза посмотрела в ту сторону, куда кивнул генерал, и увидела красивую женщину лет тридцати. В первые секунды у Лизы вспыхнуло чувство ревности, но она тут же успокоилась. Белограй обратил внимание на женщину — уже событие из ряда вон выходящее. Но предмет внимания генерала отбывала срок на Колыме, а значит, не соперница.

— Врач из больницы Бохнача. С 43-го у нас. Фронтовой хирург. Илья Семенович от нее в восторге. Червонец ей влепили, плюс пять лет «намордника». Сама из Ленинграда, на фронт ушла добровольцем, участвовала в Сталинградской битве, награждена двумя боевыми орденами и медалью. Капитан медицинской службы. Ныне зека И-3217. Я ее заприметила на перегоне в Бутугычаг, их гнали в женскую каторжную зону на Вакханку, что за перевалом. Неудачный жребий ей достался. В пути у одной бабы выкидыш случился, она ее спасла. Жизнь сохранила, тем и привлекла к себе внимание. Выяснилось, что у нее высшее медицинское образование. Я ее сняла с этапа и переправила в городскую больницу. Тогда еще центральная даже не строилась. Выносливая девочка. Вояки все выносливые.

— Как зовут?

— Варвара Трофимовна Горская.

— На чем засыпалась? Донос?

— Самодонос, Василь Кузьмич. Письмецо домой отписала. Оно попало особистам, а те свое дело туго знают. В письме ничего особенного, оно к делу подшито. А вот с обратным адресом напортачила. Буковку одну в спешке пропустила. Обратный адрес начинался так: «город Сталингад». Кто же ей такое простит? Хорошо еще сразу к стенке не поставили: раненых слишком много было. Как только группировку фельдмаршала Паулюса взяли в кольцо, Горскую отдали под трибунал. До Москвы гнали вместе с немцами, а потом — в телятник и во Владивосток.

— Давно я не был в центральной больнице. Спецотделение там еще существует?

— С камерами-одиночками?

— Правильно поняли.

— Десять одиночек с решетками и стальными дверьми. Половину третьего этажа занимают. Бохнач просит разломать перегородки и сделать одну общую палату на весь этаж, места ему не хватает. Он прав, на этой площади можно сорок коек поставить. Тем более что больница обнесена частоколом и колючкой.

— Повременим пока. Я сам навещу больницу. Распорядитесь освободить все одиночки и к моему приезду дезинфицируйте этаж.

— Будет исполнено, Василь Кузьмич.

Танец кончился. Белограй прошел в соседний зал, где были накрыты столы, и выпил водки. Не один, конечно. Каждый лез со своей рюмкой. Где еще встретишь генерала, не занятого делом. Жалобы, просьбы, записочки, доносы — все отметалось на корню, принимались только тосты и поздравления. Рюмками генерала не свалишь, а фужерами на людях пить водку не удобно. Тостов много, водки мало, пришлось вернуться в танцзал несолоно хлебавши.

Оркестр играл фокстрот, Варя Горская стояла на том же месте и от неожиданности вздрогнула, когда к ней подошел здоровенный дядя в бостоновом костюме. Белограя она видела впервые и кто ее пригласил на танец, понятия не имела. Мужчина солидный, с военной выправкой, широкоплечий и немного смущенный: ему проще бойцовые турниры с косолапым Добрыней устраивать, чем женщину на танец пригласить.

Он положил ей руку на хрупкую талию и вывел в центр зала. Варя тоже смущалась. Она уже не помнила, когда танцевала в последний раз. Неуклюжий громила танцевал очень легко, и она перестала беспокоиться за свои ноги. Похоже, их не отдавят и не испортят чужие туфли, взятые напрокат. Спасибо Лизе Мазарук, она привела женщин из числа осужденных на свой личный склад, где от обилия платьев, обуви и чулок глаза разбегались. Женщинам разрешили одеться на свой вкус и по своему размеру. Елизавета Вторая и не собиралась отбирать у них наряды, но только они об этом ничего не знали. И к чему им высокие каблуки да чулочки на пятидесятиградусном морозе?

— У вас есть какие-нибудь жалобы, Варвара Трофимовна? Могу посодействовать.

То, что ее назвали по имени, не удивило. На шутку смахивало.

— О каких жалобах может идти речь, если раны больным бензином протирают.

— И это в центральной больнице?

— А чем она лучше других? Названием и количеством больных. Это в больницах Москвы полы паркетные, а врачи анкетные. О медикаментах и лекарствах мы не мечтаем, а вот целебные травы в Якутии произрастают повсеместно. Тайга — лекарственный кладезь. Нам бы партию травки полезной собрать, мы тысячи людей на ноги поставим.

— Самолета хватит?

— Воза хватило бы на безрыбье. Кстати о рыбе. Трески в Охотском море хватает, а рыбьим жиром дистрофиков на ноги поднять можно. Тоже не проблема. Все вольные рыбным промыслом заняты. С «материка» мы помощи давно не ждем, почему же не использовать собственные ресурсы? Самолеты свои есть, якуты — охотники отменные, травы знают. Шаманов своих природной аптекой обеспечивают и нас мешками завалить могут. У чукчей олений кумыс есть, он туберкулез лечит. Они-то из него самогонку гонят и брагу настаивают. Уж лучше на дело его пускать, чем на пьянство.

— А вы хваткая женщина, Варвара Трофимовна.

— Можно Варя. Как легко вы танцуете! Боюсь вам на ногу наступить.

— Не бойтесь. Пушинка и вмятины не оставит. А для себя лично вам ничего не надо?

— Для этого надо быть личностью, а я казенный номер. Так уж случилось. Не сердитесь, я на судьбу не жалуюсь. Чему быть, того не миновать.

— Хотите на свободу?

— И не мечтаю. Мне удвоили срок. Во время операции умер шофер Гридасовой. Метастазы весь организм сожрали, спасти его было невозможно, но она настояла на операции. Ее предупреждали. Последовал приказ — виноватыми оказались мы.

— Я сделаю, что могу.

— А вы много можете?

— Еще не знаю. С вашими проблемами мне не приходилось сталкиваться, Варя. На Колыме, куда ни глянь, сплошные проблемы. Давайте выпьем по бокалу шампанского за удачу в новом году.

— Что вы, я с ног свалюсь!

— Я вас поддержу. Идемте.

Он взял ее под руку и повел в соседний зал. Лиза Мазарук следила за генералом, прищурив свои огромные карие глаза и закусив пухлую нижнюю губку. Где-то она допустила ошибку.

Императрица Колымы последовала за ними. Она еще не видела такого оживленного выражения лица у хозяина и никогда не воспринимала его как мужчину. Сейчас, в хорошо сшитом дорогом костюме, с сияющей физиономией, он показался ей интересным, каким-то таинственным и необычным. Но почему он выбрал каторжанку? Что в ней такого? Лиза впилась глазищами в хрупкую женщину, похоже, в ней зарождалось чувство ненависти. Очень опасное чувство для всех, кого оно коснется в этих краях.

Милая беседа с бокалом в руке была прервана появлением офицера. Он подошел к столу, козырнул:

— Товарищ…

Белограй резко поднял руку, и офицер проглотил язык.

— Извините, Варя, я вас оставлю ненадолго.

— Хорошо. — Девушка мило улыбнулась. Он отвел офицера в сторону:

— Ты что себе позволяешь, лейтенант?

— Виноват, товарищ генерал. Фельдъегерь прибыл из Москвы с пакетом. Ждет в кабинете директора на третьем этаже.

— Как всегда вовремя. Найди полковника Челданова — и ко мне.

— Слушаюсь.

Белограй оглянулся. Хорошенькую Варю уже окружили мужчины. Вывел, что называется, из тени, теперь отбоя не будет. Он направился к мраморной лестнице.

На третьем этаже стояла тишина, горел только дежурный свет. Генерал прошел в конец коридора и открыл высокую дверь, обитую кожей.

Ожидающий его майор встал с дивана и отдал честь.

— Пакет от генерал-полковника госбезопасности Абакумова лично в руки генерал-майору Белограю.

— Почему мне, майор? Начальник Дальстроя — Иван Григорьевич Петренко.

— Петренко приказано перевезти из Хабаровского госпиталя в Москву и поместить в госпиталь имени Бурденко. По его приказу функции начальника Дальстроя возлагаются на вас до особого распоряжения правительства.

— Ночь сюрпризов. Одним словом, новогодняя ночь. Ответа не требуется?

— Никак нет.

— Давай конверт и можешь быть свободен. Не возражаю, если ты выпьешь на посошок перед отлетом в Москву. Новый год все же.

— С большим удовольствием, товарищ генерал. Белограй расписался в получении пакета.

— Долго из Москвы летел?

— Сорок пять летных часов.

— Чистого времени без посадок, на Ли-2. Так я понял?

— Так точно.

— Где дозаправлялись?

— Казань, Свердловск, Красноярск, Иркутск, Якутск.

— Маршрут не меняется с 36-го, когда открылась первая линия.

Генерал задумался. Идет время… Авиаподразделение преобразовали, теперь авиагруппа. Полосы расширили, удлинили. Создали свою ремонтную базу. Аэродром стал не хуже хабаровского. Правда, идею американцы дали. В 42-м была организована особая трасса, американцы перегоняли нам свои самолеты для фронта. Аляска — Чукотка — Колыма — Сибирь — фронт. В Гижиге и Магадане основали спецподразделения по осмотру и дозаправке. Наши специалисты высоко ценятся, любой самолет починить могут.

— Ли-2 останется на внутренних линиях, а к вам будут летать Ту-4, транспортный вариант. Ему одной дозаправки хватит, — прервал его размышления фельдъегерь.

— Слыхал, майор, слыхал. Отличная машина. Ждем не дождемся. Гигант! Сам-то видел?

— Уже летал в Ташкент.

— Быстрая машина?

— Ракета.

— Ладно, майор. Выпей за здоровье товарища Сталина. Сегодня можно. Иди в общий зал. Груз скинул, можешь расслабиться.

Фельдъегерь отдал честь и вышел из кабинета. Белограй рухнул в директорское кресло. Так! Теперь он полноправный козел отпущения. С него теперь за все спросят, на дядю не сошлешься. Рано или поздно, но это должно было случиться. И с самолетом он не ошибся. Чутье его не подводит. Вот что значит быть в курсе событий. Информация — главное его оружие против московских интриг.

Он косо посмотрел на конверт с пятью сургучными печатями, лежащий на столе, и прикинул, сколько тонн золота весит эта бумага. Не меньше восьми. Кремлевские мечтатели не способны жить без колымской кормушки. Безголовые утописты, жрущие корм с корявой ладони параноика, сытые и самодовольные псы, шуты, отплясывающие под гармошку на радость изувера и садиста. Чтоб вам всем ни дна ни покрышки, поганые недоноски!

В дверь постучали, и на пороге появился Харитон Челданов. Белограй вспомнил, как меньше года назад он точно так же вошел в этот кабинет, застав генерала Петренко в полусознательном состоянии с предсмертным испугом на лице и глазами, молящими о помощи. Не дождетесь! Его таким никто не увидит. Первую пулю пустит в лоб своему медведю, вторую — в свой.

Челданов увидел на столе конверт и все понял. Без длинной шинели, в штатском костюмчике и с рыжей бородкой он походил на глупого щуплого эсера, какими их принято изображать в кино. Пенсне не хватало. Чучело гороховое. А жена — жар-птица. Не жизнь, а страшная сказка с плохим концом.

— Читай приговор, полковник.

Белограй встал и подошел к книжному шкафу. За собранием сочинений Ленина стоял графин с водкой и стаканы. Чего бы он стоил, не зная заначек своих подданных.

Разлив водку, генерал вернулся к столу и поставил второй стакан перед Челдановым.

— Выпьем для храбрости.

Выпили. Полковник распечатал конверт и достал послание.

После сухих поздравлений с Новым годом и успехами в социалистическом строительстве началась деловая часть. Помимо планового задания в пятьдесят тонн золота, новые требования: три тонны к 15 мая, три тонны к 15 августа, три тонны к 15 ноября. И, как насмешка, в конце приписка: «Успехов, товарищи!»

— Тащи графин из шкафа, Харитон, и садись. Думу думать будем.

— А что тут думать, Василь Кузьмич. Стенка, она и в Африке стенка. Больше полтонны к весне не нароем. Полторы в год, если на золотую жилу не нарвемся. Нет тут жил. Самородочек в сто карат, и тот музейная редкость. План в пятьдесят тонн далек от реальности. Наши вожди живут прошлым.

Осушили графин до конца, но водка не брала.

— Голь на выдумки хитра, Харитон. Почему бы нам чукотскую пушнину американцам за золото не продавать? Выставим кордон у мыса Провидения и установим контроль.

— Это сколько же пушнины надо! Песцы стадами не бродят. Да и кордон выставлять не из кого. У меня по одному солдату на две сотни зеков.

— Вход в бухту сторожевиком закрыть можно, вид у него внушительный.

— А что, в самый раз. К середине мая его приведут в божеский вид, плюс недели три ходу до мыса Провидения. А сколько золота дадут американцы за один присест?

— Плату вперед потребуем за два года. Идея бредовая, но где одна там и другая рождается. У нас, Челданов, четыре месяца впереди.

— Сто двадцать дней жить осталось.

— Может, и так. Вот только паникеров я не люблю, полковник.

— Паникуют от страха, товарищ генерал. Я мимо страха в гражданскую проскочил, рубанув по нему шашкой. С тех пор он мне на пути не встречался.

— Верю. Найдешь мне, Харитон, десятерых человек. По количеству одиночек в центральной больнице. Откормишь, вылечишь, на ноги поставишь.

— Зеков? По какому принципу?

— Есть детская загадка, Харитон. Старый охотник собрался переправиться на другой берег широкой реки. Лодочка у него была дряхлая, маленькая и ненадежная, едва одного старика на плаву держала. А в хозяйстве охотника имелся волк, коза да кочан капусты. Как их переправить на другой берег, если взять с собой можно только что-нибудь одно? Возьмешь капусту, волк козу сожрет, возьмешь волка, коза капусту сожрет?

— Козу надо брать. Волк капусту не жрет.

— Где же твоя дальновидность? Ведь ему предстоят три ходки. Кого брать следующим? По этому принципу и людей подбирай. Контрика и вора, еврея и татарина, интеллигента и бывшего чекиста, попа и христопродавца. Принцип простой. Ни один из них не пойдет на сговор с другим.

— Горазды вы, товарищ генерал, задачки сочинять.

— Ничего. Елизавета Вторая с ней легко справится. Она и в интригах сильна, и в психологии, да и опыт имеет немалый. Ты ей доверь эту работу.

— Но она же…

— Брось, Харитон! Игры кончились. Пора к обороне готовиться. А ты займись центральной больницей. Обеспечь ее всем, что есть в запасе. Хватит казенным спиртом глотку полоскать. Все склады опустоши, все раздай. Нам нужны здоровые зеки, крепкие руки. О завтрашнем дне другие думать будут. Лес рубить только на обогрев лагерей. Зима нас ждет лютая.

— Тогда нам и до весны не дожить.

— Доживем. Всю имеющуюся технику — в лагеря. Туда, где в ней больше всего нуждаются, в сопки. Теплую одежду раздать. Сам склады проверю. Кладовщиков и снабженцев на легкие работы определить. Чукчей обложить данью, по сорок килограммов оленины с чума. У эвенков конфисковывать треску. Установи нормы.

— Что с вами, Василь Кузьмич?

— Революцию начинаем. Донос строчить не рискнешь, меня не станет, ты за все ответ держать будешь, и за девять тонн золота в первую очередь. В следующем году нам на шею повесят довесок потяжелее. Аппетиты у Политбюро непомерные.

Раскраснелся генерал, то ли от водки, то ли от нахлынувшего энтузиазма.

Уходили усталыми, бал давно завершился, только конфетти да серпантин остались на полированном паркете.


Г Л А В А II

Конкурс смертников

1.

Март 1950 года


Вьюга, пурга — свист в ушах и непроглядная белая молоканка перед глазами. Две пары саней, запряженные тройками, уперлись в деревянные ворота лагеря. Безликую молоканку разбавлял кумачовый транспарант, рвущийся на ветру: «Превратим Востлаг в единый стахановский коллектив».

Ворота открылись, но лошади не тронулись с места. Из лагеря на санках вывозили трупы, завернутые в тряпье, из-под которого торчали голые синие ноги. Охранник подходил к каждому телу и трижды протыкал его длинной узкой спицей, после чего давал отмашку и солдат выкатывал санки за ворота. Сколько их вывезли, никто не считал. Дорога освободилась. Три легких тройки с бубенчиками въехали на территорию зоны, ворота закрылись.

Территория просматривалась до первых бараков, а дальше утопала в размытой белизне. Из административной избы, что стояла справа от ворот, повыскакивало лагерное начальство. Кто-то бил огрызком трубы в рельс, оповещая зону о пересменке. Кучер спрыгнул в снег и подал руку закутанному в тулуп человеку, сидевшему под брезентовым навесом. Из другой кибитки выпрыгнули люди с автоматами — в полушубках, в ушанках, завязанных тесемками под подбородком, с закутанными лицами. Снег лежал глубокий, рыхлый. Ноги утопали по колено. Один из автоматчиков поднял выбравшегося из-под навеса пассажира на руки и еще глубже утонул в снежном пуховике. С тяжелой ношей он не мог сделать и шага. К крыльцу выстроилась цепочка из автоматчиков, и ценный живой груз передавался из рук в руки, пока нога в нерповых унтах самостоятельно не ступила на деревянный настил скрипучих ступеней. Кокон ожил и двинулся к распахнувшимся перед ним дверям, из которых валил пар.

Выстроенная в шеренгу команда держала руки под козырек. В сенях кокон скинул с плеч тулуп и превратился в нечто необычное и очень изящное: высокую, стройную брюнетку, волосы убраны в пучок, кожаная куртка, ремень с кобурой, кожаные галифе, через плечо небрежно перекинут кашемировый шарф. Команда вернулась в избу, двери захлопнулись. Минуту пробыли на крыльце, а гимнастерки успели задубеть.

Лейтенант встал перед кожаной дамой по стойке смирно и осипшим голосом попытался отчитаться, но переливающаяся на свету, словно сизое крыло ворона, кожаная рука отмахнулась:

— Молчи, Пинчук. Почему норму не выполняешь?

— Вырубаем последний пласт, товарищ Мазарук. Глубже и дальше идти нельзя. Порода осыпается, подпорки уже не спасают, семерых придавило. У меня инструментов вдвое больше, чем людей, а год назад за каждое кайло дрались.

— Сколько стоит сто граммов золота, Пинчук?

— Не могу знать, товарищ Мазарук.

— Полторы тысячи американских долларов, лейтенант. Запомни эту цифру. Сколько стоит жизнь заключенного, лейтенант?

— Два рубля пятьдесят копеек в сутки.

— На этом считаю вопрос закрытым. Долби, Пинчук. Дальше и глубже долби. Стране нужно золото, а врагов народа на твой век хватит. На днях придет пополнение с Догучанского леспромхоза, вольфрамового рудника и с Кацугана, будет кому кирки и лопаты вручать, но промывочные машины останавливаться не должны ни на минуту, головой отвечаешь. Показывай помещения.

Кабинеты не понравились Елизавете Степановне — слишком маленькие, ее устроил актовый зал. В коридор вынесли все стулья, оставили только стол у окна, напротив входной двери. Размеры опустевшего помещения были внушительными.

Мазарук протянула начальнику лагеря листок.

— Кто из этих жив? Он просмотрел список.

— Эти двенадцать номеров — примечательная публика. По какому принципу вы их отбирали, Елизавета Степановна?

— Не твоего ума дело. Все живы?

— Одного завалило, другому гвоздем глотку пропороли, третий в бега пустился, нашли заледенелый труп в трех километрах. Далеко ушел, да еще после смены. Но, в общем, живые есть. Большинство.

— Будешь заводить по одному. Держи их возле дверей, близко ко мне не подпускай. Вшивых и больных из списка вычеркни, оставь самых выносливых.

— Таковых только двое.

— Веди обоих.

В дверях встали два автоматчика. Лиза подошла к украшенному морозным узором окну и длинным ногтем соскребла снег со стекла, на царапине тут же образовался новый узор. Она достала из кармана тяжелый золотой портсигар с дарственной гравировкой некоему комдиву Мухотину за проявленную храбрость й героизм в боях от патриотов Испании и извлекла папиросу. Была у Лизы такая мыслишка — найти комдива Мухотина и вернуть ему портсигар, но не случилось. По ошибке генерал попал в сучий лагерь и тут же был проигран в карты. Так закончилась славная жизнь героя, ее оборвал ржавый строительный гвоздь, который вонзила в сердце рука блатаря.

Гравированных безделушек в руки императрицы попадало немало. Они исчислялись тысячами за шесть-семь этапов в период навигации. Немало их она вернула владельцам, но не всегда это приносило радость людям. Из-за побрякушек люди погибали от рук паханов. И Лиза прекратила эту практику.

Выкурив одну папиросу, она взялась за другую. Наконец-то зеков привели. Остриженные, небритые головы напоминали выкопанные на кладбище черепа, обтянутые серой кожей. Оба рослые, в телогрейках и кирзовых ботинках, обмотанных тряпьем, с глазами загнанных в клетки волков. Похоже, они умели за себя постоять, но различить их трудно, все зеки будто одним куском угля нарисованы.

Лейтенант придержал их у дверей. Стоя против света, они могли видеть только черный силуэт, удаленный метров на восемь, однако собачий нюх кобелей позволил распознать в статуэтке женщину.

— Кто из вас Чалый? — колокольчиком прозвенел женский голос.

— Я, если память не изменяет, — пробасил тот, что стоял справа.

— А ты, стало быть, Митрохин.

— Он самый, барышня.

— Один из вас должен сдохнуть. Кто — решите сами. Сейчас каждому дадут по листку бумаги и карандашу. Чалый напишет донос на Митрохина, а Митрохин — на Чалого. Кто из вас будет убедительнее, тот и живым останется. Что писать, сами знаете. Готовы?

Чалый усмехнулся, Митрохин прищурился. Странно. Для доходяг уход из жизни — избавление от агонии, а этих Колыма не сломала. Каждый по шесть лет протянул с местной пропиской и еще столько же кайлом помашет. Им есть что терять, если они жизнь за падло не держат.

— На понт берешь, подруга? — подал голос Митрохин и тут же получил удар прикладом в спину.

— А ты проверь, — спокойно ответила женщина. Митрохин смачно выругался. Чалый продолжал молча усмехаться.

— Даю вам десять минут. Сами писать не станете, на вас другие напишут, тогда обоих поставлю к стенке. Время пошло.

— Ладно, царица, давай бумагу, — хмуро прорычал Митрохин.

— Отведите его в соседнюю комнату.

Митрохина вывели в коридор. Чалый не двинулся с места.

— Ну а ты?

— Так я же безграмотный, гражданка начальник.

— Врешь, Родион Платоныч. С образованием у тебя все в порядке, пограмотней Митрохина будешь.

— Так грамоту кайлом вырубили. Номер свой еще могу накарябать на жестяной табличке, а имя… На что оно вам, коли к стенке решили ставить.

— Писать будешь?

— Стреляй, гражданочка. Наган осечек не дает?

— От пули не увернешься.

— Было время, уворачивался, теперь смысла не вижу.

— Выведи его, лейтенант.

Чалого вытолкали в коридор.

Лиза села за стол и вновь закурила. Историю каждого зека из списка, составленного самолично, она знала, как святцы. Из двоих, доставленных на допрос, Лиза отдавала предпочтение Митрохину, но при личном знакомстве ее мнение изменилось. Тысячи карточек перелопатила, с Харитоном советовалась — муж хорошо разбирался в людях, а она с трудом преодолевала неприязнь к врагам народа, ворам, фраерам, мужикам, интеллигентам и бандитам. Все они сволочи. За здорово живешь в лагеря не шлют. За кусок хлеба придушат, продадут, за новые портянки удавят. Зверье! Челданов смотрел на мир иначе, но жену не пытался перевоспитывать. Юная комсомолочка из обеспеченной профессорской семьи, избалованная походами в музеи, увлеченная Римской историей, поклонница Александра Македонского и Юлия Цезаря, обожающая сильные мраморные торсы Микеланджело, не терпящая лики рафаэлевских мадонн и слащавый стиль барокко и рококо. Лично участвовала в разгроме Храма Христа Спасителя, аплодируя великому проекту Дома советов с гигантским памятником Ленину, возвышающемуся над столицей и скребущему своей вытянутой рукой облака. Одна из первых бросилась на призыв создавать и строить новую жизнь на Дальнем Востоке. И что? О таком будущем она мечтала?

Лиза ненавидела Колыму и в отсутствие мужа лила слезы в подушку, плача над загубленной молодостью. Ждала принца, а получила тщедушного надзирателя, возомнившего себя Наполеоном.

В зал вернулся лейтенант и протянул Лизе исписанный лист бумаги.

— Что это?

— Донос Митрохина.

— Порви.

— Что дальше делать?

— Митрохина в барак. Чалого в цепи и на сани. Я его забираю. Заявка на вывоз готова, только имя проставить.

— Может, мне Митрохина…

— Побереги патроны, — с полуслова поняла она лейтенанта, — с ним без тебя разберутся.

— Слушаюсь.

— Неси тулуп, загостилась я в твоей дыре.

Лиза решительной походкой направилась к выходу.


2.

Центральной больницей руководил уникальный человек. Звали его Илья Семенович Бохнач. Возможно, его фамилия происходила от слова «бог», но со временем смягчилась и обросла шерстью. Однако богом его многие называли.

Жил себе поживал один ученый, кандидат химических наук и доктор биологических. Добрый, отзывчивый, целеустремленный, трудолюбивый, не устающий удивляться миру высокообразованный человек. Владел несколькими языками, даже древними, занимал он в те далекие годы пост директора Дальневосточного филиала Института химии при Академии наук. Хороший человек, слов нет. Но попала одна бумажка на стол нужному человеку, и арестовали хорошего человека. В 37-м его осудили «за контрреволюционную деятельность» на десять лет с последующей пятнадцатилетней ссылкой без права выезда.

Так он очутился на Колыме. Молитесь узники, услышал вас Господь и прислал вам ангела-спасителя. Не все это сразу поняли. Гоняло его колымским ветром по лесоповалам и рудникам до полного истощения и утраты надежд. А чему удивляться, если Бог собственного сына подверг испытаниям не менее страшным и тот кончил свою жизнь земную распятым на кресте.

Грянул 40-й год. Страшная беда обрушилась на лагеря — эпидемия дизентерии. Заболевание проходило в тяжелейшей форме — с кровавым поносом, рвотой и коматозным состоянием. Трупы из бараков выносили десятками и укладывали штабелями. Обход фельдшера ничего не давал. Он лишь указывал пальцем на тех, кто уже умер. Обычные бараки превратились в больничные корпуса, которые обслуживали те же зеки, имеющие хоть мало-мальское представление о медицине. Но даже опытные медики, коих было немало, ничего не могли поделать, многие из них сами заражались и умирали, не хватало медикаментов.

Бохнача Бог уберег от болезни. Лагерь Нижний Кацуган эпидемия не достала. Но один псих сам себя заразил умышленно, сам перенес тяжелую форму дизентерии и сам себя вылечил. Другими словами, провел опыт на собственной шкуре. Выменял у фельдшера несколько флаконов йода и набрал картофельных очисток. В дальнейшем крахмально-йодистая смесь получила название «Черная каша».

Открытие могло бы остаться незамеченным, но о нем прослышала сама Савоева, начальник санитарной части Северного управления лагерей. Деловая хваткая женщина приехала в Нижний Кацуган и обомлела, увидев победителя колымской чумы. Перед ней стоял человеко-зверь, леший с отечным обмороженным лицом и синими руками, обмотанными грязной ветошью. На скелете висел огромный рваный обгорелый ватник, то, что скрывало ноги, не поддавалось описанию. По ее приказу Бохначу выдали сносную одежду, разрешили свободно передвигаться по зоне, в которой было около пятидесяти бараков. Это неслыханная свобода для зека! Выдали йод и крахмал, приставили конвоира для безопасности. Через месяц эпидемия была погашена на всем участке Бутугычагских лагерей, от нижних до верхних.

Савоева дошла до самого Никишова и сумела убедить всесильного владыку в большой пользе деятельности бывшего ученого. Никишов прислушался к словам главной санитарки и поставил Бохнача руководить строительством первой крупной больницы на тысячу коек на левом берегу Колымы. И с этой задачкой бывший ученый со всеми бывшими степенями справился. Его и поставили главным врачом. В 47-м зек Бохнач превратился в вольнонаемного, но свое детище не бросил. Сколько тысяч зеков прошли через его больницу, сказать невозможно. Те, кто хотел выжить, выжили, кто жаждал смерти, умер. И если собрать всех благодарных, готовых поставить своему спасителю свечку, то храм озарился бы солнечным светом.

И вот пришел день, когда ненавидящий белые халаты и неистребимый запах эфира и гноя генерал Белограй лично приехал в больницу. Большого гостя главврач встретил с русским поклоном до земли-матушки.

— Что за идолопоклонничество, Илья Семенович?

— Как же, как же, Василий Кузьмич. Такую щедрость я еще не видел за тринадцать лет своего пребывания на этих ущербных просторах. Бинты, спирт, пенициллин, йод, марля и даже белый стрептоцид. Здесь же теперь людей на ноги ставить можно.

— Вы и раньше умудрялись вылечивать безнадежных.

— А сколько из них от заражения крови погибло?

— Мы воюем за золото. Поле брани есть поле брани. Одни воевали за победу и вернулись в орденах, нам же возвращаться некуда и орденов не положено. Партия говорит: «Даешь!», мы отвечаем: «Есть!» Золото забирают, а мы трупы с поля боя уносим, вот вам и спасибочко!

Провокатор генерал. Его язык, что хочет плести может, он царь и бог. Другим не положено. Язык быстро отрежут. Опытные здесь люди, на крючок не поймаешь.

Чистота в больнице генерала приятно удивила, и не так уж в ее стенах гноем пахло.

— Говори, чем недоволен, доктор Бох?

— Собой, Василь Кузьмич. Заговор мы тут вскрыли. Долго не мог понять, почему у нас туберкулезники, как грибы, множатся. Нашли причину. Теперь их отделение стеклом отгородили, на двери засовы поставили.

— В чем же злой умысел углядел, Илья Семенович?

— Членовредительство в лагерях — дело обычное. Многие рук-ног не жалеют, только дай им передышку на короткий срок. Долго таких не держим, отправляем назад, не переводя их на облегченный труд, чтобы другим повадно не было себе конечности отрубать. Русский ум пытливый, в находчивости ему не откажешь. Заметили, что туберкулезники здесь месяцами лечатся. С открытой формой в лагерь не отправишь. Вот и началось — пришел с цингой, а при выписке палочка Коха в организме появляется, выпускать нельзя. Мечтаю для инфекционных отдельный корпус построить.

— Ну а заговор в чем?

— В туберкулезном «харчке». Туберкулезник отхаркивает мокроту, зараженную палочками Коха, а здоровые зеки ее глотают и, естественно, заражаются. Это носит массовый характер. Семьдесят процентов больных погибает, заключенные об этом знают и все же идут на риск. Скорее всего, от безысходности и желания умереть в койке, а не в тайге или забое.

— Вы справились с ситуацией, взяли ее под контроль?

— На это ушло времени больше, чем хотелось бы.

— Печальная история. Давайте поговорим о сегодняшнем дне. Теперь, когда вы стали вольнонаемным, вас допустили к лечению моих солдат и таких же, как вы, свободных граждан. Много ли умирает людей из этой категории?

Они добрались до кабинета, где с трудом помещались четыре письменных стола и пара шкафов с историями болезней. Две грубо сколоченные табуретки позволили им присесть: своего личного кабинета главврач не имел.

— Вольняшки и военнослужащие лечатся в городской больнице, Василий Кузьмич. К нам попадают тяжелобольные с дальних лагерей, в основном с обморожением. Вохровцы плохо одеты, не все обеспечены валенками и полушубками, некоторые поддевают под шинели телогрейки, которые отнимают у зеков. Это видно по следам сорванных с груди номеров. И себя не спасают, и других губят.

— Я займусь этим. Каждый солдат на учете. Пополнение до Колымы не доходит, оседает по пути. Не одни мы нуждаемся в подкреплении. Наша задача — уберечь тех, кто есть.

— Пытаемся, но статистика неутешительная.

— Медицинские карты с вашим заключением на погибших охранников больше не сдавайте в архив, а пересылайте в канцелярию полковника Челданова. Будем разбираться с каждым отдельным случаем.

— Как прикажете, Василь Кузьмич.

— Какие еще просьбы?

— Язык не поворачивается после того, что вы сделали для нас.

— Слышал, хотите разбомбить крыло с одиночками и сделать общую палату на весь этаж?

— Вижу в этом острую необходимость.

— Летом, летом. Сейчас эти камеры пойдут под карантин. Вам доставят десять человек без личных карточек и номеров. Обозначьте их собственными индексами. Они просидят в камерах до середины мая. На одиночный блок будет выделена спецохрана, отдельные пайки и необходимые медикаменты, обузой они для вас не станут. После того как мы их от вас заберем, можете делать с крылом все, что пожелаете. Я уже сейчас выделю вам двух плотников, чтобы сколачивали топчаны, лес пришлю и пятьдесят матрацев под будущее отделение.

— Вам это зачтется на страшном суде.

— Меня будет судить «тройка» черных ангелов с копытами, и приговор вынесут окончательный, обжалованию не подлежащий.

— Вы человек своего времени, Василий Кузьмич, а в разные времена складываются разные обстоятельства.

— Ну да. При Иване Грозном жили две примечательные личности. Одну звали Малюта Скуратов, а вторую — Федор Колычев. И тот, и другой были обласканы государевой рукой. Малюта стал палачом, а Федор мучеником. Но есть один очень интересный исторический факт. Во времена Грозного на царя тоже писали доносы, но относились к ним по-другому. Доносчика отправляли на дыбу и подвергали пыткам, во время которых он должен был доказать правоту своего доноса. Если донос оказывался клеветой, доносчика сажали на кол. Вот такие бывали порядки. Будь они у нас теперь, каждый задумался бы, прежде чем брать перо в руки.

— Писать или не писать — дело совести каждого.

— Совесть? Страх парализовал и совесть, и душу. Не напишешь ты, напишут на тебя. Чем больше доносов настрочил, тем больше себя обезопасил. Вам это и без меня известно, доктор Бох. Давайте говорить о насущном. В вашей больнице работает врач Горская. Что скажете?

Бохнач не успел и рта открыть, как в кабинет вошла хорошенькая женщина в белом халате с медкартой в руках, ямочками на щеках и совершенно невообразимыми, ни с чем не сравнимыми голубыми глазами. Небо в этих краях даже в редкую солнечную погоду выглядело бледнее.

Увидев генерала, она смутилась и покраснела.

— А вот и доктор Горская, моя правая рука. Белограй встал.

— Познакомьтесь — Варвара Трофимовна… Генерал опередил главврача и представился:

— Василий Кузьмич.

— Здравствуйте. Рада вас видеть и выразить огромную благодарность за помощь.

— Составьте список необходимых вам трав, Варвара Трофимовна, мы перешлем его в охотхозяйства, а к осени отправим самолеты за сборами.

— Неужели это не сон?

— Все в ваших руках.

Девушка еще больше смутилась и, извинившись, вышла.

— Теперь я догадываюсь, кому мы обязаны такой заботой о нашей скромной лечебнице.

— Итак, — прервал его генерал, — продолжим. Что вы о ней скажете?

— Хирург от Бога. Два года фронтовой практики сделали ее ювелиром. Хорошие знания в биологии и фармацевтике. Одним словом, универсал. Характер упрямый, твердый, настойчивый. Поначалу меня это смущало, но потом я стал у нее учиться быть твердым.

— Не дано вам это, доктор, с вашей добротой и жертвенностью…

— Это не врожденное, а приобретенное здесь, в лагерях, — покачал головой Бохнач. — Вы извините, что я говорю такие вещи вам. Видите ли, мне повезло, я сидел вместе с отцом Федором, священником. Мне, ученому, атеисту, коммунисту, чуждо все церковное. Но отец Федор не просто священник, он святой. Не знаю даже, какой смысл я вкладываю в это слово, скорее всего, не связанное с церковными понятиями. Ему удалось пройти через все испытания и сохранить любовь. Поразительно, ничто не смогло его сломить. Даже блатари, неоднократно пытавшиеся его погубить, не устояли перед силой духа этого человека. Головорезы и убийцы пересмотрели свою жизнь и закопали бритвы в мерзлую землю. Нет, никого он в веру не обращал, но его слово наполняло людей человечностью, рождало надежду.

— И как на это реагировало лагерное начальство?

— Молча. Им важен результат, а не то, каким методом его добиваются. За то время, пока мы сидели вместе, не случилось ни одного бунта, побега или убийства. Я был очень удивлен, узнав, что среди заключенных немало верующих. Они не дали в обиду священника, а потом необходимость в этом отпала. Отец Федор сам защищал слабых. Я благодарен судьбе, что она свела меня с таким человеком.

— Пахан в рясе?

Доктор поморщился. Он не оскорбился, а почувствовал горечь — похоже, генерал не встречал на своем тернистом пути ничего святого, прожил жизнь по волчьим законами, других не знал. Бохнач пожалел, что рассказал о Федоре.

— Вы меня не так поняли, — повернувшись лицом к окну, тихо сказал Белограй, будто прочел мысли врача. — Я уважаю людей, способных подавлять зло. Мне такие не встречались. Я существую как бы в скорлупе, за пределы которой невозможно вырваться по собственному желанию. А верить в чудо и царствие небесное человека заставляет страх.

Белограй замолк. Он долго смотрел в окно на кирпичный одно-этажный корпус с высокой трубой, из которой валил черный дым. Какие мысли могут рождаться в сознании человека при виде крематория?

— Как зовут священника?

— В миру Тихон Лукич Вершинин, — поколебавшись, ответил доктор.

— В нашем миру он лагерный номер. В каком лагере сидит?

— Дальше некуда. Самый край земли. Чокурдах.

— Тихое местечко.

— И питание сносное.

— Что, по-вашему, «сносное питание»?

— Щи из соленой нечищеной капусты с кочерыжками и овсяный кулеш без жиринки. Солдаты подстреливали колымских ворон, дожидающихся своей добычи на лесоповале, их мясо иногда шло в щи, для навара. Вполне приемлемая еда. А еще мы высаживали черемшу за зоной, и каждый получал пайку. Спасало от цинги.

— Почему бы повсеместно ее не высаживать?

— Хитрость есть. Семена надо закалять, иначе они не прорастут в мерзлой земле. Я два года экспериментировал, пока не добился результата. А семена одному армянину прислали в посылке, вместе с табаком. Если сделать семена морозоустойчивыми, то здесь и огурцы можно выращивать. Варя это уже доказала, обустроив парничок на чердаке.

— Горская?

— Она самая.

— Вот что, доктор, десять камер-одиночек к концу месяца будут заполнены. Медосмотр и лечение поступивших поручите Горской. Допуск к заключенным будет иметь только она, в сопровождении автоматчика.

— Они опасны?

— Нет. Горская найдет общий язык с этими людьми. В течение двух месяцев они должны обрести человеческое лицо, стать сильными и здоровыми. Завтра привезут двоих. Подготовьте помещение.

— Слушаюсь, товарищ генерал. Осмотрите больницу?

— Да. Только избавьте меня от туберкулезных «харчков».


3.

Вернувшись домой, Челданов застал жену за картами. То ли она гадала, то ли пасьянс раскладывала. В цветастом шелковом халате, с распущенными волосами, Лиза напоминала цыганку. Глубокое декольте выставляло напоказ соблазнительную впадину между пышными грудями. Она бросила на мужа мимолетный взгляд огненно-карих глаз, и ему показалось, будто кошка царапнула его по лицу. Сигнал сработал, и желание волочь жену в постель выветрилось, не успев превратиться в страстный порыв. Он разделся, подошел к столу, чмокнул жену в затылок и глянул на карты, выложенные столбиками. На каждой карте стояло имя и номер. Челданову показалось, что карт слишком много.

— Здесь две колоды?

— Две, Харитон. Бабушка пыталась научить меня пасьянсу, но я в те годы не могла усидеть на месте больше пяти минут. Что-то помню, но очень смутно. Имена здесь из картотеки.

— Знали бы они, каким способом решается их судьба.

— У них нет судьбы, Харитоша, у них есть приговор и тяжкий крест, который они волокут за собой, чтобы водрузить его над своей могилой.

— Чему быть, того не миновать!

Лиза выбрала двенадцать карт, две из них отложила в сторону, остальные порвала.

— Осталось сорок. Ты думаешь, я найду восьмерых достойных из этой кучи?

— Стоит ли быть такой придирчивой?

— Тебе за них отвечать, полковник. Белограю одного взгляда хватит, чтобы понять, кого ты ему подсунул. Я не могу рисковать головой своего мужа.

— Он уже сам кое-кого нашел. Не знаю, каким образом, но выискал попа на Чокурдахе и послал за ним своего шута и Абрека, на самолете.

Лизина рука с картой застыла в воздухе. Дугообразные черные брови, вздернувшись кверху, нарисовали на лбу уголки.

— Ах да Белограй! Обошел-таки на вираже. Надо же до такого додуматься! Хорош! И как ему в голову приходят такие идеи? А чем мы его удивим, Харитоша? Махрового жигана подсунем? У меня авиации нет, и дальше Сеймчана я не пройду.

— Знать бы, зачем они ему нужны…

— Команду на корабль набирает?

— Нет. Туда только моряков определяют да еще с боевым опытом. Сорокин весь Магадан на дыбы поднял. Его люди в банях дежурят. Как увидят наколку с якорем, так хватают на выходе — и на допрос. У Сорокина мертвые разговорятся. Наши для флота не пригодны. Моряки в черта больше верят, чем в бога, им попы ни к чему. А удивить Белограя есть чем.

— Хочешь демона ему подсунуть?

— Князя. Любопытный фрукт. Но тебе самой надо на него взглянуть. В Кармакене года два назад появился писарь в леспромхозе имени Ворошилова. Однажды я получил отчеты от Ревина и поразился. Ни одной ошибки, ни одной помарки, а почерк… Картина, да и только. Ревин двух слов связать не может, не то что написать, а тут такая каллиграфия, хоть в рамку вставляй. Потом выяснилось, взял он зека из мужицкого отряда себе в помощь и сделал его писарем. Бывший контрик, а по совместительству князь Пенжинский.

— Пенжинский? Знаменитый историк? Он же в Ленинградском университете преподавал. Наш руководитель курса вместе с ним учился. Я по его учебнику экзамены сдавала.

— Он это или нет, не знаю, но история его фамилии мне известна. Род древний и связан с нашими местами. В 30-х годах XVIII века на Дальний Север была направлена анадырская партия исследователей. Они пытались обуздать коряков, а заодно здесь первые остроги начали создавать. Одним словом, первые завоеватели Дальнего Северо-Востока. В команде был один морячок. Офицер проявил себя с лучшей стороны, и Анна Иоанновна наградила его орденом и нарекла князем Пенжинским. Два с лишним столетия минуло с тех пор, и все вернулось на круги своя, потомок князька вернулся сюда, но только в кандалах. Знал бы предок, для кого остроги сколачивал!

— Отдать такого человека на съедение Белограю?

— Можно подумать, он в раю пребывает. Хотел бы Белограй людишек на смерть послать, не устраивал бы дотошного отбора. Боюсь только, что князек слишком хил для команды и конкурса не выдержит. С другой стороны, начинал с забоя и маялся по зонам с 40 -го года. Запроси его карточку.

— Не сомневайся, о князе в лаптях я все выясню.

Лиза бросила карты, взяла папиросу и закурила. Взгляд ее устремился в дальний угол комнаты. Задел жену за живое, опять уйдет в депрессию, воспоминания начнут ее душить. Папочка любимый, ненаглядный — великий дипломат и ученый, мамочка — партайная богиня, редактор газеты «Красное знамя», а главное, любимая бабуся, делающая лучшие пирожки в мире. Тоже ведь из бывших дворян, мешки на горбу не таскали и сено не косили.

Лиза до сих пор считала всех своих родных живыми, кроме бабуси, разумеется, та еще в конце XIX века Смольный институт благородных девиц закончила. Но родители еще молоды, им жить да жить.

Челданов думал иначе…


Полковник


Это произошло в мае 43-го. В порт прибыл теплоход «Ким» с очередным этапом из Ванино. Шпионы, враги народа, диверсанты и уголовники. Этапы скудели. Военнопленные строили оборонительные сооружения, провинившихся офицеров гнали в штрафбат, до переселения народов дело еще не дошло. Давили интеллигенцию, не участвовавшую в изготовлении снарядов для фронта, и разгулявшуюся блатную шушеру, жиревшую на грабежах складов и мародерстве. Лиза еще не занималась архивами, а служила девочкой на побегушках у всесильной госпожи Гридасовой. Разнарядкой занимался Челданов, тогда еще майор. Сидя в небезызвестном кабинете административного здания транзитки, он напоролся на дело Анны Мазарук. В деле имелась одна странная деталь — фотография, сделанная с донесения на Анну Емельяновну. В сопроводительные документы не принято вносить детали следствия, там только постановление суда, статья, срок, режим. Личные дела сдавались в архив НКВД, и запросить их мог только следователь, если новое дело перехлестывалось с делом осужденного. Кто-то в Москве любит шутки. И этот кто-то сидит в очень большом кресле.

Челданов вызвал своего помощника.

— Слушай меня, Сорокин, отыщи эту женщину. Где хочешь ищи. Она еще здесь, все бабы на медосмотре, найди мне ее. Капитан отправился выполнять задание.

Появился он через два часа. Сорокин всегда носил маску ледяного безразличия, этот человек не знал ни радости, ни печали.

— Нашел в больнице. Их там много. Жиганы всех баб на хор поставили, весь этап по рукам пустили. Многие умерли еще в пути. Двухсот тридцати трех женщин не досчитались.

— Контриков отправляй в транзитку, блатных запрешь в бане до моего прихода. Машину к воротам.

Больница была переполнена: много крови и стона, женщины лежали на полу в коридорах на бушлатах. Фельдшер подвел начальника к женщине с белым лицом и стиснутыми зубами. В сверкающих черных глазах будто вспыхивали красные прожектора.

— Что с ней? — тихо спросил майор.

— Сломаны обе руки и пальцы. Очевидно, оказывала сопротивление. Тут у нас вот какая проблема: мы взяли у женщин анализы, похоже, всю партию придется отправлять на отбраковку. Сифилис. Лечить мы его не умеем.

— Я тебя самого на отбраковку отправлю, живодер. Вон отсюда, — рассвирепел Челданов и, сев на пол рядом с женщиной, склонился к ее лицу. Один в один — Лиза. Вот только смертью от нее веяло.

— Я вас знаю. Вы Анна Мазарук, редактор газеты «Красное знамя», так?

— Кто вы?

— Тот, кто сможет вам помочь. По мере сил, конечно.

— Какая сволочь меня сюда загнала? Я хочу знать только одно, кому я мешала. Я выживу. Ради мести выживу. Плевать мне на себя и свою жизнь, но если по земле ползают такие сволочи, кто нас, честных коммунистов, вгоняет в могилу, то с этим мириться нельзя. Они подлежат уничтожению.

Анна попыталась поднять руку, но у нее ничего не получилось, она застонала. И тут Челданов сделал непоправимую ошибку: достал из кармана фотографию и показал женщине. Сам он не мог разобрать подпись и хотел, чтобы это сделала Анна, но она лишь вскрикнула: «Он!» — и потеряла сознание. Майор решил перевести мать Лизы в корпус, где лежали вольнонаемные, и отправился искать начальника санитарной части. Сладковатый запах крови вызывал тошноту. С трудом он пробрался на лестничную клетку, где кроме двоих охранников с винтовками никого не было, побежал вниз. А когда вернулся, было уже поздно, Анна Мазарук лежала на лестничной клетке с проколотой грудью.

Солдат пытался оправдаться: — Да я же не хотел, товарищ майор, она выскочила на площадку. Я кричу: «Стой! Назад!» — она не слышит. Я винтовку к бою и опять кричу: «Стой!» — увидела штык и прямо на него грудью со всей силы. Насквозь. Я и не думал ее колоть. Сумасшедшая.

Взбешенный, в приливе ярости, Челданов ворвался в баню, где сидели голые блатари, окруженные охраной, выхватил револьвер и расстрелял весь барабан, раскраивая пулями бритые черепа. Никто не посмел вмешаться. На цементном полу образовались кровавые лужи.

Патроны кончились, и майор вышел из бани, хлопнув за собой дверью.

Дело Анны Мазарук он сохранил у себя, включив в него дату гибели. Лизе Харитон ничего не сказал. Ни тогда, ни позже. Однажды он наткнулся на письма ее матери, присланные в то время, когда она еще могла гордиться тем, что дочь стала первооткрывателем. После того, как Колыма превратилась в имя нарицательное и покрыла себя позором, писать перестала. Там же была поздравительная новогодняя открытка от отца Лизы. Челданов обратил внимание на подпись и сравнил ее с той, что была на фотокопии доноса. Ему стало ясно, почему Анна покончила жизнь самоубийством. Многое можно стерпеть и вынести, но если тебя предал тот, в кого ты верил больше, чем в себя, жизнь теряет смысл.

Дело матери Лизы Харитон спрятал в особом тайнике, о котором жена не подозревала. Она до сих пор верила, что ее родители живы-здоровы и счастливы, как было всегда.


4.

Варя взяла с собой только блокнот и карандаш. Бохнач предупредил: «Кроме тебя к одиночкам никто не допускается. Даже я. Ты несешь за этих людей полную ответственность. За месяц или два их надо поставить на ноги — вылечить и откормить».

В отделение с блоками-одиночками теперь можно было попасть только через тяжелую, обитую жестью дверь с зарешеченным окошком. Варя позвонила. В окошке появилось строгое лицо в солдатской шапке со звездочкой. Сначала загремели ключи, потом с лязгом сдвинулся засов. Дверь отворилась. Оба охранника отдали женщине в белом халате честь. Очевидно, их не информировали, что она тоже из числа заключенных.

Широкий, не очень длинный коридор сверкал чистотой. Несмотря на то что в конце было большое окно с крепкой решеткой, света все равно не хватало. Двери камер тоже обиты жестью, в них небольшие наблюдательные оконца. Пять камер с одной стороны, пять с другой. Бохнач говорил, будто скоро им разрешат переделать это крыло и оно станет дополнительным отделением для военнослужащих, вольнонаемных и местных жителей. Скорее бы. Слишком расточительно использовать такое большое помещение для десятерых человек, а сейчас вообще здесь всего трое.

— Какие камеры заняты? — спросила Варя сержанта.

— Третья, пятая, седьмая. Все по левой стороне.

— Начнем по очереди.

Сержант провел женщину к третьей камере и, прежде чем открыть ее, тихо сказал:

— Товарищ доктор, вам нельзя так приходить.

— Как?

Он кивнул на ее ноги. Варя опустила глаза: кирзовые ботинки, грубая юбка…

— С голыми ногами, — тихо добавил сержант. — Это же зверье, они женский запах за версту чуют. Опасно. Терять-то им нечего.

— И что ты предлагаешь?

— Сапоги и галифе. Только оружие с собой не берите и острые предметы. Отымут. Я рядом, не бойтесь.

— Я ничего не боюсь, сержант, спасибо за заботу. Твое замечание учту. В чем-то ты прав.

Галифе достать еще можно, но сапоги — несбыточная мечта. Их имели только офицеры. Не ходовой товар. Мечтою каждого, даже вольнопоселенного, были валенки. В местах, где зима длится восемь месяцев, лучше валенок ничего не придумаешь, температура опускается до пятидесяти градусов.

Замок щелкнул, и дверь отворилась.

Просторная камера с большим окном. Топчан, табурет, привинченный к полу стол, кувшин с водой, тазик и ведро для отправления естественных нужд. На столе — потрепанная толстая книга. Похоже, привилегированным зекам разрешено читать. Варя об этом не знала.

Человек, сидевший на топчане, вовсе не походил на зверя. Варя считала себя сильной женщиной. И не только морально. Сколько раненых вытащила с поля брани на своих руках!

— Я одна зайду, постойте за дверью. Со мной ничего не случится.

— Не положено.

Доктор так взглянула на сержанта, что тот не стал настаивать.

— Здравствуйте. Меня зовут Варвара Трофимовна. Я врач, буду наблюдать за вашим здоровьем.

Не очень молодой высушенный сучок в холщовой робе мягко улыбнулся. В его глазах не было ни злости, ни ненависти, ни отчаяния.

— Вы пресвятая дева? — спросил он тихим мягким голосом, но его очень хорошо было слышно, будто он шептал тебе на ухо.

— Нет. Я всего лишь врач.

— Тогда как же вы будете наблюдать за тем, чего нет.

— Это вы о здоровье?

— Проходите, уважаемая барышня, присаживайтесь. Варя прошла к табурету и села.

«Господи, — подумала она, — он же дистрофик. Правда, мешков под глазами нет, зубы целы, глаза чистые».

— Я здоров, не беспокойтесь, барышня. Хочу спросить вас, все камеры заполнены? Я здесь со вчерашнего дня и еще не освоился. Ночью кого-то привезли, но вставать я не стал.

— Нет, не все. Только три.

— Значит, я из первого этапа, а вы будете нас лечить.

— Вы правы.

— За что же такое внимание? В лагерях мы нужнее. — Помолчав, он добавил: — Ну да бог с ним, поживем-увидим.

— На что вы жалуетесь?

— Жалоб еще не накопилось. Но хочу дать совет. Вам придется лечить мужчин. Вы очень приятная во всех отношениях женщина, и они будут вас стесняться.

— Меня? Я давно лечу мужчин, стеснительных видеть не довелось.

— Стеснительность часто скрывается за бравадой или откровенным хамством, если мужчин много. Так проявляется их беззащитность и слабость.

— Любопытная теория.

— Одно дело — больница. Больные всегда делают себе скидку. Но мы не в палатах, а в камерах, здесь каждый захочет выглядеть перед вами достойно. Дайте людям почувствовать себя мужчинами. Распорядитесь, чтобы их брили, выдали расчески и крышки для ведер. Некрасиво женщину встречать с открытой парашей, даже если она врач. Они меньше всего будут задумываться о вашей профессии, когда вы появитесь на пороге камеры. И не обращайте внимания на агрессивность и грубость. Это тоже признаки стеснительности. Хотите найти взаимопонимание, дайте возможность узникам почувствовать себя мужчинами, сильным полом.

— Спасибо за мудрый совет.

Варя вспомнила фронт: ухажеров у нее и на линии огня хватало.

— Как вас зовут?

— Тихон Лукич Вершинин. Она записала имя в блокнот.

— А кто вы по профессии, Тихон Лукич?

— Служитель культа. Так определена моя профессия. Когда-то был настоятелем Тихвинского монастыря. Прихожане и послушники называли меня отцом Федором. Арестован в 41-м году. Срок — двадцать пять лет и пять лет поражения. От болезней Господь избавил, все еще жив, как видите.

Варя терялась в догадках. Кому и зачем мог понадобиться священник? Зачем его сюда привезли? Ответа не нашлось.

— Я тоже удивлен, доктор, — прочел ее мысли старик. — Расстрелять нас и за воротами лагеря могли. Мой лагерь далеко от этих мест. И ради чего меня везли сюда? О свободе я Бога не молил, жить легче других не пытался.

— Вряд ли начальство решило исповедаться и причаститься. Не стоит гадать. Но если речь идет о поправке вашего здоровья, то не нужно думать о плохом.

Варя поймала себя на мысли, что она непременно догадалась бы о профессии этого уже немолодого человека, хотя у него не было бороды и длинных волос. Она никогда не ходила в церковь, но в ее представлении монахи должны были быть именно такими.

— В следующий раз я вас послушаю и измеряю давление. Сегодня у меня ознакомительный обход. Отдыхайте, Тихон Лукич. — В блокноте она сделала пометку напротив имени: «Монах» — и заключила ее в скобки.

Мужчина из соседней камеры разительно отличался от монаха. Широкоплечий, крепкий в торсе, не слишком истощенный, дистрофиком не выглядел, в нем чувствовалась физическая сила. Взгляд жесткий, лицо попорчено мелкими шрамами, будто его осыпали осколками стекла, нос перебит. Обросший, не бритый, лицо сморщенное. По его виду невозможно было определить возраст. Варе стало не по себе, у нее защемило сердце.

— Здравствуйте. Я врач. Зовут меня Варвара Трофимовна.

— Смотрины продолжаются. На Колыму женский десант высадили?

— С чего вы взяли?

— Садись, Варя, если вшей не боишься.

Агрессии в арестанте она не заметила. Скорее, бравада и напускная легкость выпячивались наружу, в глазах появилась глубокая тоска, он то и дело отводил их в сторону. Кого-то он изображал, но только не себя. Человек непростой, до сути сразу не докопаешься.

— Нет, вшей я не боюсь, — совсем спокойно проговорила Варя.

— У меня их нет, мы их керосином выводим. До тебя я уже имел свидание с одной кожаной принцессой, так та ближе, чем на пять метров, не подходит. Волосы у нее шикарные. Если пучок распустить, то попку прикроют. Я так и не понял, чего она от меня хотела. Думал, пальнет из нагана, и бывай здоров, а меня в сани — и сюда. Что за шарашка?

— Центральная больница. Особое отделение.

— Особое отделение… Эксперименты на нас ставить будете? Мыши все передохли? Валяйте.

— О чем это вы?

— Когда я сидел в Бухенвальде, там из человеческой кожи делали абажуры. Либо ты идешь в печь, либо твоя шкура на абажур. Третьего не дано. Заведовали фабрикой смерти Карл Кох и его жена — бухенвальдская ведьма. Это она придумала абажуры. Я не подошел. Порченый. И другие себя калечили. Кожа ей требовалась чистая, без брака и порезов. Лучше печь, чем попасть ведьме на абажур. Молодая, красивая, в эсесовской форме, ходила всегда с овчаркой. Я как увидел вашу местную примадонну в кожаном одеянии, так меня потом прошибло. Вылитая Эльза Кох. А тут выяснилось, что зовут ее Лизой и она тоже жена начальника лагерей. Вот только овчарки не хватает, а ужимки те же. Так чем немецкие лагеря отличаются от советских?

— Вы узник концлагерей?

— Был им и остаюсь.

— Лиза Мазарук вас вытащила из лагеря. И ничего плохого вам делать не собираются. Здесь лечебное учреждение. Надо понять — она приехала сюда семнадцатилетней девчонкой на комсомольскую стройку и десять лет живет в этих условиях. У нее надорвана психика. Мне кажется, она добрая, только мы этого не видим. Все лучшее прячет под маской, иначе не выжила бы.

— Черт с ней! Сюда нас не из жалости привезли, а с целью.

— Я понимаю, переубедить вас трудно или невозможно. Надеюсь, вы сами скоро все поймете. Вы были в немецких лагерях, теперь здесь… В чем разница?

— Там живьем в печах сжигали, а здесь живыми замораживают. Вот и вся разница.

Варя насторожилась, в его голосе послышались знакомые нотки.

— Как вас зовут?

— Ныне номер И-2416. Имени я тебе своего не скажу. Бывший летчик-истребитель, бывший капитан, военнопленный и счастливый парень. Все это осталось в другой жизни, так что забудем об именах, сестренка. На кой ляд нас сюда пригнали, вот что мне скажи?

— Я этого не знаю. На здоровье жалуетесь?

— Если бы оно было, может, и пожаловался. А так не на что.

— Давно на Колыме?

— С июля 45-го. Написал заявление в военкомат, просился на Восточный фронт, хотел япошек на место поставить. Просьбу удовлетворили и пригнали на Дальний Восток, но этапом в телятнике. Спасибо и на том. Жить стало лучше, жить стало веселее, как вещает наш великий вождь.

Варя сделала пометку в блокноте: «Пилот».

— Осмотр проведем в следующий раз. Я рада, что белый халат вас не так смущает, как кожаная куртка и наган. Мы еще успеем с вами пообщаться, у нас месяца два впереди.

— Загадка. Я и не рассчитывал столько прожить.

Варе показалось, будто она побывала на представлении, после которого захотелось плакать. С колотящимся сердцем она вышла в коридор и, прислонясь к стене, попыталась унять непонятную тревогу.

Несколько минут она простояла, прижавшись к стене, словно переводила дух и собиралась с мыслями, и только потом продолжила обход.

Третий узник чем-то походил на второго — тоже крепкий, жилистый. Лицом хорош и зубы сохранились, было чем скрипеть.

— Я ваш лечащий врач Варвара Трофимовна.

— В медицинской помощи не нуждаюсь. Дашь яду, не откажусь.

Варя прошла и села на табурет, чем очень насторожила заключенного: не испугалась, смелая бабенка.

— Хотите признание из меня выбить?

— Хочу. Ваше имя, профессия?

— Родион Платоныч Чалый. Профессия — трюкач, статус — уголовник.

— Что за профессия?

— Циркачом был много лет, потом в кино снимался. Опасные трюки делал за артистов. Фильм «Цирк» видела с Любовью Орловой?

— Конечно, видела.

— Ну так под куполом цирка я вместо Сережи Столярова кувыркаюсь.

— И вы видели живую Любовь Орлову?

— Как тебя. Даже на общем банкете вместе шампанское пили.

— Счастливчик.

— Как видишь. Пухну от счастья.

— А вы похожи на Столярова. Чуть-чуть.

— Посмотрел бы я на героического артиста в моей шкуре. Не дай бог, конечно, мужик он хороший, веселый, жизнелюбивый, радости много людям принес.

— А вас-то за что?

Вопрос сорвался с уст Вари случайно. О таких вещах в лагере спрашивать не принято, есть статья, и этого достаточно, а уголовный кодекс, составленный в 26-м году, со всеми дополнениями и поправками в этих местах каждый знает, как ребенок таблицу умножения.

— Убийство, Варвара Трофимовна. Раскаянию не подвержен. Приговор сам выносил, сам и выполнил.

— Я видела убийц, их здесь много побывало. Вы не похожи.

— Все враги народа прячутся под личиной честных людей, но зоркий глаз генерального прокурора товарища Горшенина видит врага, и ему не уйти от правосудия. Собакам собачья смерть! Всех к стенке!

— Это у вас здорово получилось. Как по радио.

— Великий артист во мне погиб. Я ведь не только ножи могу кидать, балансируя на канате. Сам Мейерхольд меня в свою труппу принял, в театре Таирова играл, Алису Коонэн на руках со сцены выносил. Только все это осталось в прошлом. Теперь и во сне не снится. Первые годы спать ложился, словно в кинотеатр собирался. Каждую ночь новый фильм видел, а теперь только сопки и черные вороны снятся. Вечный беспрерывный сон длиной в Колымский край.

— Вам есть о чем жалеть.

— Всем есть. У каждого одна жизнь и она своя. Другой никому не надо, мою отдай.

— Может, что-то и изменится. К лучшему. Завтра я зайду к вам.

— А будет оно, завтра?»

— Будет, в этом я уверена.

Варя записала в блокноте «Убийца», потом зачеркнула и написала «ТРЮКАЧ» и почему-то все буквы вывела заглавными.

Выйдя из камеры, она вернулась назад и заглянула в окошко соседней, где сидел Пилот. Непонятно почему, но у нее сжалось сердце. Он так нервничал, когда она к нему зашла, прятал глаза. Ей захотелось зайти и взять его за руку. Но, увидев ее лицо в окошке, Пилот отвернулся. Дикарь.

Нет, возвращаться ей не следует, он все равно ничего не скажет.

Варя ушла с тяжестью на сердце.

У пилота тоже сжалось сердце, как только он увидел Варю. Да, он прятал глаза. В отличие от изуродованного лица, они остались прежними. Жизнерадостность на извилистых дорожках судьбы подрастерял, но чувства остались прежними.

Шабанов лег на койку, подложил руки под голову и закрыл глаза.


Пилот


Полевой госпиталь находился в пятнадцати километрах от города, вернее, от того места, которое носило гордое имя Сталинград. Теперь здесь одни руины, глядя на которые сердце кровью обливалось.

В десять утра Глеб Шабанов получил все документы, ему выдали новую форму, привезенную ребятами из части. В госпиталь-то его доставили в обгорелых кровавых ошметках и в бессознательном состоянии. Повезло мужику, выходили. Резала и кромсала его голубоглазая красавица. Таким девушкам цветочки полевые собирать, бабочками любоваться да вздыхать под луной, а она людей скальпелем режет, копается в кровище.

Глеб хорошо помнил — когда он очнулся и открыл глаза, первое что увидел, была докторша. Подумал — снится! Сказка! Раньше ему все «мессеры» и «фокеры» снились, шквалы огня, горящие самолеты, черный дым, а тут вдруг красота неописуемая.

— Болит?

У капитана мурашки пробежали по телу. Мягкий женский голос прозвучал отчетливо. Значит, не сон, она настоящая.

— Это ты меня из могилы вытащила?

— Рано вам о могиле думать, мы еще танцевать будем на празднике победы.

Девушка взяла его за руку, между ними пробежал электрический разряд особого свойства — не тот, что убивает, а тот, что сердце заставляет из груди выпрыгивать.

Она положила ему на ладонь две пули:

— Возьмите на память.

— Тяжелые, стервозины.

— Вы оказались сильнее их.

— Как тебя зовут, чудо с васильковыми глазами?

— Варя. А вас Глеб Васильевич, это я знаю.

— Не забудь, первый танец после войны ты мне обещала.

— Раз обещала, значит, будем танцевать.

— Доктор Горская, в операционную, — послышалось от двери. Варя встрепенулась:

— Это меня.

Девушка выпустили его руку и быстро ушла.

— Бывают же чудеса на свете, — прошептал капитан и уснул. Впервые он увидел мирный сон: салют над кремлем и вальс на

Красной площади. Все девушки в белых платьях, а мужчины в золотых погонах.

Раны зажили быстро, и капитан начал проситься на фронт. И вот за ним приехали товарищи. Долго обнимали, хлопали по плечу.

— Тихо, тихо, Ленька, — отстранился Шабанов от приятеля, — с ног сшибешь. Ремонт мне сделали, но гайки еще плохо затянуты.

— Прости, Глеб. Вот, познакомься, это мой друг Жора Курбатов, командир тральщика Волжской флотилии. У него четырнадцать ранений. Ходячее решето, однако все болты затянуты, опять в строю. Всю Сталинградскую под перекрестным огнем по Волге-матушке шнырял и фашиста бил без устали.

Шабанов протянул руку:

— Глеб. Четырнадцать — это рекорд, другим и одной хватает.

— А я бессмертный, как весь русский флот.

— Но-но, не задавайся, — возмутился Леонид. — Что бы вы без прикрытия с воздуха делали?

— Вот что, ребята, — остановил перепалку друзей Глеб, — подождите пять минут, мне проститься кое с кем надо.

— Понятно. Тут много хорошеньких «кое с кем», валяй, — засмеялся Жора.

Леонид подмигнул приятелю.

Варя из окна второго этажа наблюдала за тремя бравыми офицерами — двумя летчиками и моряком — и нервно теребила в руках косынку, забыв о том, что ее придется повязывать на голову. Она пришла на три часа раньше смены, зная о выписке Шабанова. Ей очень хотелось с ним проститься и узнать адрес полевой почты, чтобы написать письмо. Они о многом хотели сказать друг другу, но все не получалось, да и страшновато, а глазами всего не скажешь. Лучше написать. Глеб вздыхал, не находя слов. Трусил. Это тебе не самолеты сбивать. И вот сейчас, похоже, набрался храбрости. Варя видела, как он что-то сказал друзьям, оставил свой вещмешок и вернулся в здание бывшей школы, превращенное в госпиталь. Может, и она наберется смелости.

Девушка продолжала стоять у окна и ждать. Сейчас он к ней подойдет, и она обязательно ему скажет…

Шабанов влетел в здание и наткнулся на главврача, едва не сбив его с ног.

— Виноват!

— Голову себе свернешь, капитан. Я думал, ты давно уже уехал.

— Хочу попрощаться с доктором Горской, как-никак жизнью ей обязан.

— Ей полфронта жизнью обязаны. Варвара Трофимовна заступает на смену через три часа, Шабанов, тебе не повезло.

— Как же так, я ведь…

— Вот так.

— Хорошо. Я вечером заеду. У меня сутки в запасе есть, поезд только завтра.

— Ладно. Я ей передам, кавалер. — Главврач направился к лестнице. — Бесшабашный народ!

Друзья уже сидели в открытом «додже», мотор машины работал. Леня помахал рукой Шабанову:

— Давай сюда, герой! Глеб запрыгнул в машину.

— Леня, можем вернуться сюда вечером?

— Запросто. Мы тут хатку присмотрели, рядом с пристанью. Стол уже накрыт. Водочка стынет, сальце тает.

— Вперед! — скомандовал морячок.

Машина рванулась с места, подняв за собой столб пыли. -На глазах Вари появились слезы. Уехал. Значит, забыл о ней. Нет, не может такого быть!

— Варвара?

Девушка смахнула косынкой слезы и обернулась.

Главврач подошел ближе и глянул в окно. Машины на месте не было. Он взял из ее рук смятую белую косынку с красным крестом.

— У вас еще есть время ее погладить. Почему же вы вниз не спустились?

Девушка пожала плечами, слезы вновь навернулись на глаза.

— Он искал вас. Это я виноват. Не огорчайся, обещал приехать вечером. У него сутки до поезда.

— Это правда? — На очаровательном лице появилась белозубая улыбка.

— Шабанов не похож на обманщика.

С авторитетным мнением не поспоришь.

Тем временем молодые офицеры проскочили комендатуру, расположенную на окраине села, и подкатили к избе, одной из немногих уцелевших.

— Вот тут и пировать будем, — объявил Леонид. — Население давно эвакуировали, местное начальство расквартировали в деревнях поближе к пристани.

— Но вы-то не начальство! — удивился Шабанов.

— Жора к коменданту подход имеет. Дом нам выделили в полное распоряжение на сутки. Завтра я с тобой поеду, Глебушка.

— В мою эскадрилью? Ты же тяжеловоз, Леня.

— Был, да весь вышел. Переучили на истребителя. Микоян помог.

— И сколько часов налетал?

— Тридцать два. Мне хватит. Я фрица печенкой чувствую. Возьмешь меня под свое крыло, Глеб?

— А почему нет?

— Вот и ладушки. С таким асом, как ты, в бой идти одно удовольствие.

Стол был накрыт по всем правилам. Картошка в мундире, тушенка, огурцы, селедка, перья зеленого лука, хлеб, сало и пять бутылок водки.

— Мать честная! Харчей на роту хватит, — поразился Шабанов.

— Паечки флотские и пилотские. Заслужено, значит, получено, — громко заявил Жора и достал из кармана орден Красной Звезды.

— Надо бы обмыть!

У Лени две медали, у Глеба два ордена и медаль, а Жора всех перещеголял. Три медали, четыре ордена и пятый из кармана вынул. Всем нос утер.

— За четырнадцать дырок надо героя давать, — заметил Леонид.

— Еще успею получить, война не завтра кончается. Пока фашистскую гадину до последнего не придушим…

— Приступим к трапезе, помолясь. Слюнки текут. — Леня потер руки.

Орден опустили в кружку, залили водкой, и Жора выпил до дна, прихватив орден зубами. Выпили и остальные. Пили много, ели мало.

Дело дошло до песен. Пели громко, под гармошку, морячок откуда-то приволок. Кому в голову взбрело в меткости упражняться — сказать трудно, но спорили до хрипоты.

— Брось, Ленька! Все вы, детки своих больших папочек, са-мые-самые. Что твой дружок Микоян, что Вася Сталин. Вы на деле докажите.

Курбатов взял со стола пустую бутылку и поставил себе на голову.

— Иди к дверям и стреляй. Собьешь бутылку, поверю, что ты лучший.

— Тут и сомневаться нечего, — рассмеялся Леонид.

— Глупые шутки, ребята, — попытался их остановить Шабанов.

— Не дрейфь, пилот, в меня он не попадет. Я бессмертен.

Жора достал из кобуры наган, высыпал из барабана все патроны и вставил два на место. Раскрутив барабан, взвел курок, приставил к виску и нажал на спусковой крючок. Раздался щелчок. Леонид и Глеб следили за моряком, затаив дыхание. Трижды он раскручивал барабан, трижды подносил его к виску. Выстрела так и не последовало.

— Ну что, авиация? Кишка тонка? Знай флотских. Говорю же, я бессмертен, — Курбатов коротко хохотнул.

— Сейчас проверим.

Ленька обозлился. Выпив залпом стакан водки, отошел в дальний конец избы и достал свой «ТТ».

— Ставь мишень.

— Вот так-то лучше.

— Не глупи, Леня!

Шабанов вскочил и бросился к приятелю, но тот его оттолкнул, задев рану.

Глеб схватился за грудь и присел на корточки. Раздался выстрел. Бутылка слетела с головы моряка и упала на диван.

— Э, нет, так дело не пойдет, ты горлышко отбил. Целься ниже. Бей по этикетке, в середину.

Курбатов взял со стола другую бутылку, допил из горлышка остатки водки и поставил ее на свою голову.

Леонид вытянул руку, прицелился, нажал на спуск. Грянул выстрел. Моряка отбросило назад, он ударился о стену и медленно сполз на пол. Его взгляд остекленел. Чуть выше переносицы зияла черная дырка, из которой текла кровь, ручеек раздвоился на носу и потек по щекам, будто слезы. Бессмертный моряк был мертв.

Двери избы распахнулись. Вбежали люди в военной форме.

— Кто открыл стрельбу?

— Это я, — тихо произнес убийца, — старший лейтенант Хрущев.

— Арестовать.

Забрав оружие, Хрущева и Шабанова вывели во двор, где стояла машина военной комендатуры.

Варя весь вечер выглядывала в окно, как только слышала звук автомобильного мотора. Глеб не приехал. Он не появился и на следующий день. Она ездила на вокзал провожать поезда, но ни в одном из них Шабанова так и не нашла.

Как же теперь обещанный танец после войны?


5.

В 50-м Дальстрой достиг своих максимальных размеров. В 30-х он ограничивался рамками района Верхней Колымы, теперь Дальстрою подчинялся весь Дальневосточный край, куда входили не только Колыма, но и Чукотка, большая часть Якутии, Хабаровский край и Камчатская область. Среди заключенных сначала было три тысячи четыреста семьдесят девять японцев, для которых построили отдельный лагерь, но численность их падала с каждым днем, счет погибшим никто не вел. Люди списывались с той же легкостью, как ветхая одежда, и выкидывались в котлованы, как выработанная рудная порода после обработки. Погибали и служившие здесь солдаты. К присяге призывали местное население, винтовки выдавались каюрам-эвенкам, камчадалам, чукчам-оленеводам, якутам. Не спасало. Рук не хватало катастрофически, охраны тоже. Многие рудники вставали, так как некому было подстегивать и гнать в забои зеков. Добыча катастрофически падала, золотые времена великой империи клонились к закату. Кто-то отдавал себе в этом отчет, а кто-то и слышать не хотел о неминуемой гибели главного источника драгоценного металла и сырья, как бы оставаясь в начале 40-х, когда Колыма обошла Калифорнию по добыче желтого металла.

Те, кто не верил в крах, сидели в Москве, жившие здесь видели положение дел собственными глазами.

На окраине Магадана располагался небольшой лагерь, обнесенный частоколом, без сторожевых вышек и колючей проволоки.

На территории было одно административное здание и тридцать две избы барачного типа, но построенные из добротной древесины, с русскими печами и больничными койками вместо нар. Работали заключенные в своих же бараках — там были установлены швейные машины. Смена — девять часов, и ты свободен. Условия райские: библиотека, шахматы, лото, домино. Запрет налагался только на свободное передвижение. Никто не смел покидать свой барак и общаться с заключенными из других бараков. На воротах лагеря не вывешивалось лозунгов и транспарантов, не было никаких опознавательных знаков. Жители города понятия не имели, кому принадлежит обнесенная шестиметровой оградой территория размерами со стадион. Те немногие, кто знал о лагере, его обитателях и образе жизни в нем, называли засекреченную зону «Оазис». Название притягательное, но по сути своей очень точное. Допуск в «Оазис» имело лишь высшее начальство, а комендантом там был майор госбезопасности Денис Сержин, бывший адъютант Белограя и его доверенное лицо, наделенное особыми полномочиями. Ограничивался он в одном — в праве расстреливать узников по своему собственному усмотрению.

В морозное безветренное утро к лагерю подъехала «эмка» самого Белограя. Его сопровождали три человека. Двоих из них комендант знал — начальника личной охраны хозяина майора Мустафина и ординарца лейтенанта Дейкина, больше известного как Гаврюха или шут. Для кого-то он и был шутом, но не дай бог его так назвать кому-то еще кроме хозяина. Мог и пристрелить без долгих раздумий. Любая жалоба на шута себе дороже станет. Генерал его отхлещет веником в бане, а ты кончишь жизнь на рудниках в сучьем прииске. Хочешь сделать донос, неси его Гаврюхе и бей челом об пол, чтобы взял твою «челобитную». Не забудь и о подношениях, дабы донос твой против тебя не обратился. Третьего спутника генерала Сержин не знал. По внешности — японец. У коменданта на довольствии сидело двенадцать японцев и он умел их отличать от китайцев и корейцев, не говоря уже о местных народностях.

Личных дел на заключенных у майора не было. Он получал людей по предписанию, где значился только номер и место содержания, конкретный барак. Остальное его не касалось. Корми, одевай, обеспечивай работой и вовремя вызывай фельдшера, если в нем есть необходимость. Где хранятся документы на заключенных, Сержин тоже не знал и знать не хотел, он даже не догадывался, что его лагерь не значится в реестре Дальстроя и определен как объект Б-518 в списке спецскладов особого назначения, а посему подчинен начальнику Дальстроя, а не Управлению по снабжению.

Японцу по указанию генерала выделили комнату для допросов, где обычно с заключенными работает полковник Челданов или его жена Елизавета Мазарук, по распоряжению Белограя получившая доступ. Обычные следователи в лагере не появлялись.

Белограй распорядился доставить на допрос заключенного А-3407 из корпуса «Б». Майор выполнил приказ. Свита генерала и он сам при допросе не присутствовали. Японец один вел беседу с другим японцем в течение часа, в то время как Белограй играл в шахматы со своим телохранителем, а ординарец делал глупые подсказки, сопровождая их туповатыми шуточками. По окончании допроса заключенного отвели в барак, именуемый корпусом «Б», а генерал со свитой уехал, не перекинувшись даже парой слов с комендантом, чем очень озадачил Сержина. Белограй появлялся редко, но всегда лично обходил бараки, интересовался здоровьем, условиями пребывания заключенных, а некоторым привозил письма от родных. Сегодня он выглядел мрачнее тучи. Плохой знак, решил майор. У страха глаза велики.

В свою вотчину генерал тоже возвращался молча, а свита права голоса не имела, если к ней не обращаются с вопросами. Понятие «собственная инициатива» в этих кругах отсутствовало.

Весь оставшийся световой день Белограй просидел в одиночестве с кипой бумаг. Читал отчеты и делал письменные распоряжения, вызывал Мустафина и диктовал приказы. Правила игры ужесточались с каждым днем. Даже Мустафин понимал, что разбазаривание тяжелой техники, одежды, медикаментов и продуктов приведет к полному истощению запасов намного раньше, чем начнется навигация. Белограй поднял в небо всю имеющуюся авиацию и обложил данью Якутию, Чукотку, Хабаровский край и Камчатку. Призвал на помощь воинские округа и флот, рыбакам оставлял четверть от улова, который и без того зимой был скуден, оленьи стада пускались под нож. Местное население тихо, но упорно протестовало. Шаманы насылали проклятия на пришлых хозяев их исконной земли, но об открытой борьбе с всесильным противником не могло идти и речи.

К вечеру генерал выдохся. Целый день он ничего не ел. Мустафин ожидал, что хозяин вызовет японца к ужину и потребует отчета о переговорах в «Оазисе», но он не стал тревожить своего раба. Вероятно, хотел дать ему время на осмысление.

— Позови Гаврюху, и пусть прихватит аккордеон, — устало проговорил Белограй.

— Слушаюсь, Василь Кузьмич.

Ясно. Сегодня генерал будет пить горькую и под аккомпанемент выть на луну. Гаврюха играл знатно. И не только на гармошках, но и на гитаре, и даже на балалайке. Последняя была разбита о горб музыканта в момент вспышки гнева хозяина, что случалось нередко. Горб Гаврюхи все терпел. Не одна гитара разлетелась вдребезги о хилый позвоночник лейтенанта Гаврилы Афанасьевича Дейкина. Хорошо, что в доме пианино не установили — свалилось с воза при перевозке через тайгу, разбилось, погрязло в глиняной топи.

Гаврюха не заставил себя ждать. Из погреба на стол перекочевала четверть самогона и лоханка груздей. Фарфор и хрусталь остался стоять в буфете. Состояние хозяина ординарец понял с одного взгляда. На стол были выставлены свечи, печная дверца раскрыта для прибавки света и настроения, стакан наполнился мутновато-розовой жидкостью. Гаврюха сел в углу и тихо заиграл что-то очень мелодичное и печальное.

Генерал пил и что-то бурчал себе под нос. То ли подпевал в такт музыке, то ли разговаривал с привидениями.


Генерал


Жарким сухим летом 45-го, когда уже никто не сомневался, что война России с Японией неизбежна, руководство Дальстроя приступило к сооружению береговых укреплений вдоль подходов к бухтам северной части Охотского моря. Полковник Белограй, руководивший всей лагерной системой северо-восточного ГУЛАГа, расформировывал новый этап, прибывший из Ванинского порта в зону малой транзитки. Майор Челданов нашел его возле автоколонны, прибывшей за пополнением.

— Василь Кузьмич, я к вам с неприятной новостью. Хотите казните, хотите милуйте, но я не в ответе за дела столичные.

— Что мямлишь, Харитон?

— Вот, взгляните. — Он подал полковнику узкую папочку с тремя листочками.

Белограй открыл ее и побелел. Несколько секунд он оставался неподвижным, потом хрипло спросил:

— Жив?

— Крепок. Ведет себя достойно.

— Вези его ко мне. И закрой рот на все замки.

Оставив дела Сорокину, Белограй сел в машину и отправился в свою еще дышащую свежей лиственницей и кедром усадьбу, где впоследствии будет создан центральный комендантский пункт. У него кружилась голова, он скрипел зубами, не зная, что ему делать и как поступить. В этой ситуации одного его решения было недостаточно. Нервы были натянуты, как струны. Желающих побренчать на них немало. Волчье логово. Вся страна превратилась в гигантский котлован, куда одичавший сброд шакалов-законотворцев и послушных исполнителей в погонах сгоняет невинное население.

Белограй ждал. Наконец двери открылись, и в избу ввели пожилого человека в военной форме без погон. Значит, в бане он еще не был и регистрацию не прошел.

Суровый старик стоял, гордо держа руки за спиной. Дверь захлопнулась, и они остались одни. Никаких сентиментальностей:

Белограй подошел к заключенному и встал перед ним лицом к лицу. Побои, синяки и подтеки привезены с Лубянки. Хорошо били, если за месячный этап не зажили.

— Как это случилось, отец?

На долю секунды взгляд арестанта потеплел, но тут же покрылся ледяной коркой.

— А ты не знаешь, как такие дела делаются?

— Мне с Колымы не видно.

— Они правы. Я виноват. Нарушил приказ командующего фронтом, не повел людей на верную смерть. Немцев мы разбили, но на двое суток позже срока. Не успел преподнести подарок ко дню рождения Отца Народов, зато сохранил жизнь тысячам солдат. Ждал трибунала, но мной занялся следственный отдел НКВД. Кто дал такое распоряжение, мне неизвестно. Ждал расстрела, получил двадцать пять лет с конфискацией и пожизненной ссылкой.

— Знаю я, чьих это рук дело. Значит, и Полину с дочерью арестовали?

— Дома я не был. С фронта на Лубянку.

— Кто следователь?

— Константин Кучер, старший майор госбезопасности.

— В тюрьмах держали?

— Только на Лубянке. Далее этапом сюда.

— Значит, определили это на месте.

— Похоже, подарок тебе приготовили.

— Это я понял из твоей сопроводительной портянки. Смертный приговор заменен на лишение свободы. Есть выписка из постановления коллегии Верховного суда по представлению прокурора СССР Горшенина. Только Горшенин не похож на доброго дядюшку. Он знает одно слово: «Расстрел!», этого попугая другим словам не обучали. Приказ пришел свыше, а попугай его прокукарекал.

— Кому я нужен?

— Нужен не ты, не я, нужна интрига. Игра. Извазюкать человека в дерьме, вылить на него ушат и посмотреть на результат. Они это любят. Им нужно покаяние и лизоблюдство. Расстрелять просто, унизить и растоптать куда приятнее.

— А говоришь, Вася, что тебе с Колымы ничего не видно. Лучше меня в их комбинациях понимаешь. Я солдат, на поле боя мне все видно. Передо мною враг. Моя задача — выиграть сражение. Делать пакости из-за угла я не приучен. Не специалист.

— Я тебя вытащу из этой трясины. Способов много. Здесь я хозяин. И уж если они привезли тебя сюда, значит, так и было задумано.

— Не хитри, Васька. То, что ты в надзиратели пошел, твое дело. Я не таким хотел видеть своего сына.

— Меня не спрашивали. Меня назначили. Ягода со мной совет не держал. Я такой же солдат, как и ты. И не в надзиратели я шел, а в строители. С Беломорканала начинал.

— Солдаты на полях фронтов полегли.

— А контрразведка не поле боя? Мне и там послужить пришлось.

— Хватит, Василий! Не о том говоришь. Стар я уже пни ворочать. Пуля меня на войне не достала, а в грязной луже я подыхать не хочу. У тебя сохранился маузер, который я тебе подарил?

— Здесь. Храню как память.

— Боевое оружие — не фамильный альбом. Выводи меня во двор и пора кончать. Стыдно в петлю лезть.

— Ты это о чем, батя?! Чтобы я своего…

— Молчи! Хочешь, чтобы меня финка жигана достала?

— Я тебя вывезу на Сахалин.

— От себя не убежишь. Комкор Белограй с поля боя не сбегал и сбегать не будет. Подачки мне не нужны. Трибунал вынес приговор, и в защитниках я не нуждаюсь. Прав или не прав, авось потомки разберутся. Приводи приговор в исполнение, не позорь старого солдата.

Взгляд отца не позволил сыну возражать. Василий подошел к письменному столу и достал из ящика деревянную кобуру, в которой лежал вороненый начищенный пистолет. Вдоль длинного ствола шла гравировка: «Командиру полка Белограю за мужество. Командарм Фрунзе».

Пистолет казался неподъемным. Рука дрожала.

Бывший генерал-полковник Кузьма Белограй повернулся и направился к выходу. Во дворе не было ни души. Сын пошел за отцом, как козлик на привязи. Кузьма обогнул дом и встал у забора. Василий остановился в пяти шагах. Он знал, что решение отца ему не поколебать. Глупо было предлагать свою защиту. Такие люди и перед колымским ураганом не гнутся.

Поднять маузер он так и не смог, ноги подкашивались, рука ходуном ходила, язык отнялся. Такого ужаса Белограй-младший еще не испытывал, а служба его не щадила, всякого повидал.

Кузьма подошел к сыну и взял из ослабших рук пистолет.

— Видать, и вправду палач из тебя никудышный. Не держи зла, Васька.

Отец отошел к забору и выстрелил себе в висок.

Что-то острое кольнуло в сердце сына. Вместо крика из горла вырвался сдавленный хрип.

Кузьма Белограй лежал на земле, накрытый шинелью, а полковник бил киркой по промерзшей земле. К ночи могила была вырыта. Василий до рассвета просидел возле холмика. С восходом солнца зачирикали воробьи, закаркали вороны и зашевелился народ, непонятно из каких щелей повылезавший.

С тех пор прошло пять лет. Белограю предлагали новое жилье, даже собственный дом в Магадане, но он так и не уехал из своей избы, долгими вечерами просиживал у холмика, одуваемого леденящим ветром.


6.

О каменном мешке во многих лагерях слышали, но видели своими глазами немногие. Туда отправляли тех, кого расстрелять мало. Пуля что? Избавление от мучений, радость да благодарность. А каменный мешок нечто особенное. Если в него опускать по банке воды и по сухарику, то еще неизвестно, сколько в нем промучиться можно.

Шахту завалило несколько лет назад, но спуск на двенадцатиметровую глубину сохранился, и левый рукав-отстойник не пострадал. В колодец вели стальные скобы, вбитые в каменную кладку. Внизу небольшая площадка и тот самый рукав со сгнившими от ржавчины стальными нарами, на них хранился инструмент: лопаты, кайло, ломы, отбои. Стены и потолок были тоже железные. Инструмент дорог, его от завала оградили, отсек укрепили по всем правилам безопасности, вот он и уцелел. Со временем ржавчина и стены сожрала, с потолка капало, на земле стояла вода выше щиколотки, но рукав не затапливало. Где-то жидкость нашла себе лазейку и стекала, оставляя уровень затопления на одной метке. Чтобы ноги" не мочить, на землю по узкому проходу между нарами и стеной накидали старых автомобильных покрышек. Правда, они прогибались под весом человека, и вода все же касалась ног — сюда отправляли без сапог. Говорят, недели хватало, чтобы заключенный сошел с ума.

Но один уж больно стойким оказался. Месяц сидел и песни пел, хотя в загончике одна страшилочка имелась. Лагерные, когда ее увидели, так и обделались, долго вонь не выветривалась. А увидели они засушенного покойника, который к стенке прилип, да так и остался на ней, как кузнечик, приколотый к коробочке. Отдирать не стали. Реликвия. Кто-то когда-то забыл про узника, вот он и высох.

Петьку Кострулева засушенными трупами не напугаешь. Вонищу он не любил, но и с ней свыкся. И достал все лагерное начальство, так достал, что решили сделать из него второго кузнечика, но не сразу, а растянуть зеку удовольствие. Снабжали бедолагу едой и питьем, спуская баланду на веревке. У него там даже лампочка горела. Сидел себе Петька и радовался: работать не надо, жрать дают. И вдруг однажды его покой был потревожен, в шахту спустился конвойный. Надо бы автомат у него забрать, да зачем он нужен. Тот такие рожи строил со страху и от запаха, что его не пугать пришлось, а успокаивать.

— Велено заключенному И-1344 наверх подняться.

— А мне и здесь неплохо.

— Лезь, дурень. Пайки лишат. Аргумент весомый, пришлось лезть.

Свет его ослепил, а мороз все хрящики сковал, не говоря уже о сыром тряпье. Мужичка отправили в баньку, скелет почистили, телогрейку дали да кальсоны со штанами. Но как ни старались, на человека Петька все равно походил только очертаниями. И повели убого зека к начальству, а там женщина. Настоящая, живая, да еще и говорящая. Мать честная, Петр их года два в глаза не видел. Вот радость-то доставили перед вечным покоем. Стояла она далеко, да с голода у Петьки резкость в глазах увеличилась, каждую жилку на лице ее видел с пяти метров. Разглядывала она Петруху внимательно, с прищуром, будто понять не могла, что за зверя ей привели.

— Что, голуба, такого и в зоопарке видеть не приходилось? Смотри, второго такого нет.

— Петр Фомич Кострулев?

— Не сомневайся. Вечный раб великих строек коммунизма Кострулев собственной персоной.

— Кем был на свободе?

— Виноват, свободы отродясь не видывал. С чем едят, не знаю. Хочешь вести со мной базар, я завсегда готов, но надо по совести. Предложите стульчик, угостите цигаркой, уж больно ваш дым слюну из меня гонит. Захлебнусь.

— Собак на тебя пустить, недоносок, — скрипнула зубами кожаная леди.

— Фу, какая ты грубая. Тебе не идет. Сама-то поняла, что сказала? Овчарка вдвое больше меня весит, сожрет, с кем базарить станешь? А пугать можешь коменданта, ему есть чего бояться. Ишь, как вытянулся, сейчас шапкой побелку с потолка сотрет.

— Да ты, братец, хам. Что овчарка больше тебя весит, я и так вижу. Однако живой. А если так, то в одном из двух преступлений ты точно виновен. Либо работал меньше, чем должен, либо ел больше положенного.

— Это ты правильно заметила, фея ненаглядная, таких живучих хрен найдешь. На рекорд иду. Третий месяц в каменном мешке сижу и пайку задарма жру. Не хочешь мне компанию составить? Вдвоем веселей. Жить там можно, даже весело от того, что рожи ваши перед носом не мелькают. Назло вам живу. Не надейтесь, не сдохну. Смерть — то не мой стиль. Я ее не уважаю.

— Получил пятнадцать лет, десять здесь добавили, и надеешься выжить? Мечтатель.

— Я еще тебя переживу, если к нагану не потянешься.

— За что дополнительную порцию получил?

— Экономический саботаж, выраженный в поломке тачки. Единственное колесо у моего транспорта отвалилось. Хорошая была машина, не тачка, а «ЗИС-110».

Зека качнуло, но он устоял. На секунду в его глазах мелькнул страх. Падать перед слабым полом не гоже, а силы иссякли. Самонадеянный болван! Зек стиснул зубы, в ушах зашумели волны.

— Дайте ему стул. Он же свалится.

Стул подали вовремя, Петруху уже повело. Ему сунули в рот папиросу. От сладостного дыма закружилась голова, дамочка раздвоилась и начала множиться.

— И что ты меня глазами роешь, любезная фея? Нет во мне ничего. Шкура да глаза. Все отняли, кроме ненависти.

— Пугать тебя не буду. Вижу, смысла нет. Понять хочу. Был ты в свое время знатным шнифером. Тонкая специальность, любой замок открывал без усилий, не то что медвежатники с топорными методами. Твое имя по всей Москве гремело. Чисто работал и вдруг мокруха! Да еще кликуху получил грозную: Кистень. Такой спец с тонкими ручками и взялся за кистень. Это как тебя угораздило?

— А ты никак в ученицы набиваешься? Только в сопроводилов-ке моей ничего такого не писали. Кончился шнифер. Забудь.

— У меня свои каналы, Кострулев. Кликуху Кистень получил во время первой отсидки. После того как жене своей череп проломил?

— Знал бы, кто проломил, не кистень, а лом в руки взял или кайло. Он бы мне ответил за жизнь моей голубки.

— И мне чутье подсказывает, что ты, Петя, не способен на мокруху.

— Не выжимай слезу из меня, гражданочка фея.

— А как быть со вторым убийством? Семь лет отсидел за первое, вышел, и через неделю еще один труп на тебя повесили. На придурка ты не похож, высшее образование не позволяет. Да и попался глупо.

— Вот что, дамочка, за папироску спасибо, а дела мои давние покрылись плесенью. Я сутками слушаю каменный перезвон, и твой журчащий голосок мне темя не прокапает уже. Башка не варит. Ты себе другого чудика найди, их здесь хватает, а меня в мой мешок пора скидывать.

Кострулев покачнулся и упал со стула. Его попытались поднять, но женщина подняла руку.

— Пусть полежит. От папиросы в обморок упал. Очнется, дадите ему хлеба, чистой воды и тулуп. Со своего плеча снимешь, говнюк! — Она показала кулак начальнику лагеря. — Каменный мешок засыплешь и лично мне доложишь завтра же о результатах, не то я тебя там сама зарою. Кострулева в сани. Я его забираю.

Елизавета Степановна направилась к дверям.

Человека, похожего на останки, уложили в сани, накрыли тулупом и повезли в неизвестном направлении.

Кострулев приоткрыл глаза и увидел небо. Рядом звенели колокольчики-бубенчики. Видно, простил ему боженька грехи, принял во врата небесные. Доходяга улыбнулся и вновь потерял сознание.


Кистень


Секундная стрелка плыла по циферблату как по маслу. Раздался щелчок, потом второй, и дверца сейфа распахнулась. Послышался облегченный вздох.

— Сорок две секунды на «Зауэр 350». Петя, ты бог!

— И не такие вскрывали.

— Равных тебе нет, Петюнчик!

— Согласен. Жаль, что об этом не один ты знаешь, Кутила, но и мусора.

В помещении горел только фонарь, в его свете был виден огромный напольный сейф и четыре руки в хлопковых перчатках, вынимающие из железного ящика черные бархатные коробки. На полу лежал старый потрепанный саквояж. С такими врачи ходили, из категории старорежимных. Коробки вскрывались, содержимое небрежно высыпалось на дно докторского чемоданчика. Даже в слабом луче фонаря драгоценные камни переливались искорками, завораживая своей красотой. Пустые коробки отбрасывались в сторону, их гора росла. Кольца, серьги, медальоны, браслеты, кулоны падали на дно с потертой подкладкой. Еще минута, и саквояж захлопнулся.

— Пора.

— А деньги, Петюня?

— Они меченые.

— Постой, ну пару тысяч на кабачок, по рюмашечке пропустить! Смотри, тут сколько. Даже не заметят.

Кутила осветил сейф. Три нижние полки ломились от пачек купюр, сложенных в высокие стопки.

— Ладно, бери.

Рука хватанула одну пачку из середины, и стройные ряды рассыпались по полу.

— Все, уходим!

Луч фонаря перекинулся на дверь, осветив полированный паркет. Шли бесшумно, быстро. Миновав длинный коридор, спустились по лестнице на первый этаж. Фонарь погасили: через окна витрин магазина проникал свет уличных фонарей. Грабители пригнулись, перебежали на другой конец зала и юркнули в приоткрытую дверь. Свет фонаря вновь вспыхнул. Еще один коридор, еще одна дверь. Небольшой кабинет, два стола, несгораемый шкаф и окна с решетками. Решетка легко снялась, окно распахнулось, и они выпрыгнули наружу в тихий темный дворик. Черные халаты сняли, заменили на белые, на головы надели колпаки и двинулись дальше. Возле плохо освещенного подъезда трехэтажного дома стояла «скорая помощь». Оба сели в салон фургона и постучали по перегородке, давая сигнал шоферу. Кремовый фургон с красным крестом сорвался с места. Машина выехала из подворотни на улицу и помчалась по вечерней Москве. Шел дождь, люди торопились, укрываясь под зонтами.

Грабители сняли с ног мешки, пропитанные крепким табачным раствором, и запихнули их в другой мешок, набитый камнями. Машина притормозила на набережной Яузы возле Астаховского моста. Кутила вышел, осмотрелся и зашвырнул мешок в реку. Булькнув, он пошел ко дну — верхняя обувка, не позволяющая собакам взять след, исчезла бесследно, на ногах остались хорошо начищенные ботинки в калошах.

Машина помчалась дальше, надрываясь визжащей, скрипучей сиреной.

— Чисто сработали, Петюня.

— Нормально, взяли все. У них список есть, проверят.

— А мы не продешевили?

— Хочешь что-то оставить себе? Фроське подаришь бриллиантовое колье, будет в чем за картошкой на базар сходить. До первого мусора дойдет.

— Жлобы! Используют они нас.

— Балда ты, Кутила. Тебе ста тысяч до конца жизни хватит.

— Ты каждый раз говоришь то же самое, Петюня. Денег много не бывает. Тут камешков не меньше чем на миллион!

Он постучал по саквояжу.

— Не бузи. Добыча крупная и доля достойная. Пора завязывать.

— Спятил!

— За мной давно следят. Что проку в деньгах, если их нельзя тратить. Машка на керосинке картошку на шкварках жарит, мне чекушки покупает только по выходным. Сидим, как хрычи, носа не кажем, а несколько мешков денег плесенью покрываются.

— У меня хрусты не залеживаются.

— Потому что ты никто. Шпана. Кочуешь от бабы к бабе и из кабаков не вылезаешь. Кому ты нужен? Гуляй рванина от рубля и выше. А меня каждый мильтон в городе знает, вот только руки коротки.

Машина сбавила ход, сирена замолкла.

— Подъезжаем, Петя.

— Осмотрись хорошенько. Не суетись. Надень очки, облагородь рожу, помни, ты врач и приехал по вызову. Нарисуешь испуг на морде, тут же возьмут.

— Не впервой, Петюня.

Кутила достал пистолет из-за сиденья и сунул его под белый халат.

— Если шмальну, сваливайте.

В белом колпаке и халате, в очках, с саквояжем в руках и старым зонтиком «доктор» вышел из машины и перешел дорогу, осторожно поглядывая по сторонам. Район Марьиной рощи по вечерам пустел, он издавна имел дурную славу. Дома на узкой улице невысокие, деревянные. В один такой и зашел доктор. Прежде чем позвонить в дверь, поднялся выше на один пролет лестницы и глянул наверх. Лампочки, засиженные мухами, едва освещали провонявший кошачьей мочой подъезд. Убедившись, что все чисто, спустился по скрипучим ступеням и трижды нажал на кнопку звонка.

Дверь открыла молодая женщина в ситцевом халатике.

— Наше вам с кисточкой, мадам.

Он передал ей саквояж и получил такой же взамен.

— Мой скоро придет?

— А то как же. На таксомоторе доставим.

Дверь захлопнулась. Нахальная улыбочка стерлась с лица «доктора», не обремененного образованием. Поплясывая по булыжной мостовой, Кутила вернулся в машину.

Фургон вместе с халатами и саквояжем оставили во дворе в районе Сокольников. Трое прилично одетых молодых парней пересели в легковую машину и поехали в центр. На Трубной находился небольшой уютный ресторанчик, где троица любила отмечать серьезные события. Сегодня был тот самый случай. Заказывали много, чаевых не жалели, а потому и столик для них всегда имелся в удобном местечке у окна. Водочка, икорочка, балычок, грибочки, красная рыбка. Все как полагается. К тому же сегодня дежурила Танечка, самая очаровательная официантка ресторана.

— Шехерезада, ты сегодня неотразима, — восхищался Кутила.

— Выпьешь с нами, Танюша? — спросил Петя Кострулев.

— Не могу. Разве что после смены. Можете задержаться?

— Только ради тебя, — согласился Кострулев.

Третий молчал. Керя Долгий редко открывал рот. Его ценили как классного шофера и отличного механика. Он никого и ничего не любил кроме машин. Прозвище Долгий получил за высокий рост. Фамилией своей он не мог гордиться: Кирилл Фиксатый звучало не очень благозвучно. Многие звали его Фиксой, хотя у Кери были великолепные зубы, даже ни одной пломбы.

— Слыхал, Керя, что Петруша задумал? На покой, говорит, пора. Мол, ваши не пляшут, белыми играет Паша! О друзьях не подумал. Что мы без него? Шершни рощинские. Так что копайся, Долгий, в чужих «зисах» и «эмочках» и кушай черняшку с килечкой.

— Хозяин — барин.

Это все, что мог сказать Долгий. Полилась водка в рюмки.

Кострулев был лучшим шнифером в Москве. Ни один сейф не мог перед ним устоять. Все об этом знали, вот только за руку взять не могли. Ловок был шельма. Женщины в нем души не чаяли. И тут он на высоте оказался: жена с ума сходила от ревности, а изловить изменника так и не сумела. Если угрозыск справедливо признавал свою несостоятельность, то жена была не права, не гулял от нее Петя. Ухаживать умел, от женщин отбоя не было, но дальше дружбы и деловых отношений, связанных со щекотливой работой, дело не доходило. У него оснований для ревности имелось куда больше, однако Кострулев любил Машу, верил ей и к числу ревнивцев не относился. Был у него другой недостаток — когда дело доходило до водки, тут Петя оказывался в проигрыше. Не умел знаменитый шнифер пить, быстро ломался. Кончалась история каждый раз одинаково. Глаза открыл — утро. Где находится? Не знает. Где был? Не помнит. С кем пил? Смутные очертания. С чего начинал? Можно и сообразить, если напрячь больную голову. Но зачем? Жив и ладно.

Когда Танюшка подсела к ним, он еще что-то соображал, даже красивые комплименты говорил. Чего уж там, красивая женщина. Кутила тоже нализался. Кончилась история нестандартно. Долгий подхватил Кутилу под мышки и выволок на улицу, а Кострулева взялась проводить Таня. На что рассчитывала, непонятно. С пьяного мужика как с козла молока. И все же она его не бросила на полдороге, а привезла домой. Вот подарок-то женушке! В час ночи открывает дверь и видит перед собой мужа в объятиях чернобровой красотки. Влип парень.

К сожалению, Таня не знала, что красавчик Петя женат. Завидев рассвирепевшую женщину, все же успела убежать и все шишки достались мужу. Он летал по передней и кухне минут десять, пока не получил сковородкой по голове. Озверели оба. Он схватил ту же сковороду. Жена упала и застыла. Бойня закончилась. Петя добрел до кровати и мгновенно заснул.

Когда очнулся, было уже утро. Светло. Какие-то люди льют на него воду. Мозги отсутствуют, глаза не видят, туловище отяжелело, руки-ноги не слушаются. Из розовой туманки начали вырисовываться контуры, контуры превращаются в образы, и они вовсе не походят на ангелов. Фуражки ангелам не нужны, они честь не отдают.

— Знал, Кострулев, что мы с тобой встретимся, но не так. Я тебя уважал как противника, а ты дерьмом оказался.

Петр разглядел петлицы милиционера. Большой начальник его навестил, такие по кабинетам сидят.

К начальнику подошел чин поменьше:

— Все обыскали, пусто.

— Куда камешки дел, Кострулев?

— О чем ты, начальник? Видишь, человек болеет.

— Сейчас отрезвим.

Бедолагу выдернули из перины, как сорняк из грядки. Двое молодцов подхватили его под руки и поволокли на кухню. Народу в квартире собралось больше, чем было на его свадьбе. Соображать приходилось быстро, в движении. Он одет, в ботинках, кругом разбросано тряпье, ящики комода выдвинуты. Машка им даст прикурить…

Маша лежала на полу в луже крови. Рядом валялась сковородка, тоже вся в крови. Зеленые, остекленевшие глаза жены смотрели вверх, лицо белое, волосы слиплись. Кострулев заорал нечеловеческим голосом, отшвырнул от себя милиционеров, бросился на колени и схватил Машу за плечи. Истерику оборвали сильным ударом по шейным позвонкам.

Свет померк. Долгое время Петр плавал в темноте, словно его выбрасывало на поверхность с глубин океана, путь превратился в вечность, и мучения продолжались.

Очнулся Кострулев в общей камере Таганской тюрьмы. Почетному шниферу хорошее местечко уступили, заботой окружили.

— Прозрел, — тявкнул урка в тельнике.

С противоположной стороны с нижних нар поднялся бугай с разрисованным телом и в кепочке-шестиклинке, лениво подошел к оклемавшемуся новичку.

— С почином вас, Петр Фомич. Теперь ваше имя будет вписано золотыми буквами в кирпичную кладку незабвенной Таганки.

Он сел на край нар у ног Кострулева.

— И ты здесь, Кандыба?

— Так это же дом мой родной. А вот тебя здесь никто не ждал. Неужто засыпался? Не верю! Заложили?

— Сам не знаю.

— Двое суток стонешь. Слушок прошел, будто ты свою зазнобу кистенем завалил, но в те куплеты наш брат не верит. Кореша подставили? Майор Рубеко под тебя копает. Опытный лягаш. Молчи как рыба. Он мастак дела шить. Промаринуют в душегубке недельку, сам допроса потребуешь. Не лезь.

— Куда уж мне лезть.

Пахан сунул Кострулеву раскуренную самокрутку и вернулся на место.

Духота в камере стояла неимоверная, но Петра знобило. Сутки он не смыкал глаз, не ел, не пил. Урки его не тревожили. Каждого раза по три на допросы вызывали, Кострулева не трогали, будто забыли о нем. На третьи сутки вспомнили. О многом успел подумать свежеиспеченный арестант, и многое осталось для него загадкой.

Рубеко встретил его приветливо. Предложил закурить, старался выглядеть миролюбивым, даже в штатском пришел, с передачкой, будто на свидание.

— Что с Машей?

— Похоронили вчера, Петр Фомич. Ваш брат и ее сестра. На Ваганьковском, рядом с родителями. Вы же с Иваном на сестрах женаты?

— Да. А Лёлька?

— Дочку твою брат с женой забрали. Не сдавать же ее в приют. Поможешь следствию — дам свидание с Иваном, начнешь юлить — получишь вышку.

— Чего же вам не ясно? Тепленьким взяли.

— Ты так хочешь? А я по-другому. Милицию, Петр Фомич, никто не вызывал. Мы сами к тебе приехали и, уж поверь, труп там найти никак не ожидали. Дружок твой засветился, водки требовал у проводников поезда на Курском вокзале. Взяли дебошира, а у него полные карманы меченых денег. Десять тысяч. Это у Шуры-то Воробьева. Денежки из кассы пятого магазина Ювелирторга, мало того, ценностей на один миллион триста Двадцать три тысячи семьсот двадцать шесть рублей пропало. Весь выставочный завоз. Чудеса да и только. Кутила отродясь в руках фомку не держал, что такое «шарошка» не знает и «гусиную лапку» в глаза не видел, куда ему на сейф руку поднимать. А тут инструмент медвежатника даже не понадобился. Чик-чик, и дверца открыта без единой царапины. Что скажешь, Петр Фомич?

— Вопросы не ко мне. У Кутилы и спрашивайте.

— Кутила — стремщик, а не шнифер. Ты ювелирный брал?

— Почему я?

— Слишком чисто сработанно. И еще. — Майор положил ресторанный счет на стол. — В тот вечер вы победу праздновали в ресторане. Ты, Кутила и Долгий. Швейцар вас опознал, метр тоже, а в сумочке официантки нашли чаевые в сумме пятисот рублей из тех же меченых денег.

— В ресторане был, не отказываюсь. Вечер провел в гостях у подруги.

— Брось. Подругу мы расколем. Твои халдеи по трешке получат, с них спрос не велик. Ты о себе подумай. Есть умышленное убийство с отягчающими — сто тридцать шестая, вышку схлопочешь. А можно пойти по сто тридцать седьмой. В состоянии сильного волнения. Пять лет. Есть разница?

— На первый раз вышку не дадут. Пугать меня нет смысла, я давно над пропастью гуляю. Что вам надо?

— Многого не прошу. Мне лично хватит и того, что я тебя взял и посадил. Старая мечта моя сбылась. Я свое получил, и ты свое получишь. Вопрос — сколько получишь и где сидеть будешь. Сам решай. Верни государству награбленное, сдай заказчика. Барыга на такую роль не годится. Все побрякушки сделаны по особому заказу и должны были быть выставлены в посольствах, а не в витринах. Тебе ли этого не знать. Нужны связи на Кавказе, чтобы их спихнуть по достойной цене. Дальше они уплывут в Иран, там уже засвечены некоторые цацки из твоих прежних налетов. И главное. Ценности поступили в Ювелирторг днем раньше на хранение. Это известно было единицам. Нам нужен тот, кто имеет связи с арабами и мог знать о передвижении ценностей по стране.

— Да если такой ловкач и существует, то со мной он якшаться не станет. Я вхожу в группу риска.

— Допустим. Но без посредников и исполнителей ему не обойтись.

— Вот ты и ищи его, майор. А то вы мне все грехи припомните. Отсижу свое за мокруху. Камешки вы не нашли. Деньги меченые у Кутилы. Я тут при чем? Кутила из кабаков не вылезает, ему и деньги шальные перепадают. В карты резаться мастак. Пройдись по рощинским малинам, кочуют рублики из рук в руки, меняя хозяев каждую минуту по сто раз. Нет у тебя ничего, майор, понт твой не удался.

— Я тебя предупредил, Кострулев. Ты сам свой приговор выбрал.

— А кто спьяну баб своих не бил? Нажрался и шлепнул.

— Бывает. Это ты прав. Вот только бессознательных жен даже пьяные изверги не добивают. А ты ее пять раз по голове стукнул, пока она дух не испустила.

— Вранье! Один раз ударил. Да и то попал случайно. Ты на мою башку глянь, вот она меня, как надо, оприходовала. Обоюдная драка. Самозащита.

Майор вынул из папки лист бумаги и положил на стол.

— Акт вскрытия и медицинское заключение. Марии Кострулевой нанесено пять ударов, два смертельных. Это даже не жестокость, а зверство, Кистень! Сутки тебе на раздумье — стенка или червонец. У тебя дочь осталась трех лет от роду. Иди кумекай, мокрушник.

Теперь Кострулев все понял. При обыске они ничего не нашли. Жену убил тот, кто взял саквояж с камнями. Машка должна была отнести его утром и получить деньги. Но не успела. В акте указано время смерти: между часом и двумя часами ночи. Ее убили сразу же после скандала, когда он отрубился. Убийца знал о тайнике. Даже опытный вор не смог бы найти золотишко, не потратив на поиски двух-трех часов.

Петра уже не интересовала его собственная судьба. Он хотел знать, кто убил жену. И чем больше думал над этим, тем меньше понимал, что же произошло в ту кошмарную ночь. Милиция нашла убийцу и другого искать не станет. А он лишнюю статью на себя вешать не будет.

Майор Рубеко так и не смог доказать его участие в ограблении Ювелирторга. Суд приговорил Кострулева к десяти годам. Спустя семь лет его освободили по амнистии.

Все эти годы он думал только о том, как ему найти убийцу Маши и рассчитаться с ним.

Шел 46-й год. Солдаты радовались победе, блатные — амнистии, политические так и остались в застенках.


7.

Нашелся третий моряк со сторожевика «Восход». Сначала отпирался, но потом пришлось сознаться. Татуировка на плече выдала его с головой. Сплошные лозунги: «За Родину! За Сталина!». Ниже якорь со звездой и бортовой номер судна — «050».

На этом поиски закончили.

Подполковник Сорокин вызвал в свой кабинет одного из главных поисковиков, его привели под конвоем. Долговязый, с длинным прямым носом, истощенный, в солдатской гимнастерке. Лицо спокойное, холодное. Зеков любой мог распознать в этих краях, во что их ни обряжай, как ни маскируй. Глаза выдают.

— Присаживайтесь, Матвей Макарыч.

Опрятный, хорошо выбритый, несуетливый, одним словом, солидный мужчина. Сорокину он очень нравился, только помочь зеку подполковник ничем не мог.

Матвей Макарыч прошел к столу и сел.

— Вы уверены, что больше мы не найдем ни одного члена команды «Восхода»?

— В Магадане их нет. В другие места они не пойдут, моряков держит здесь порт. Порт — их надежда. Люди этой категории не станут жить вдали от моря, где нет кораблей. Могу предположить, что кто-то из команды остался на маяке. По вашим словам, маяк обслуживают эвенки и живут там автономно. На берег высадились двенадцать человек, среди них шестеро раненых. Кого-то могли не дотащить до Магадана, оставили на маяке, эвенки его или их выходили, поставили на ноги. Им нужны люди, а моряки — народ выносливый.

— Вы правы. О маяке мы не подумали. — Сорокин помолчал, потом спросил: — На каких работах вас используют в лагере?

— Как и всех. Одну смену работаю с кайлом в руках, следующую — руду на тачке к промывочным машинам гоняю. Другой работы на рудниках нет.

— Я вас понял. Вот диван, поспите немного, вы трое суток не спали. Сейчас чаю принесут. Я отлучусь часа на два. Располагайтесь.

— Спасибо.

Сорокин взял с вешалки шинель и вышел в приемную. За столом сидел секретарь в лейтенантских погонах, возле дверей стоял конвой.

— Витя, я в комендатуру. Организуй чаю с сахаром и сухарей. Ты понял меня?

Секретарь ничего не понял: заключенный остался один в кабинете начальника, где окна без решеток, да еще чаю ему подавай.

— Выполняй, лейтенант, и без фокусов. До моего возвращения заключенного не беспокоить. Пусть выспится.

Приказ не обязательно понимать, его надо выполнять. Подполковник вышел во двор и сел в свою машину.

— В комендатуру.

Никогда еще он не обращался к начальству с просьбой, язык не поворачивался. А не просит, значит, не надо. Вот и вкалывал Сорокин четвертый год подряд без отпуска. Об этом не помнили. Служил справно, замечаний не имел, работу свою знал. Занимал должность заместителя начальника СВИТЛа по оперативной работе. Ему подчинялись милиция, розыск, особисты, следственный отдел и все остальные подразделения, связанные с общественным порядком. Полномочий хватало, но распоряжаться судьбами заключенных ему дозволено не было. Он мог взять любого зека для следственных действий, под расписку. Если дело заключенного не передавалось в суд для нового определения, его возвращали в лагерь, подполковник должен был сделать это с оставленным в своем кабинете заключенным.

Челданов закончил проведение утренней летучки и распустил людей. Сорокин подгадал с точностью до минуты.

— Могу отнять у тебя несколько минут, Харитон Петрович?

— Заходи, Никита Анисимович. Давненько я не видел своего первого зама.

— Так я же ваше задание выполнял.

— Не мое, а государево. Нарыл морячков?

— Троих. Больше не нашлось. Нужны еще сутки, хочу маяк проверить.

— Интересная мыслишка.

— Не моя.

Челданов указал на стул, и Сорокин сел, прижимая папку к груди.

— Что у тебя, давай.

Полковник протянул руку, но Сорокин папку не отдал.

— Поисками занимался весь особый отдел, розыск и архивисты. Ни черта у нас не получалось. Я призвал на помощь одного опытного специалиста, он уже не в первый раз мне помогает. Три дня сидел за столом, перебирал архивные папки. На месте, безвылазно. И дал мне три фамилии. Я их проверил. Все трое оказались моряками с «Восхода». Со списком команды я его не знакомил.

— Он, что, шаман?

— Следователь от бога.

— Ну да, а то мы вроде бы совсем тупые, без зеков шага ступить не можем. Зеки — архитекторы, инженеры, электрики, механики…

— Этот зек следователь.

Челданов нахмурил брови. Выдержав паузу, закурил.

— Начал, продолжай.

— Большой важняк[10] с Лубянки. Журавлев Матвей Макарович. Трижды он мне помогал. Год назад я связывался с Кузнецовым из Москвы. Он нам всегда подробные справки выдает на наши запросы.

— Кузнецов дожидается «путевочки» на курорты Охотского моря, вот и лезет к нам в друзья. Того и гляди, с этапом прибудет. Непонятно, как он после расстрела банды Ежова на плаву остался. До сих пор у полковника поджилки трясутся. Ладно, черт с ним. Что в справке?

— Журавлев написал два учебника по криминалистике, по ним до сих пор оперов обучают. Преподавал право в Высшей школе НКВД. Вел самые сложные дела. На последнем засыпался, отпустил заклятого «врага народа» прямо с Лубянки на свободу. Не нашел в его деле состава преступления. Того, конечно, тут же взяли, а Журавлеву впаяли ту же статью и украсили ее пособничеством, соучастием, организацией, заговором, в общем, полный набор. Двадцать пять лет, на всю катушку впаяли. Если я его верну в лагерь, ему конец, за четыре года от него тень осталась.

— Как себя ведет?

— Жалоб я от него не слышал, просьб тоже. Тянет свою лямку, как может, но надолго его не хватит. Помоги, Харитон.

Последние слова прозвучали как-то по-особенному, будто Сорокину они жизни стоили, даже шрам на щеке побелел.

— Если Никита Сорокин за кого-то слово замолвил, значит, тот его стоит. Где Журавлев?

— В моем кабинете. Безопасней места не нашел.

— Я пришлю за ним машину и с лагерным начальством разберусь. Найдем твоему важняку теплое местечко.

Сорокин передал Челданову папку и встал.

— Это все, Никита?

— Так точно.

— Ну ты даешь. Таким я тебя еще не знал. Молодец!

В похвалах Сорокин не нуждался, делал то, что считал нужным. Его интересовал прежде всего результат. Им он остался доволен, даже настроение поднялось.

Сев в машину, приказал шоферу:

— К «Двенадцати апостолам».

«Двенадцатью апостолами» называли первое большое здание, построенное в поселке Магадан в 32-м году, куда заселили первых двенадцать начальников, прибывших с «материка» на сооружение великого треста Дальстрой. Оно и по сей день стояло в самом центре теперь уже разросшегося города неподалеку от бухты Нагаева, только на данный момент в нем располагался штаб оперативных служб, вотчина подполковника Сорокина.

В тот же вечер заключенного Журавлева переправили в одиночную камеру центральной больницы.

Челданов возвращался домой в плохом настроении. Дела шли как обычно, и повода для расстройства вроде бы не имелось. Но он беспокоился за жену.

— Что-то ты сегодня дерганый, Харитоша?

— Есть основания. Хозяин лично тебе доверил набор людей. Он хочет собрать команду неординарных личностей, не совместимых по всем параметрам, не способных сойтись характерами и не имеющих общих интересов. А что мы имеем? Банду уголовников?

Лиза, раскладывавшая пасьянс, бросила карты на стол.

— Это ты считаешь их бандой уголовников. Я не хуже тебя в людях разбираюсь. Шестнадцать лет живу среди зеков, а могла бы все это время по столичным театрам и ресторанам разгуливать. На фронт бы ушла фашистов бить и, если бы с войны живой вернулась, гордилась бы собой. Женщины авиаполками командовали, звезды героев получали, а я в дерьме копалась. За каждого своего зека я в ответе. Глеб Шабанов — летчик, герой. Настоящий мужик. Концлагерь пережил, восемь побегов, десять сбитых самолетов. В результате новый лагерь. Родион Чалый — лучший трюкач. Артист! Ты знаешь его историю? Мужик талантлив и спортивен, силен и ловок. Так вот, у него мечта была: получить настоящую роль в кино. В тот день, когда его арестовали, ему сценарий принесли. Он должен был получить главную роль и играть такого, как Шабанов. Летчика, подбитого над вражеской территорией и попавшего в плен. И он попал. В жизни, а не в кино.

— Он убийца!

— Нет, Харитоша. Он судья. Приговорил к смерти убийц своей жены и привел приговор в исполнение.

— Зато Кострулев собственноручно прибил двух человек. Умышленно. Он тоже герой?

— Ювелир. Вор по призванию, и никого он не убивал. Я в этом уверена. Шнифер — элита воровского мира, на мокруху такие не идут. Ты это сам знаешь. Человек два месяца в каменном мешке выдержал. Плевать он хотел на смерть. Он смеется над ней. А монах, по-твоему, тоже уголовник?

— Монаха тебе сам Белограй подсунул. А сегодня Сорокин команду пополнил. Следователь по особо важным делам с Лубянки. Учебники по криминалистике писал. Вот он-то точно не найдет общего языка с блатными. Я его переправил в спецприемник. Князя видела? Пенжинского.

— Завтра с ним разберусь. К такому гусю подготовленной ехать надо.

— Хорошо. Но, Лиза, уголовников с нас хватит. Вокруг мамонтов полно, а ты комаров ловишь. Обидно. Священник, следователь — люди неординарные, а находят их другие. Найди председателя колхоза, крестьянина, кулака. Они до сих пор сидят, им же каждый год по десять накидывали. Начинали с «трех колосков». Помнишь, сколько их шло по разнарядке: «Семь, восемь, тридцать два». Разбавь уголовщину деревенщиной. И почему ты только русских отбираешь? А где прибалты?

— Они все фашисты. Я их ненавижу.

— Ты не женихов себе выбираешь.

— Мы не знаем, Харитоша, кого и для чего набираем. Но чует мое сердце, мне еще придется с ними встретиться.

— Глупости. Покопайся в делах повнимательнее. Артист есть, поп есть, летчик есть, вор есть, князя откопали и следователя на всю банду нашли. Кого еще? Думай. Ты же умная, Лизок. Белограй в любую минуту может потребовать отчета. С него станется — рожу скривит и всех в зону отправит. Ему угодить трудно.

— Не дам! Я за каждого своего кандидата драться буду.

— Против царской воли не попрешь.

Челданов обнял жену, прижал к груди. Лиза резко вырвалась и ушла в другую комнату.


8.

Метель налетела неожиданно. Промежуточную пятикилометровую дорогу от трассы к лагерю замело в момент. Шофер поехал «на ощупь» и не угадал. Тут ногами не попадешь, а он колесами решил попробовать, вот и съехал в кювет. Тундровый участок продувался хорошо, ни одной помехи на пути — чистое поле. Шофер, двое вохровцев и долговязый паренек в задрипанном бушлате пытались вытолкнуть грузовик из ямы. Дурацкая затея. С другой стороны, помощи ждать было неоткуда. Тракторов в этих местах нет и не будет, грузовик, если и появится, то неизвестно когда, а пехом без лыж до трассы часа три ходу, в лагерь — чуть меньше. Пыхтели ребятки, да «лошадиных сил» не хватало. И вдруг зазвенели бубенчики, из вьюжной каши выехали две тройки с крытыми санями. Сказка, да и только. Лошадки зафыркали и остановились возле скошенной набок машины. Со вторых саней соскочил офицер в белом овчинном полушубке и подбежал к ведущей тройке.

— Разберись, Масоха, что там и кто там, — сказал женский голос из-под тулупа.

Старший лейтенант подошел к солдатам, вставшим по стойке смирно и прижавшим рукавицы к виску.

— Свалились, разгильдяи! Козлы! Водила останется ждать помощи. Морозь свой хвост, коли баранку крутить не научился. Конвой и зека я заберу в лагерь.

Лейтенант подозвал одного из конвоиров:

— Куда пацана везете?

— На Армакчан переводят.

— Это за что же?

— Не могу знать.

Масоха протянул руку в меховой краге. Конвоир достал папку из-за пазухи и подал офицеру. Он, не заглядывая в документы, отнес папку к саням.

— Метель свернула им шею, Елизавета Степанна. Сосунка перевозят в Армакчан.

— Чем же он им насолил так?

Она взяла папку, высунув кожаную руку в перчатке из-под тулупа, и глянула на первую страницу.

— Двадцать годков от роду, а уже космополит. Сажай его в мои сани, будет с кем поболтать. Конвой к себе заберешь.

— Рискованно, Елизавета…

— Выполнять!

Трясущегося, как гитарная струна после пьяного аккорда, парня в бушлате подвели к саням и подтолкнули под костлявый зад. Он птицей влетел на мягкий настил. Тулуп откинулся, и он увидел черную переливающуюся на складках кожу, потом лисью шапку с двумя хвостами и черные, прожигающие насквозь глаза.

— Женщина! — ахнул парень.

Рука у женщины оказалась сильной, в момент пригвоздила к месту и снова скрылась под тулупом.

Колокольчики забренчали, и караван тронулся в путь.

— Как тебя звать, каторжанин?

— И-1522.

— Имя есть?

— Иваном зовут.

— Если ты Иван, то я Клеопатра.

— По паспорту Иван.

— Ну а полное имя?

— Иван Соломонович Грюнталь.

— Вот так оно больше на правду похоже. Кто по профессии?

— Одессит.

— Чем занимался на воле, одессит?

— Был студентом, биндюжником, пел куплеты в кабаках, шастал по Привозу, щипачил.

— Хватит трястись, студент.

Из-под тулупа снова высунулась рука с красивой серебряной фляжкой и чудным орнаментом.

— Глотни, тебе не повредит.

И он глотнул. Спирт обжог горло, на глазах выступили слезы. Парень выдохнул и сделал еще два глотка — стыдно было выглядеть щенком.

— Ну, хватит. Сейчас согреешься. Вшей нет?

— Перемерзли все. Им тепло нужно, а тут ни волос, ни меха. Весной они не беспокоят. Летом, сволочи, активизируются.

— Давно на нарах паришься?

— Третий год. Как только речь пошла о создании государства Израиль, так мы начали бороться с космополитизмом и сионизмом. Но я еще долго продержался, — парень захмелел и разболтался. — Всю войну бил себя в грудь и всем доказывал, что я не немец, а еврей. Куда не приедешь, немцы следом. Киев, Винница, Одесса. Хотел на фронт вырваться, да меня за уши и назад, сыном полка я так и не стал.

— А почему тебя немцем считали? У тебя же звезда Давида на лбу напечатана.

— Отец мой — немецкий еврей. Знатным ювелиром был, лавку свою держал. После «хрустальной ночи» бежал из Германии от греха подальше. Мать не уберег, пуля, посланная ей в спину, догнала. Схоронили в лесу. В Россию случайно попали, тогда немцы Польшу заняли. Осели в Киеве у брата отца, я в университет поступил. Война началась, отца взяли. Его Понтером звали. Объявили фашистским шпионом и расстреляли. Дядька вывез меня из Киева и усыновил, вот я и получил новое крещение. Из Иогана стал Иваном, ну а с отчеством и фамилией ничего не поделаешь. Эвакуировались в Челябинск, там на танковом заводе работал. После войны вернулись в Одессу — опять всё не так. Немец — враг, тут еще понять можно, но почему еврей враг? Иностранные словечки подвели, сочли преклонением перед Западом. Хренотень. Одесский жаргон — наша азбука.

— Куда тебя сейчас везли, знаешь?

— Мне не говорили. Я на пилораме работал, горбыль на дрова рубал, кругляк на доски гнал, все шло нормально. Как все, так и я. А тут этот старшина подвернулся. Я его не видел, сучья обрубал, у меня на затылке глаз нет. Он тихо так подкрался, я топором размахнулся, а он за моим плечом оказался, ну и получил по кумполу тупым концом топорища. Пять дней меня в карцере продержали, а сегодня за мной машина приехала.

— Везучий ты парень, Иван Соломоныч. Всю жизнь в скитаниях. Не случись войны, торговал бы в своей лавке золотишком да бриллиантами.

— Ювелиры не торговцы, они мастера, из мертвого металла красоту ненаглядную создают. А вы, любезнейшая Клеопатра, почему не в Египте? Там теплее.

— Я не Клеопатра, Ваня, а Снежная королева с ледяным сердцем. Еду за одним писарем в лагерь. Пенжинский Афанасий Антонович. Слыхал о таком?

— Конечно. Его все знают. Умнейший человек, ученый, ходячая энциклопедия. Меня недолюбливает.

— Это почему же?

— По его мнению, жиды Россию продали. Антисемит. Но я не обижаюсь. Даже очень умные люди имеют свои завихрения. К тому же он из старого дворянского рода происходит. Русофил. Все пришлые на Русь — чернь. Так считает. Может, он и прав. Не зря же пол-Кавказа и Крыма по Сибири раскидали. Я о населении говорю.

— Не лезь в политику, Ваня, целее будешь, может, и доживешь до тех времен, когда таких, как ты, на волю выпустят.

— Если бы я в это не верил, давно бы сдох. Я еще хочу университет закончить. Сколько же можно человека от учебы отрывать! То снаряды на станке вытачивал по четырнадцать часов в смену, теперь доски стругаю по столько же часов в сутки. А учиться когда?

— Каждый свою школу кончает, Иван Соломонович. Сквозь пургу мелькнул силуэт сторожевой вышки.

— Видать, не судьба тебе в Армакчан ехать, здесь твое рабочее место.

Кони уперлись в глухие высокие деревянные ворота и громко заржали.

— Прямо как автомобильный гудок, — рассмеялся захмелевший и согревшийся узник.

«Совсем еще ребенок», — подумала Лиза.

— Был у меня когда-то один ухажер из Одессы, разговаривал точно так же, как ты. Въедливый говорок, с другим не спутаешь. Ты же из Германии, где подцепил такую речь? Это же не зараза.

— Два года прожил в Одессе. Мне нравилось, как они балакают. Сначала подражал одесситам, а потом уже слился с общей массой и разговаривать по-другому не мог. С биндюжниками свяжешься, сам им становишься. Местная кодла меня за своего принимает. Блатным живется вольготно.

— Хитер, одессит.

— Будешь хитрым, коли жить захочешь. Фраерочков вроде меня давно уже схоронили, без должной защиты молодняк на плаву не держится. Опущенные возле печки не спят, и в пайке их обделяют, и в шмотье. С лесоповала редко кто возвращается. Когда-то тайга за воротами начиналась, так вырубили, теперь пять верст до делянки пилить приходится. Наруби десяток штабелей и бодрой походкой вернись назад. Не получается. Кишка тонка.

Похоже, парень протрезвел. Говорил резко, озлобленно. Нет, на ребенка он не похож.

Ворота распахнулись, тройки въехали на территорию и остановились возле административного корпуса. К саням подбежал местный начальник.

Лиза рта не дала открыть лейтенанту:

— Пацана вернешь на его место. И сделай так, чтобы он долго жил. Мне цыганка нагадала, будто вы должны умереть в один день. Уразумел, начальник?

— Так точно!

— А теперь веди меня к своему писарю. Хочу глянуть на каллиграфа, на всю Колыму бывший князек прославился.

Железная леди сбросила с плеч тулуп на руки сопровождающего.

Ванька Грюнталь ахнул, стоя возле саней. Кожаная куртка, утянутая поясом в талии, кобура на боку, облегающие кожаные галифе делали женщину похожей на статуэтку, заботливо вылепленную мастером, хорошо знающим толк в женской красоте. Начальник с гневом посмотрел на улыбающегося мальчишку. Его взгляд поймал Масоха и поднес кулак к сизому, подпорченному оспинами мясистому носу.

— Смотри у меня, живодер.

«Опять пронесло, — подумал пацан. — Да еще такую красавицу на краю света встретил. Воспоминания на всю оставшуюся жизнь!» Раньше он все рыбачек вспоминал, обжимаясь с грудастыми кралями во сне, но теперь они померкли в его сознании.

Конвоир толкнул парня прикладом в бок:

— Иди, везунок.


9.

Магаданский аэропорт. Собственный авиапарк насчитывал восемнадцать самолетов разных модификаций, ремонтные бригады и цеха объединились в одно крупное подразделение со своим

КБ. У Белограя был персональный самолет Ли-2 и личный экипаж, состоящий из высокопрофессиональных пилотов-фронтовиков, имеющих опыт дальних перелетов. Чаще всего генерал летал в Хабаровск, а это четырнадцать летных часов.

Появление хозяина на аэродроме вызвало переполох. О его вылетах на «материк» извещали заранее, не менее чем за двое суток. Подготовить самолет к полету — дело не быстрое. И вдруг — сюрприз. Не ждали. Впрочем, ничего страшного не произошло. Начальник аэродрома и руководитель летного состава держали дисциплину на нужном уровне. Слишком близко находились рудники, и никто не торопился туда попасть по собственной глупости.

Белограй проследовал в комнату отдыха, специально оборудованную для него, доступ туда в его отсутствие имела только уборщица, да и та была старшим сержантом госбезопасности.

С начальством генерал поздоровался мимоходом и велел прислать к нему пилота и бортинженера. Через десять минут оба прибыли. Ребятам повезло. Сегодня был день профилактики и весь летный состав находился на аэродроме. Попусту экипажи не вызывались на работу, если с машиной все в порядке. Жили летчики в Магадане, а аэропорт находился в тринадцати километрах от города, не бог весть какое расстояние.

Еще один сюрприз. Белограй всегда собирал весь экипаж, а сегодня вызвал только двоих и разговаривал с каждым по одиночке. Сначала в апартаменты генерала был приглашен первый пилот, подполковник авиации Елизар Никифорович Рогожкин. Белограй сидел в кресле и курил трубку.

— Товарищ генерал, пилот Рогожкин по вашему приказу прибыл.

— Садись, Елизар.

Генерал по-доброму относился к своему экипажу, и кличка Лютый к нему не прилипла, летчики уважали его.

— Ты гонял самолеты с Аляски на фронт в 42-м и 43-м. Так?

— Все типы самолетов, Василий Кузьмич. Даже «Кобру» для самого Покрышкина.

— Слыхал. Пилот ты классный. Сейчас на Чукотку мы не летаем, я там не был три года. Какие аэродромы способны принять наш самолет в тех местах?

— Практически только один — Анадырь-3 на стыке рек Анадырь и Белая. Сейчас он в заброшенном состоянии. Когда-то мы делали там первую посадку после вылета с Аляски. База Фербенкс — база Анадырь-3. Тогда даже Б-25, поставляемые нам по ленд-лизу, садились в Анадыре. А в Фербенксе был расквартирован наш гвардейский полк 11-й армии. На Чукотке есть несколько эскадрилий с однополосным аэродромом, но нам они не подходят, истребки несут пограничную вахту.

— Я собираюсь в бухту Провидения. Что скажешь?

— Чукотка давно пользуется морскими путями. Очень высокая облачность, туманы, отсутствие аэродромов и дороговизна перелетов сделали авиацию нерентабельной. Война кончилась, нужда отпала.

— Я тебя понял. Сядешь в Анадыре?

— Нужен разведывательный полет, Василий Кузьмич. Ли-2 туда не летал. Путь неблизкий. Чуть ближе Хабаровска. Ненамного.

— Готовь самолет и проведи разведку. С местным начальством я свяжусь, полосу подготовят. Ну а дальше как?

— До самого Анадыря, то есть до океана, около двухсот километров. Дорогу там так и не проложили, сплошные сопки на пути. Боюсь, что придется ехать на оленях или собачьих упряжках. А от Анадыря до Провидения морем через Анадырский залив. Это около четырехсот километров. По суше крюк в пять раз длиннее, и опять же нет дорожных соединений. Такое путешествие займет не меньше недели в один конец.

— Спасибо, Елизар, утешил. Но команду и самолет все же готовь к разведке.

— С военными договориться надо, а то еще подобьют сдуру, они там совсем одичали.

— Договоримся. Отбейте на крыльях и фюзеляже надпись: «Дальстрой». У нас должен быть свой опознавательный знак.

— Будет исполнено, товарищ генерал.

— Свободен. Позови бортинженера.

Подполковник вышел, его место занял капитан.

— Товарищ…

— Не кричи, тезка. Присаживайся.

Молодой краснощекий блондин улыбнулся и сел.

— Ты у нас самый грамотный, Вася. В самолетах разбираешься, вручную собрать и разобрать можешь.

— Сплетни, Василий Кузьмич.

— Сколько ты проработал в шарашке у Туполева?

— С 39-го по 42-й.

— Арестовали тебя за компанию со всеми?

— Все КБ рассовали по автобусам — и в Лефортово. Это уж потом Туполев отбирал тех, кто ему нужен.

— И ты попал в число избранных. Повезло.

— Я тоже так считаю. В 42-м освободили — и на фронт. Выжил. Опять повезло.

— И то, что после войны на Колыму закинули, тоже повезло? Ладно, Вася. Хочу загадать тебе одну загадку как специалисту. Предположим, на нашем аэродроме появился вражеский самолет и мы не можем ему воспрепятствовать вылететь в Москву. Наша задача сделать так, чтобы он не долетел. У тебя есть возможность проникнуть на борт минут на десять. Что ты будешь делать?

Капитан ничуть не растерялся.

— Сообщу войскам ПВО, и самолет собьют.

— Нет у тебя связи. Мы отрезаны от мира.

— А какой самолет? Нужны его характеристики.

— Возьмем, к примеру, В-29. Ты же знаком с этой машиной, Туполев по ее образцу делал свой Ту-2, а теперь и новый сварганил, Ту-4.

— Я понял. Речь идет о тяжелом бомбардировщике. Хорошо. Кто будет заливать топливо в баки?

— Мы, разумеется.

— Тогда задача облегчается. Нужно произвести точные расчеты. Маршрут до Москвы проложен один, и он не меняется. Учитывая дальность полета, такой самолет может пролететь от трех до пяти тысяч километров без дозаправки. Нам нужно знать, сколько он жрет керосина при средней крейсерской скорости и на какой высоте летит. Если он загружен бомбами, то взбираться до потолка не станет. Три тысячи метров — самая разумная высота для дальнего перелета при потолке в пять с половиной или даже выше. Скорость, умноженная на расстояние, дает нам точный расход топлива. Выбираем на карте место далекое от аэродромов, железнодорожных путей, населенных пунктов. А таких мест — вся Сибирь. Делаем расчеты. Скажем так: точка «х» нами определена, остается рассчитать, сколько понадобится топлива, чтобы долететь до намеченной точки. Четыре тонны двести литров. Столько и заливаем. На бреющем он еще протянет километров тридцать и воткнется носом в землю. Взрыв бомб никого не заденет. Самолет бесследно исчезнет. Можно о нем забыть.

— Хитро, Василий. Одна деталь мне непонятна. Ты вражеских летчиков лохами считаешь? Они не глупее тебя. Еще до взлета по приборам определят, сколько топлива им залили.

— Все я учел, Василий Кузьмич. Вы сказали, что мне дадут зайти на борт. Нужен маленький магнитик, и я положу топливную стрелку на отметку «полный». Десяти минут мне хватит.

— Но она не будет падать по мере расхода топлива.

— Во время полета под приборную панель никто не полезет. Поиски запасного аэродрома в тайге — дело непростое, у пилотов, имеющих конкретный маршрут, нет о них данных, эти точки засекречены. Если летчики летают определенным маршрутом редко, то шансов на спасение у них нет. Навигационные приборы бесполезны, они нужны, когда есть конкретная цель. У них она есть, только лететь до нее пару тысяч километров, а керосин кончился.

— Можно передать SOS?

— Можно. В густонаселенных районах в пределах досягаемости аэродромов. Современные передатчики бьют на двести километров, и то с трудом. К тому же они не знают нужных частот. У нас нет общей частоты, как на флоте.

— Что же, капитан Муратов, я доволен.

— Ничего нового я не придумал. Примитив. Чем проще план, тем он надежнее. Если пилоты ничего не заподозрят, им крышка..

— Ладно, ступай. На днях вылетаете в разведку. Командир тебе все объяснит.

Капитан встал, козырнул и вышел.

Минут десять Белограй провел в одиночестве, отойдя к окну и разглядывая самолеты на летном поле.

Март подходил к концу, развязка не за горами. Каменную Колыму взяли в огромный мощный кулак и сдавили, что было сил. Песок посыпался, только не золотой. Измотанные зеки намыли половину из сверхпланового задания. Через два месяца нужно сдать государству три тонны сверх обязательных пятидесяти. Где их взять? Кончился Дальстрой. Так им и надо. Государством руководить — не хороводы водить. Банда плешивых душегубов решила стереть с земли все население страны, чтобы жрать не просили. После нас хоть потоп. А потоп уже начался. Народ в крови захлебнулся под громкие лозунги и фанфары безумного пира во время чумы.

Белограй убрал трубку в карман и ушел, хлопнув дверью.

Он возвращался в свою берлогу, глядя в окно машины, и ничего перед собой не видел. Бездарная, никому ненужная жизнь прожита. Оставалось только одно — достать отцовский маузер и пустить себе пулю в лоб. Последний шанс уйти из жизни достойно. Нет, есть и другой выход. Отомстить. Что он, колымская козявка, мог сделать? Ничего. Душа атрофировалась. Он даже перед судом небесным страха Не испытывал. Живя в земном аду, страшнее которого трудно себе представить, можно ли бояться потустороннего ада? Белограй скрипнул зубами.


Генерал


В конце 45-го Белограя вызвали в Москву. Ничего хорошего от таких приглашений ждать не приходилось. Донос мог написать кто-то из своих. Белограй ходил в любимчиках у самого Никишо-ва и в отсутствие великого и несокрушимого хозяина Колымы исполнял обязанности начальника Дальстроя. Завистников в осином гнезде хватало. Агентура Никишова проверяла каждую записку, уходящую на «материк», без одобрения большого начальника ни одна писулька не могла просочиться сквозь сито никишовских прихвостней, тем более на Лубянку. Со своими хозяин мог разобраться и без вмешательства Москвы. Белограй был лучшим и нес на своем горбу всю тяжесть черной работы. Нет, Никишов его не сдаст, а без его ведома ни одна гнида не позволит себе накатать телегу на человека из ближайшего окружения всесильного императора. Что-то здесь не так. Имелось еще одно соображение. Белограй-старший. Отца объявили врагом народа, предателем, пособником фашистов и осудили на двадцать пять лет. То, что он покоится теперь в земле, никто знать не мог.

Да и какое отношение имеет осуждение отца к сыну-палачу? Жены Молотова и Калинина отбывали сроки, и на карьеру мужей это никак не повлияло. Вылетая в Москву, Белограй терялся в догадках.

Полковнику с Колымы была оказана высокая честь. Его принял сам Берия. Их знакомство состоялось давно, еще до войны, когда Лаврентий Павлович созывал совещания руководителей ГУЛАГа и ставил перед ними высокие задачи. После доклада Белограя Берия сказал Никишову:

— Вот такой человек и должен быть твоим главным помощником в нашем большом деле.

После знаменательного события они виделись не один раз, но никогда еще Белограя не вызывали в Москву по персональному приглашению.

Берия встретил полковника приветливо, даже приподнялся со своего места и подал руку.

— Присаживайся, Белограй. Никишов тебя хвалит, он доволен моими рекомендациями. Я в людях не ошибаюсь.

— Стараюсь, Лаврентий Палыч.

— Вижу по итогам. Дальстрой высоко держит знамя революции. Я тут просматривал наградные листы, твои заслуги не отмечены достойным образом. Хочу исправить промахи своих сатрапов, которые дальше своего носа ничего не видят. Сейчас самое время.

Он достал из верхнего ящика стола генеральские погоны и орден Красного Знамени с орденской книжкой.

— Прими мои поздравления, генерал-майор Белограй. Берия встал и пожал руку колымскому начальнику.

— Служу Советскому Союзу!

— Хорошо служишь, генерал. Садись.

Берия снял пенсне, протер платком и водрузил на место.

— Какие у тебя отношения с Абакумовым?

— Друзьями нас не назовешь, и нам с ним делить нечего.

— Это ты ему советовал сначала получить начальное образование в сельской школе, а потом других учить, как надо руководить людьми?

— Был такой случай.

— Абакумов — злопамятный человек. Сам же он говорит: «Я не злопамятный, у меня память хорошая», не знает, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Ты прав, с образованием у этого генерала не все так гладко, как хотелось бы. Почему я о нем вспомнил. Партия меня направляет на очень ответственный участок работы. Там, где нужны пионеры-первопроходцы, меня первым кидают в котел. Руководителем МГБ назначен по моей рекомендации Меркулов, но в Политбюро холодно к этому отнеслись, долго он не продержится, не за горами тот день, когда его заменит Абакумов. Товарищ Сталин к нему хорошо относится. Тогда держись, Белограй. Решение Политбюро я оспаривать не могу, но о своих людях забывать не буду.

— До моей глотки его руки не дотянутся. Дальстрой — не Московская область.

Берия усмехнулся.

— У генерала глотка крепче, чем у полковника, — сказал он после паузы. — Иди и служи делу Ленина и Сталина.

Белограй встал, надел фуражку, отдал честь и направился к дверям по ковровой дорожке длинного кабинета.

— Да, забыл тебе сказать, — окликнул Белограя Берия, когда тот взялся за дверную ручку.

Генерал по-солдатски развернулся на сто восемьдесят градусов.

— Военная коллегия пересмотрела дело твоего отца. Его действия во время боевой операции признаны правильными, а приказ командующего фронтом ошибочным. Товарищ Сталин согласился с такой формулировкой. В ближайшее время Кузьма Белограй будет реабилитирован и освобожден. Его восстановят в звании и должности. Но, учитывая почтенный возраст, уволят в запас и поставят на государственное довольствие. Следователь Вячеслав Чекунов отстранен от должности за перегибы и арестован. Теперь он займет место твоего отца за колючей проволокой.

Белограй побелел, у него едва не подкосились ноги. Он удержался, схватившись за дверную ручку.

— Ты свободен, генерал.

Выйдя из кабинета, Белограй сел на стул в приемной, где ждали вызова не менее десятка ему подобных. Люди насторожились. По лицам выходящих можно было судить о настроении главного хозяина тайной канцелярии, а лицо Белограя походило на маску приговоренного к смерти.

Перед тем как покинуть здание, он спустился на этаж ниже, в следственное управление, и навестил старого приятеля, с которым начинал службу в органах НКВД, вместе ловили «контриков», вместе вели дела. Теперь Тимофей Платонович Зверев вырос до начальника следственного управления МГБ СССР.

Попасть на прием к большому начальнику оказалось труднее, чем к самому Берии. У Зверева шло совещание. Белограй написал записку, секретарь передал ее и, к удивлению Белограя, Зверев вышел в приемную.

— Какими судьбами, Вася?

Тот показал на потолок, как верующие на небо, и разжал ладонь, в которой были генеральские погоны и орден.

— Ага! Понял. Освобожусь не раньше десяти вечера. Где ты остановился?

— В «Метрополе». Контора апартаменты заказала. Завтра вылетаю в Магадан.

— Хорошо. В номере не поговоришь. В десять тридцать я за тобой заеду, жди на улице. Есть у меня на примете тихое местечко.

— Добро. Буду ждать. Зверев вернулся в кабинет.

Времени до назначенной встречи у новоиспеченного генерала было достаточно. Он решил проветрить мозги. Люди кутались в шубы, морозец щипал за нос, а Белограй исходил потом при минус пятнадцати градусах. Он не хотел встречаться с прошлым, но ноги сами привели его в московский двор, где каждый кирпич был до боли знаком. Он сел на заснеженную лавочку и начал разглядывать окна. Теплый желтый свет от абажуров говорил об уюте и покое. Так ли было на самом деле? Кто-то сейчас живет в квартире, где прошло его детство и молодость, куда он привел молодую красивую жену, где у него родилась дочь. Тут жил его отец, самый честный человек на свете. Тут умерла его мать, самая добрая женщина на земле. Собраться бы сейчас за большим столом, как это делалось каждое воскресенье, когда у всех был выходной, и выпить по рюмочке домашней вишневки, послушать задорный смех дочки, поесть маминых пирожков и заглянуть в синие бездонные омуты Полины. В ее глазах он всегда находил любовь и доброту.

Его подмывало зайти к соседям, расспросить их, но он не хотел терять последнюю надежду. Вдруг жена и дочь сумели избежать ареста. В лагерях он их следов не нашел, знал только,'что во время ареста отца Полина с дочерью находились в Ленинграде и что, согласно протоколам, они тоже были арестованы спустя три дня. Но протоколам Белограй не верил. Полина телеграммой сообщила ему о случившемся с отцом, сама она узнала об этом от подруги из соседней квартиры и вряд ли рискнула бы вернуться домой. Она женщина умная, находчивая и опытная. Ее родители были арестованы еще в 34-м. Девушке удалось бежать и пробраться в Москву, чтобы попытаться найти правду. Тогда-то она и попала к умному следователю Белограю. Речь шла о кулаках-вредителях, и изменить он ничего не мог, но кулацкую дочку спас, женился на ней, дал свою фамилию. Так барышня-кулачка стала москвичкой.

Белограй убрал трубку в карман и ушел прочь. Пройдя по Чистым Прудам, свернул на Мясницкую, вышел к Лубянке и спустился к гостинице «Метрополь».

Генерал Зверев приехал вовремя. В машине они ни о чем не разговаривали. Приятель привез Белограя в коммерческий ресторан «Кавказ», где было много шашлыков, вина и шума, но отсутствовали агенты и доносчики.

Зверева здесь знали, обслужили быстро и четко. Выпили холодной водочки под свежий огурчик.

— Хочешь разобраться в играх вождей, Вася?

— Хочу, Тимоша. Берия меня на понт взял?

— Проверял твою преданность. Им нужны надежные люди. Они никому не верят. Горшенин приговорил твоего отца к расстрелу. Исключительный негодяй и клоун. Полная копия Вышинского, подражает ему во всем. На процессах орет до хрипоты. Выучил одну статью из уголовного кодекса и всем выносит один приговор: «Расстрел». «Расстрелять, как поганых псов!» Знакомо? Если дело попадает к Константину Горшенину, результат известен заранее. Такой вот у нас ныне Прокурор СССР. Слава богу, процесс над Кузьмой Иванычем был закрытым, и газеты промолчали. Не прошло и трех дней, как Берия вызвал к себе Горшенина и заставил его пересмотреть дело и изменить приговор. Насмешка над правосудием. Прокурор СССР подает апелляцию в Верховный суд. Волокита длилась два месяца, а Кузьма Иваныч ждал смерти в лефортовской одиночке. Дело передали в Военную коллегию, чтобы сохранить лицо. Те и вынесли ему четвертак. Апелляция, пересмотр, смягчающие обстоятельства. Кузьму Иваныча прямиком к тебе направили. Этап прослеживался на всем пути, особым надзором. Потом от Никишова «телега» пришла, я ее видел на столе у Лаврентия. Похоже, он специально хотел мне ее показать. Не знаю, с какой целью, Лаврентия раскусить трудно — черная яма. Записка состояла из нескольких слов: «Полковник Белограй самолично расстрелял своего отца!» Подпись Никишова.

— Сволочь!

— Мы в той же стае, Вася.

— И я сволочь. Что потом?

— Пересмотр дела. Славку Чекунова арестовали, вину на следователя обрушили, а он действовал согласно инструкциям. Всю жизнь пресмыкался. Его тоже к тебе отправили.

— Дошло, когда Берия мне фамилию назвал. Ждал моей реакции.

— А ты жди документы о помиловании или реабилитации отца и его освобождении. Только я не верю, что ты в отца стрелял. Не тот ты человек, Василий Кузьмич.

— Не смог. Но пистолет ему дал. Что с женой и дочерью?

— Их не нашли, Вася.

— Есть протокол об аресте и обыске.

— Соседку с дочерью взяли. Обычный подлог, дознаваний с ними не проводят, можно и подменить.

— Значит, в розыск они не попали?

— Забудь, дело закрыто. Но где их искать, я не знаю. Если жива, сама на тебя выйдет.

— Побоится. Не за себя, за дочь.

Белограй налил водки в фужер и выпил ее залпом.

— Вот, значит, как мы живем, Тимоха. Расстреляй своего отца и получи орден с генеральскими погонами за подлость.

— Ты не один такой, Василий.

— Знаю. У меня таких сто тысяч на рудниках вкалывают. Овцы во главе с тупым козлом. Не ту мы революцию сделали, Тимофей Платоныч.

— Тише, Вася, и тут случайно могут быть уши.

— Есть у меня индийская безделушка, подарил мне ее один японец, военнопленный солдат. Три обезьяны. Одна уши затыкает, другая лапой глаза загораживает, а третья рот себе зажимает. Говорит, что эту статуэтку вырезал из слоновой кости какой-то мудрец. Но в нашей стране его мудрость не сработает. Хочешь — молчи, закрой глаза, оглохни, но к стенке тебя все равно поставят.

Белограй налил себе еще водки.

Вернувшись на Колыму, он бросил погоны и орден в ящик стола и надевал их только в случае особой необходимости. Кто-то счел это за скромность, а потом, когда Белограй встал во главе Дальстроя, погоны вышли из моды. Все подражали новому хозяину, в мундирах появлялись лишь по торжественным дням.


10.

Своего кабинета у главврача не имелось, только стол. Таких в комнатушке стояло еще три. За одним из них сидела Варвара Трофимовна Горская. Вид у девушки был печальный. Бохнач, вошедший за лекарством, тут же заметил это, он любил видеть своих врачей бодрыми и уверенными в себе.

— Ну что еще не так, Варя? Почему нос повесила? Кто-то из подопечных обидел?

— Они не способны, Илья Семенович. Жалкие тени от былого могущества. Кистень совсем плох. Когда его привезли, казалось, что разложившийся труп вырыли из могилы. Он еще хорохорился — стойкий рефлекс к выживаемости. Организм находился на пределе напряжения. Прошло два дня и наступило расслабление, дистрофия взяла вверх над силой воли. Пятый день без сознания. Не выживет он, мне его жалко.

— Ну-ну, не канючь, я тебя выручу. У меня в заначке есть коробочка с глюкозой, двенадцать уколов поднимут его на ноги, не горюй.

— Вы такой добрый, Илья Семенович.

— Потому и дожил до пятидесяти шести лет.

Варя хотела что-то сказать, но промолчала. Она считала, что Бохначу уже за семьдесят.

— Скажи мне, дитя мое, это у него такая фамилия — Кистень? Девушка засмеялась.

— Нет, конечно. Я им всем клички дала. Мне не велено их расспрашивать, но они же люди, а не инвентарь, чтобы номера носить… вот и даю им прозвища.

— Оригинальное прозвище для дистрофика.

— Он сам мне его назвал.

— Это хорошо. Очень важная черта должна присутствовать в профессии врача. Хорошего врача. Он должен уметь слушать больного. Тогда ему будут доверять Ты очень внимательный врач, Варя, больные тебя любят. Можешь их ни о чем не спрашивать, они сами все расскажут. Ну а как остальные узники «замка Иф»?

— Пилот лучше всех выглядит, поправился на кило триста. Теперь у меня весы в коридоре стоят, и я их взвешиваю. Когда этого летчика привезли, на него смотреть без боли было невозможно — едва живой и лицо его от ранения сильно пострадало, но все равно он красивый. Он воевал под Сталинградом. Летчик-истребитель. Меня он, конечно, не помнит.

Главврач улыбнулся.-

— А ты узнала? Хорошая память у тебя, Варя, поди, тысячи через твои руки прошли…

Девушка покраснела.

— Простите, Илья Семенович, он не то что не помнит, он не хочет меня узнавать. В 43-м я его оперировала… Чудом остался в живых.

— Чудес не бывает, их творят люди. Мозгом, руками, волей, духом. Значит, летчик не хочет тебя признавать. Я не верю, что такую девушку можно забыть.

— Ничего он не забыл.

— Ты не ошибаешься?

— Он не дает себя осматривать. Я из него две пули вытащила, и больше на осмотре не настаивала.

Варя, как ребенок, разревелась. Бохнач прижал ее голову к плечу:

— Ну-ну, счастливица, радуйся! Только любовь может спасти мир от катастрофы. Терпи, одичал парень, придет час, прощение просить будет.

— Ой, не надо, я сама готова просить у него прощение. Глеб лица своего стесняется. Он очень красивый.

— Вот ты ему об этом и скажи, тебе же стесняться нечего. Он мужчина, летчик, гордыни много. Уступи.

— Я боюсь. А если он меня не любит?

— Тебя нельзя не любить, поверь мне. Я тоже мужчина, доверься моему опыту. Мы же друзья.

Варя улыбнулась сквозь слезы.

— Ну вот и хорошо. Умница.

— А еще у меня есть Трюкач. Он работал в цирке и снимался в кино. Самого Столярова и Любовь Орлову видел. Живьем. Его болезни не берут. Захожу к нему, а он то на голове стоит, то шпагат делает. Гибкий, как ветка, правда, и весит столько же. А самый добрый и разговорчивый — Монах, бывший настоятель монастыря отец Федор. Я захожу, а он знает, о чем я думаю. Мудрый дяденька, и говорит так хорошо, словно ангелов слушаешь. Есть и новенькие, их привезли здоровыми, на тяжелых работах не использовали. Одного зовут Важняк. Он был следователем по особо важным делам. Это мне конвоир сказал. Молчун, слова от него не слышала, лежит сутками и в потолок смотрит. Книги им разрешены. Другой новичок, Князь, за пятерых читает. Историк, археолог, путешественник и исследователь. Все на свете знает. Его далекие предки эти места открывали. Теперь и сам сюда добрался. Приношу ему по десять книг, семь-восемь возвращает, уже читал. Скоро в библиотеке брать будет нечего. Он единственный, кто со мной разговаривает на «вы».

— Любопытная команда у тебя собралась. Кистень, Пилот, Князь, Трюкач, Монах, Важняк.

Бохнач достал из стола коробку и положил перед Варей.

— Спрячь. Шприц в ординаторской возьмешь.

— Спасибо…

— Не благодари, мы работу свою делаем. Кто им, кроме нас, поможет?

— Что вы думаете обо всем этом «изоляторе», Илья Семенович?

— Ума не приложу. Уж больно люди разные и непохожие. Таких в разведку не пошлешь, да и война, слава богу, кончилась. Расстрелять их и так могли, для этого лечение не требуется. Для показухи готовят? Но я не помню случая, чтобы в наши края столичное начальство приезжала. Здесь для всех свой Сталин существует, Белограй ни перед кем отчитываться не станет, а показушничать тем более. Загадка! Может, тебе знания Князя или мудрость Монаха дадут подсказку?

— Они отстали от жизни. Загадка заложена в сегодняшнем дне. Может, в политике. Есть в этой истории какая-то интрига. Будто этих людей кто-то прячет за спиной, и в один прекрасный момент их выведут на всеобщее обозрение. Но кто станет зрителями? Может, амнистию объявят?

— Уже объявили по случаю победы. Всю блатную шелупонь выпустили, а политические амнистии не подлежат, им только сроки накидывают.

— Трюкач и Кистень сидят за убийство. Я здесь повидала головорезов, и немало, мои на тех не похожи.

— Твои? Уже хорошо. За своих болеть надо, лечить и в обиду не давать. Иди ищи шприц, сестренка.

— Смешно. Они меня тоже сестренкой называют.

— Ну вот и у тебя появилась кличка, ласковая кличка, тебе она подходит.


11.

Две грузовые машины бросили за перевалом. Дальше дорог не было. До рассвета оставалось чуть больше часа. Подполковник Сорокин взял с собой старшего лейтенанта Масоху и десятерых автоматчиков. Для обычной, ничего не значащей разведки подполковник снарядил боевой отряд. Все, что ему требовалось сделать, — проверить маяк на наличие посторонних лиц. Пустяковая работа. На маяке в автономном режиме работало шесть человек из числа местных эвенков, бывших рыбаков, не имеющих оружия. Они обслуживали маяк с испокон веков, с момента его строительства.

Потрясающей красоты башня высотой более тридцати метров с винтовой лестницей, огромный колокол со своей историей, двухэтажное здание из камня. Его строили эвенки из местного гранита, им и позволили в нем жить. Пару сараев они выстроили потом. Вопрос. С кем же собирался воевать подполковник Сорокин? Неизвестно. О своем ночном походе он никого не поставил в известность. Оно и понятно — не хотел выглядеть идиотом. С автоматами против топоров? Смешно. Да и кто ему окажет сопротивление? Эвенки — народ дружелюбный, неконфликтный, люди надежные и неприхотливые. Нареканий по поводу работы маяка не поступало. Никто сюда с проверками не приходил и не собирался приходить, дорога не близкая, трудная, ветра с моря идут мощные, порывистые, берега скалистые, недоступные. Другими словами — мертвая зона. Все объяснялось достаточно просто. Бывший следователь по особо важным делам Журавлев, а ныне обычный зек, обронил: «Я бы проверил маяк. Тяжелораненых моряков с "Восхода" могли оставить там. Если их сумели поставить на ноги, то более безопасного места не найти. Магадан — ловушка».

Мнение Журавлева для подполковника имело решающее значение, бывший «важняк» промашек не допускал. А если он прав, то фронтовые морячки за здорово живешь свою шкуру не сдадут на милость кровопийцев. За годы, проведенные в этой дыре, они вовсе одичали. Знают ли о том, что война закончилась? Рисковать людьми Сорокин не имел права — каждый солдат на вес золота. Операцию надо провести тихо и быстро. Главное преимущество не в силе, а во внезапности. Их здесь никто не ждет.

Бойцы встали на лыжи и тронулись в путь в сторону бледнеющего горизонта. Крепкая корка волнистого наста не оставляла следов от охотничьих, подбитых оленьей шкурой чукотских лыж. Идти по ущелью было легко. Когда поднялись в гору, положение изменилось. Завыл ветер, лица обмотали шарфами, оставив прорези для глаз. Ход замедлился. Таежных участков, где можно перевести дух под защитой мачтовой лиственницы, берущей на себя весь напор шквалистого ветра, встречалось не много, но привычные к трудным условиям бойцы умели сопротивляться стихии.

Солнце, размытое в белой пелене и растекшееся по небу огромной лужей, поднималось все выше и выше. Ветер изменил направление и резко стих. Буран ушел на север, будто его смахнули рукой, как занудливую муху со стекла. До берега оставалось не более полукилометра, но драгоценное время было упущено. Команда Сорокина превратилась в рассыпанные горошины на белой скатерти, теперь ее можно обнаружить невооруженным глазом. Маскхалаты командир найти не смог, а белые полушубки на фоне чистого снега походили на чернильные кляксы в тетрадке первоклассника. Ускорили шаг. Через пятнадцать минут достигли общего плаца — ровной площадки размером с футбольное поле. Слева каменное здание, справа маяк, впереди тайга. Бежать некуда. Глубина снега не позволит дойти до тайги, за зданием — крутая сопка, за маяком — пропасть и море.

— Слушай мою команду, — обратился Сорокин к бойцам, — косоглазых не трогать, остальных брать только живыми, огонь не открывать. Ткачук и Сазонов — на маяк, подняться до купола. Докукин, Лавров, Венгеров, Тучков — проверить сараи. Перебрать все бревна до колышка, прощупать мешки. Я, Масоха и Бородулин — в здание. Проверять каждый угол. Остальные остаются на плацу контролировать все передвижения. Взять в обзор все двери. Задержанных сгонять в первый сарай и вязать. Побоев не наносить. Сигнал о помощи — две короткие очереди. Вперед!

Группа рассыпалась по территории. Люди имели конкретную задачу, но не знали, с чем им придется столкнуться. С зеками все просто, они похожи на озлобленных псов с вырванными зубами, стрелять в них не возбраняется. Шаг влево, шаг вправо — и ты покойник. Кого им надо ловить на маяке в отдалении от лагерей, солдатам неизвестно. Да и был ли здесь кто?

Первым об этом узнал Докукин. Он получил хороший удар бревном по лбу как только вошел в сарай. Причем били сверху. Лавров этого не понял. Нервы не выдержали, он полоснул парой очередей по дровам и тут на него свалился «ангелочек». Боец выронил автомат и рухнул на землю. Кулак врезался ему в переносицу, хрящик треснул. Вспышка в глазах — и белый свет померк. На выстрелы подоспели Венгеров и Тучков.

Повезло ребятам: рука человека в черном едва не дотянулась до автомата. Тучков бросился на нападавшего, загородив его своим телом от направленного Венгеровым ствола. Парень в черном допустил ошибку — перекинул через себя Тучкова да так, что тот сбил штабель дров и «ангелочка» засыпало. Ствол уперся ему в грудь.

— Лежать, гнида! Не уйдешь. Вы окружены. Убедительно получилось. Венгеров был самым здоровым мужиком да еще обладал зычным басом.

— Стреляй. В лагерь я не вернусь.

Пара слов — и вся биография. Сам себя выдал, дурак.

К сараю подоспел оставленный на плацу солдат.

— Вяжи его, Котенков. Больно резвый попался. Обойди с боку, не загораживай.

Из-за кучи дров появилась голова Тучкова. Силы стали неравными. Достали веревки из-за пазухи. Постарались на славу, упаковали так, что поверженный едва дышал. Докукин начал приходить в себя. Задержанного посадили и прижали к стенке.

— Сколько вас здесь? — пробасил Венгеров.

— А ты посчитай, начальник.

Венгеров достал папиросу и вышел из сарая. Остальные по-своему расценили это и оттянулись, как смогли. Пленника зима спасла: солдаты, обутые в бурки на войлочной подошве, били не больно. Случись такое летом, кирзухой все ребра переломали бы.

— Хватит! — гаркнул сержант с порога. — Козлы! На своем горбу до машины поволочете. Котенков, на место. Лавров, вытри кровь с морды снегом, не позорься перед начальством. Останешься здесь. Докукин, за мной ко второму сараю. И без фокусов, стрелок хренов.

В здании все обошлось без приключений. Эвенки спали или делали вид, что спали. Будить их не имело смысла. Они люди ушлые, начнешь задавать вопросы, тут же забывают русский язык, но, когда есть возможность что-то попросить, другое дело — «Евгения Онегина» наизусть прочтут без запинки. Обыск здания ничего не дал. Сорокин с помощниками не слышали стрельбы, ветер дул в другую сторону, да и стены были крепкими. В последний момент подполковник решил все же проверить чердак.

Что такое чердак? Пыль, мрак, паутина, хлам. Вошли и обомлели. Яркий свет. Весь потолок лампочками усеян. По углам печки. Все пространство в зелени. Сотни ящиков с землей, а из них торчат ростки зеленого лука, петрушки, моркови и даже капусты. К потолочным балкам тянутся нити с вьющимися по ним побегам огурцов. Такого урожая хватит на целый лагерь. Садовода застали врасплох. В руках у него были самодельные грабельки из загнутых гвоздей и совочек из консервной банки. Увидев вошедших, он даже не вздрогнул. Невысокий, упитанный, лет сорока мужичок в чистом фартуке, опрятный. Очки его портили — левое стекло отсутствовало, правое было треснуто, а дужка проволокой перевязана.

— Вы ко мне, уважаемые?

Появление человека с кошмарным шрамом на щеке, в подполковничьих погонах и с автоматом не могло предвещать ничего хорошего. Старший лейтенант с гусиной шеей и сбитым на бок носом тоже не отличался доброжелательностью, да и боец с сытой злобной мордой явно не набивался в друзья.

— Я подполковник Сорокин. А вы кто?

— Кубанский казак Герасим Лебеда.

— Хорошее у вас хозяйство. Видна рука мастера. Дома, поди, хлебушек сеяли?

— Всякое приходилось.

— И давно в бегах?

— Полтора года.

— В каком лагере срок тянули?

— Не в лучшем. Оротуханский леспромхоз.

— Шутите? До Ягодинского больше пятисот верст.

— Да хоть пять тысяч. Ушли бы и дальше, да море дорогу преградило.

— Одному столько не пройти. Где остальные?

— Просьбочка у меня к вам, гражданин подполковник. Вы труды мои не губите, без витаминов здесь не прожить. А меня можете к стенке ставить, я давно готов. Вы что-то задержались.

— Я ищу моряков со сторожевого корабля «Восход». Вы не могли его не видеть, он стоит в бухте Тихая.

— Корабль видел, моряков не приходилось. Они же бродяги, на месте сидеть не будут. Не там ищете.

— Ладно, казак, собирайся, поедешь с нами, только придется сани найти, лишних мест у меня нет.

Лебеда сложил в ведро инструменты и снял фартук.

Подниматься по винтовой лестнице на самую верхотуру было тяжело, солдаты упарились, полушубки пришлось снять. Ефрейтор Сазонов глянул вниз в круглый проем, стало не по себе. Лестница крепилась вдоль стены, а середина оставалась пустой, как ствол ружья. Сверху вниз тянулись канаты, перила имели сомнительную надежность, так что приходилось жаться к кирпичной кладке.

— И как они туда поднимаются, черти, — ворчал Ткачук.

— Высоты боишься, хлюпик?

— Да там и нет никого.

— Велено проверить. Когда выйдешь на террасу и помашешь подполковнику ручкой с высоты, тогда он тебе поверит.

— Нам бы еще добраться до терраски.

— Помалкивай, береги силы.

— Вечно мне не везет. Докукин дровишки в сарае перебирает, а мы в небеса устремились. Посылки тоже только ему присылают.

— Не бубни, Ткачук. Достал.

— Со стороны эта башня не кажется такой высокой…

Что-то просвистело в воздухе, солдаты ничего не успели понять. Черная тень скользнула по стволу колодца, на секунду затормозила, повиснув над пропастью, качнулась, и две ноги ударили Ткачука в грудь. Солдат отлетел к стене, ударился об нее, выронил оружие и покатился кубарем вниз. Сбив перила, его ноги соскользнули, и он повис, схватившись за стальной штырь, торчащий из ступени. Черная тень камнем улетела в черный ствол, сотрясая канаты.

Сазонов сбежал вниз, лег на ступени и ухватил Ткачука за руку.

— Держись, Сеня, я тебя вытащу.

Перила снесло, упора не осталось, Ткачук мог сорваться и утащить ефрейтора за собой. Сверху начали падать камни. Не обвал и не обрушение башни — прицельная артиллерия. Камни крупные, округлые, береговые, а не строительные, их натаскали для обороны.

Сазонов стиснул зубы, напрягся и, собрав все силы, вытянул парня на лестницу. Оба прижались к стене. Бомбардировка прекратилась.

— Жив?

— Твоими молитвами, Толик.

— Моих молитв мало. Один от нас ушел, второй наверху остался.

— Я дальше не пойду, баста, он нам черепушки раскроит. Надо вызывать подмогу.

— Пали не пали, никто не услышит. Я сам пойду наверх, только надо ему отход отрезать. Видал, как они по канатам скользят, лучше Тарзана. Все правильно, тут с ума сойдешь, пока по лестнице спустишься.

Сазонов взял автомат, перевел рычаг на короткоочередную стрельбу и, прицелившись, начал стрелять по канатам. Один перебил, второй, третий. Весь диск опустошил.

— Останешься здесь, Ткачук. Ниже он по веревкам не спустится, их больше нет. Будь готов к встрече. В крайнем случае, бей по ногам. Мертвяки нам не нужны.

Он пошел наверх. Бомбардировка возобновилась, но камни разбивали перила, не доставая до стены. Ефрейтор, прижимаясь к кирпичной кладке, упорно продвигался к цели. На что он рассчитывал? Патроны в диске кончились, запасного не было. Все его оружие против булыжников — приклад. Но он об этом не думал.

С упорством упрямого осла ефрейтор добрался до вышки. Его взору предстал гигантский прожектор с зеркалами, лампами и огромный колокол, висящий над колодцем. Дверь выводила на открытую галерею, шедшую вокруг граненого стеклянного колпака. Прятаться негде. Да и не собирался враг прятаться. Он стоял с камнем в руках и скалился.

Сазонов вскинул автомат:

— Сдавайся, мужик, если жить хочешь.

Мужик не сдался. Он бросился на солдата с ревом, усиливающимся воем ветра. Дикие бараны стукнулись лбами. Один лишился камня, другой автомата. Рукопашный бой длился несколько минут. Морды были разбиты, кулаки в кровище, глаза заплыли. Никто не отступал. И вот один дрогнул. Ефрейтор размахнулся, но. бить не стал. Мужик в ватнике схватился за сердце и присел на корточки. Все. Он уже не боец. Сазонов отступил в сторону и поднял свой автомат. Волосы трепало ветром, он же и шапку его унес, пропитавшаяся потом гимнастерка начала дубеть. Мужик приподнялся, уцепился за высокие стальные перила, вздохнул полной грудью, словно сорвавшаяся с ветки птица взлетел в воздух и оказался по другую сторону жизни. Снизу видели падающую черную фигуру, беспорядочно машущую руками. Когда она упала на землю, снег стал красным.

Тот, что успел соскользнуть по канатам с колокольни, получил кличку Летучая Мышь, за ним по всему плацу гонялись. Ловкий, стервец, как убегающий заяц. Всей командой ловили, пока кто-то не бросился ему под ноги. Пришлось связать, как и того бунтаря из сарая. Их положили в сани, а везти саночки доверили умеренно спокойному кубанскому казачку-огороднику. Ему вручили и добытые лыжи.

Морячков в этом тихом омуте Сорокин так и не выловил. Зачем ему беглые зеки? Он бы оставил их здесь, да продадут же с потрохами при удобном случае.

Недолгий день подходил к концу. Восход от захода мало чем отличался, расплывшееся солнце порозовело и начало клониться к западу.

Добраться бы до баньки. Какая-никакая, а цель. Сорокин всегда ставил перед собой задачи и успешно их решал. А иначе и жить было незачем.


12.

Подметая коридорный паркет длинными полами кавалерийской шинели, полковник Челданов шел порывистой походкой в кабинет своего заместителя Сорокина. Снующие по коридору офицеры с папочками вытягивались по стойке смирно, освобождая дорогу высокому начальнику. Распахнув дверь ударом ноги, полковник ввалился в приемную, и тут же раздался вопль секретаря: «Встать! Смирно!» Все повскакивали с мест, но полковник уже скрылся за дверью кабинета Сорокина.

— Где они?

— В подвальных камерах.

Челданов сбросил шинель и рухнул на диван.

— Запрос послал?

— И ответ получил.

— Докладывай, Никита. Личности установлены?

— Разговорить удалось кубанского казака, бывшего председателя колхоза «Знамя Коммунизма» Герасима Лебеду. Опыта не имеет, в лагере до побега просидел три месяца. Арестовали в феврале 48-го. Сто шестнадцатая статья. Десять лет за то, что приберег в амбарах муку, сорок центнеров. Во время денежной реформы 47-го обмен денег шел один к десяти, так он решил продать муку после обмена и придержал.

— Правильно сделал, настоящий хозяйственник.

— Таких умников тысячами нам сплавляли. Эпидемия всю страну захлестнула, многие на реформе руки нагрели. Их-то мы не увидели, а лохи, вроде Лебеды, попались. Не для себя старался, как торгаши из Россельпрома. На маяке свою оранжерею вырастил, от цинги всех спас, эвенки слезами обливались, прощаясь с беглыми.

— Ладно. Кто второй?

— Латыш Улдис Блонскис. С ним помучились. По канатам с маяка соскользнул. Тридцать пять метров. Ловкий черт. Шестерых моих ребят, как котят, раскидал. Здоров шельма, еле скрутили. Пятьдесят восьмая, часть вторая.

— Почему не расстреляли?

— Отец его — герой гражданской войны, латышский стрелок. Памятник под Ригой стоит.

— А сын в лесные братья подался?

— Загадка. Двадцать пять лет парню вкатили. Взяли в 46-м, ему тогда двадцати еще не исполнилось. Сопротивление при аресте не оказывал, на моих допросах молчит.

— Сам, что ли, сдался? Твоих ребят, как котят, раскидал, а в 46-м лапки поднял кверху?

— Темная лошадка.

— Кто третий?

— Бандеровец. Тарас Негода. Брали его в сарае, тоже с песнями. Матерый волчара, с такими не договоришься. Этого упекли за дело, стучал на своих же, и тех вешали.

— Был и четвертый?

— Троцкист. Пятьдесят восьмая, десять и одиннадцать. В зоне с тридцать восьмого. В руки не дался, с террасы маяка сиганул — канаты перерубили и другого выхода не оставили.

— Сколько же они на маяке чалились?

— Около двух лет. Поразительно другое, Харитон Петрович. Ушли они в конце ноября 48-го из Оротухана, с сопки верхом на бревнах по сплаву, вырубленному в склоне — и прямо в реку с высоты трехсот метров. Их даже искать не стали. Выжить нереально, а они выжили. Вода ледяная, поток бешеный, что там говорить, самоубийство.

— Оротухан из Ягодинского управления?

— То-то и оно.

— До мыса Чирикова километров пятьсот будет.

— Не меньше. И перевал Шайтан не обойдешь. Гибельное место.

— Сколько же времени они добирались до маяка?

— Одному богу известно. Я бы не поверил, но факт — вещь упрямая.

— В каком они состоянии?

— Все здоровы как быки, колхозник их витаминами потчевал. Летом картошку выращивали, эвенки рыбу ловят и оленину добывают. Крупу в Магадане покупают. Жить можно.

— Объясни мне, Никита, как может волк договориться с козлом?

— Договор такой уже был, в басне Крылова. Там вроде бы тоже козел присутствовал. Волк его вину точно определил: виновен в том, что волк хочет жрать.

— Да, да, что-то в этом роде. Как могли сговориться контрик, предатель, партизан и крестьянин и уйти в бега в общей упряжке?

— На Колыме все равны, если есть одна цель — выжить.

— Значит, хозяин ошибается.

— О чем это ты, Харитон?

— О том, что земные законы у нас не срабатывают.

— Что будем с ними делать? Они же списанные.

— Бандеровца в расход. Латыша и казака переправь в центральную больницу, сопроводиловку я составлю.

— Придется завести на них карточки.

— Нет нужды, их судьбу хозяин решать будет. Отчет я ему предоставлю.

— Скажи, Харитон, Важняк мой там же?

— Там.

— Что задумал генерал?

— Кто бы знал, Никита. Думается мне, они выживут. Не зря же он их откармливает. На убой и голодные сгодятся.

— Сколько их?

— С твоими двумя — восемь. Камер — десять.

— Знаменитые одиночки?

— Детище Никишова. Так никто и не понял, для чего он их создал. Тоже со своими выкрутасами мужик был.

Челданов глянул на стол, где лежали папиросы «Север», взял пачку и покрутил ее в руках.

— Продолжаем бороться с космополитизмом и засильем иностранных словечек. Ничего западного. Были папиросы «Норд», стали «Севером». Что изменилось? Дрянь осталась дрянью. Фокстрот теперь называется быстрый танец, а танго — медленный танец. Забыли, что слово «танец» тоже не русского происхождения. Назвали бы танго «медленной пляской».

Полковник отбросил пачку в сторону.

Сорокин выдвинул ящик стола, достал коробку «Герцеговины флор» и пододвинул ее начальнику.

— Вот и ты с двойным дном, Никита, — сказал Челданов, открывая свой портсигар.


13.

Апрель выдался на редкость теплым, но зима сопротивлялась и позиции сдавала неохотно. Снег еще лежал на дорогах, он стал грязным, тяжелым и липким. Солнышко выглядывало часто, ветра беспокоили редко, и Елизавета Степановна пересела в седло, отказавшись от саней. В белой кавказской бурке и залихватской папахе она со своей многочисленной свитой прискакала в центральную больницу ближе к полудню. Весь медперсонал собрался у центрального входа встречать императрицу Елизавету. Кличка к ней прилипла быстро, и не удивительно, что она ей самой нравилась. Ее побаивались все без исключения. В отличие от мужа, она свои угрозы претворяла в жизнь, так что в споры с ней никто не вступал, себе дороже выйдет.

Лиза соскочила с коня и передала уздечку солдату.

— Давненько я у вас не была, Илья Семенович. Главврач поклонился:

— Рады вас видеть, Елизавета Степановна.

— Так уж и рады? Шуткуете, доктор. Хочу навестить своих подопечных. Без моего ведома муж новеньких прислал.

— Какие же они новенькие, месяц как на довольствии.

— Все живы-здоровы?

— Можно сказать, человеческий облик обрели. Варвара Трофимовна старается, мне-то к ним заходить не положено.

Лиза полоснула взглядом по фигуре миловидной женщины, стоящей за спиной Бохнача.

— Помню тебя, красна девица, ты на новогоднем балу с генералом вальсировала.

Варя не знала, о ком идет речь. Танцевала она лишь с одним человеком, но он был в штатском. Солидный интересный мужчина, очень добрый. Понятно, что начальник — с медикаментами помог и в больницу приезжал. Варя слышала о генерале, все говорили, что это жестокая личность.

Лиза продолжала поедать глазами голубоглазую красавицу. Варя смутилась.

— Люди ожили. В глазах мысли появились.

— Мысли? — Императрица засмеялась. — А раньше что ты в них видела?

— Злобу, отчаяние, ненависть, безысходность.

— И страх?

— Нет. Страха не видела. Все больше душевная боль просматривалась. Сейчас по-другому, они сердцем смотрят.

— Ну, ну. Интересно увидеть.

Больничные ворота распахнулись, на территорию вкатила полуторка, поднимая в воздух брызги из грязных луж, резко развернулась и сдала кузовом к дверям. Из кабины выскочили конвоиры, откинули борт и вытащили носилки с человеком, накрытым шинелью. Невиданная дерзость в присутствии самой Мазарук. Лиза подняла руку, и только тогда конвой с носилками ее заметил.

— Кого привезли, обалдуи?

— Зека.

— С такой помпой? Откуда?

— Штрафной лагерь Нижний Хатыннах.

— Других больничек мало на пути? Вы бы еще с Чукотки сюда хлам свозили. Кто приказал?

— Комендант Ягодинского УЛ капитан Адоскин.

— За что такие привилегии штрафнику?

— В тоннеле третьего забоя обвал произошел, так этот мужик на плечах поперечные балки держал, когда подпоры рухнули, тридцать два человека из шахты выпустил, проверяющих в том числе. Трех офицеров. Потом надломился, его и завалило. Всю ночь откапывали. Живучий, псих.

Варя подбежала к носилкам и откинула шинель.

— В операционную срочно.

Конвоиры не тронулись с места. Мазарук кивнула, и только тогда они побежали по ступеням наверх, Варя за ними.

— Извините, Елизавета Степановна, у нас такое бывает, — оправдываясь, сказал главврач.

— И этот доходяга балку выдержал?

— Вряд ли он выживет. В предсмертной агонии силы умножаются, я слышал о таких случаях. Один смертельно раненый солдат состав с места столкнул и освободил переезд от вагонов. Человек — существо еще мало изученное.

— Да, сколько ни изучай, загадок все больше. Проводите меня, доктор, к одиночкам.

По лестнице они поднимались молча. У дверей Лиза остановилась.

— Если этот штрафник выживет, переправьте его сюда. Здесь условия лучше. Дальше видно будет.

— Большое спасибо, Елизавета Степановна.

Она так и не поняла, за что ее благодарил врач. Ему-то какое дело?

Обход Лизы носил формальный характер. Она хотела видеть, как люди могли поменяться за короткий срок, если им предложить нормальную еду, не принуждать к тяжелому физическому труду, не выгонять на мороз и дать подумать. Первым навестила узника каменного мешка, который поразил ее своей стойкостью.

— Привет, Кистень! Помнишь меня?

Дверь за спиной Лизы оставалась открытой, автоматчик порог камеры не переступал.

Лизу поразила чистота. У бывшего доходяги отросли волосы, лицо бритое, под кожей появилась плоть, но взгляд не изменился, зек смотрел на нее с той же усмешкой и снисходительностью, будто не она, а он пришел к ней в камеру.

— Как можно тебя забыть, Кожаная фея? Вшей больше не боишься?

— Здесь их нет. О чем думал?

— О том же, о чем в каменном мешке. Следствие веду. Хочу перед смертью выяснить, кто убил мою жену.

— Получается?

— Не очень. Глуп, матушка боярыня. Так это ты меня сюда определила?

— Я, Петр Фомич. Решила, что здесь тебе лучше будет думаться. Закончишь свое следствие, поделись результатами.

— Непременно, душа моя.

Мимо камеры монаха Мазарук прошла, не заглянув в нее. Она не знала, как вести себя со священниками. Трюкач ей был понятней и по возрасту, и по духу. Дверь распахнулась, Лиза переступила порог. Чудеса. Перед ней, закинув ногу на ногу, сидел красавец-блондин и читал книгу.

— Привет, Трюкач. Вижу, грамоту вспомнил, читать научился, а на Митрохина донос писать отказывался.

— Доносы не по моей части, Елизавета Степановна.

— Ба! Да ты знаешь мое имя?

— Так ты же одна такая на всю Колыму. Как тебя не знать.

— Это какая же такая?

— Сцена из «Ромео и Джульетты» в нашем сценарии не предусмотрена. Чем обязан? Обратно отправить хочешь? Сил набрался, могу и кайлом помахать.

— Успеешь еще, Родион Платоныч.

Вот таким она себе представляла принца, с которым в девичестве мечтала пойти под венец. Ему бы своего белого коня отдать, достойные доспехи надеть, цены бы не было. Лиза поймала себя на том, что слишком пристально разглядывает блондина, и немного смутилась.

— Я тут тебя в кино выискивала и можешь себе представить, нашла. Красиво прыгаешь с кручи в бешеные реки.

— Тебе список фильмов составить?

— Сама разыщу. Однажды уже нашла, и вот ты здесь, гусар.

— Спасибочки за передышку.

— Закурить хочешь?

— Не откажусь.

Лиза достала портсигар, одну папиросу взяла себе, остальные высыпала на стол арестанта.

— В следующий раз еще принесу.

— Балуешь ты меня, Елизавета Степановна.

— Ты того стоишь. Видишь, как я откровенна.

— Тебе можно. Никто не узнает.

— Вот, вот. Достался бы ты мне лет десять назад…

— Не судьба.

— А взял бы такую, как я?

— Да десять лет назад ты другой была. Колыма не только зеков ломает.

— Зато чувства усиливает. Настоящее от фальшивки быстро отличить можно. Здесь душа оголяется, как зубной нерв, одни волком воют, другие губу закусывают. Увидимся еще, гусар.

— Спичку-то дашь?

Лиза достала из кармана золотую зажигалку и бросила узнику.

— Дарю. Чтоб не забыл меня.

Она выкинула свою папиросу и вышла из камеры.

Зря она к нему зашла, только душу высохшую растеребила. Зачем ей это нужно? Больше она к нему заходить не будет. Только глупости всякие в голову лезут.

Лиза поспешила переключить свое внимание на другого узника. Ее интересовал Важняк, которого она еще не видела, но много о нем слышала. В камеру бывшего следователя она вошла с некоторым волнением и порозовевшими щеками.

— Здравствуйте, Матвей Макарыч.

Высокий худощавый мужчина в роговых очках встал.

— Здравствуйте.

— Как вы себя чувствуете?

— Прекрасно.

— Жалобы есть?

— Нет.

— Вы немногословны. Обычно следователи говорят много.

— Сейчас вы следователь, а я заключенный. Мне собираться?

— Нет. Время еще не пришло.

— И когда оно придет, вы сами не знаете.

— Вы правы, не знаю. Может быть, вы знаете? С вашей-то проницательностью.

— Нас готовят к участию в какой-то игре. Тот, кто ее затеял, очень умный человек, и разгадать его планы я не берусь. Вариантов множество. Одно понятно, испытание нас ждет серьезное.

— Такой вывод вы сделали после того, как выяснили, что собой представляют ваши соседи? Можете не отвечать. Со мной вы будете играть в молчанку. Ну а к девушке в белом халатике наверняка подобрали ключик, и она вам выложила биографию каждого, кто сидит по соседству. Вы правы, народ собрался неординарный.

— Кто же делал отбор?

— Вот видите! Профессия накладывает свой след. Как же может следователь обойтись без вопросов. Отвечу. Людей подбирал полковник Челданов. Знаете такого?

— А вы его жена. Да. Я в курсе. Не Челданов набирал людей. Эту задачу возложили на вас. Вы и возглавите банду отщепенцев в конце концов. Так что мы с вами повязаны одной веревочкой.

У Лизы мурашки пробежали по спине.

— Обоснуйте ваше предположение.

— Начальник СВИТЛа привязан к зоне, он контролирует все лагерные управления Колымы и не может покинуть территорию. Вы же не являетесь официальным лицом, но имеете достаточный опыт, вот вам и доверят всю команду для выполнения определенной операции. Кто-то должен держать в узде банду отщепенцев из десяти человек!

— Вы в этом уверены?

— Подумайте сами. Ваша задача облегчается тем, что никто из членов группы не доверяет своему соседу. Убийца не найдет общего языка с монахом, а я с убийцей, летчик-фронтовик не станет делиться пайкой с латышским националистом. Но этим же ваша задача и усложняется. Даже самые выносливые люди ничего не стоят по одиночке, вам нужна команда. Монолит. И если вас признают вожаком стаи, вы можете идти с ними на край света. Мы уже на краю, но вам предложат окунуться в ад.

— Я подумаю над вашими словами, Матвей Макарыч.

Лиза вышла из камеры потерянной. Словно обухом по голове стукнули. Себя она никак не привязывала к кучке истощенных смертников, которым из жалости продлила жизнь. Нет, Важняк свихнулся, нормальному человеку такая бредовая идея в голову не придет. И о какой команде может идти речь? На какие испытания годится старый монах или профессор из бывших белоручек-князьков? Может, огородник Лебеда, выращивающий петрушку на чердаке, готов на подвиги? Готов, черт подери! Готов! Побег протяженностью в полтысячи километров через ущелье Шайтан и переход по Марчеканской сопке к мысу Чирикова в зимний период — это фантастика.

Лиза спустилась вниз, где встретила ожидающего ее доктора Бохнача.

— Как операция?

— Жить будет. При хорошем уходе его можно поставить на ноги, Елизавета Степановна. Ваш приказ остается в силе?

— Вы про одиночку? Дайте мне его карточку.

Она заглянула в сопроводиловку и немного удивилась.

— Казимиш Качмарэк. Что за имя?

— Поляк. Из военнопленных. Шпионаж. К тому же штрафник.

— Шпион, враг, а свою шкуру подставил, чтобы русских спасти. Вы ведь тоже, Илья Семенович, бывший шпион. Только одного не пойму, как вы шпионили в пользу Великобритании сидя во Владивостоке. Япония ближе.

— Обвинение трафаретное. Шпион — самая распространенная профессия в нашей стране.

— Вот видите. Отправляйте его в одиночку и создайте условия.

— Будет исполнено. Это уже девятый.

— Скоро и десятого получите.

Лиза вышла во двор и вскочила на коня, на плечи ей накинули белую бурку.

— Масоха!

— Я здесь, товарищ Мазарук.

— Рядом.

— Слушаюсь.

Они выехали за ворота и еще долго ехали молча. Лиза о чем-то думала, потом спросила:

— Помнишь того огонька[11] из Кармакена?

— Того, что на дороге подобрали?

— Да. Иван Грюнталь. Поедешь в Кармакен и заберешь его.

— В больничку?

— В десятую одиночку. Задраим щели, не то мне муженек подарочек сделает, от которого волосы встанут дыбом. Он и не подозревает, что мне с этими хануриками по девяти кругам ада пройтись придется.

— О чем вы, Елизавета Степанна?

— Отвали, Кондрат, без тебя тошно.

Старший лейтенант отстал. Гордо восседая на белом коне, императрица подстегнула стеком лошадь и пустилась в галоп, испугав своим порывом свиту. Дорога была слишком скользкой, брызги летели в разные стороны. Так и голову свернуть недолго.

— Психопатка! — буркнул под нос Масоха и пришпорил коня. О визите Лизы Мазарук быстро забыли. Все, кроме Родиона

Чалого. И не потому, что Лиза позволила себе расслабиться, сделаться сентиментальной барышней. Конечно, она женщина яркая и устоять перед ее чарами не каждому под силу, но Родиона встревожила необычная золотая безделушка, оставленная Лизой ему в подарок. Откуда ей знать, кому и когда эта безделица принадлежала, у Лизы склады ломились от подобного добра. А для него она имела особое значение. Он закурил и перевернул ее. На нижней стороне были выгравированы три буквы: «М.Л.Ф.». Родион сжал зажигалку в ладони и глубоко затянулся.


Трюкач


Лошадь встала на дыбы и заржала. Дальше скакать некуда. Пропасть, а внизу горная бурлящая порожистая река. Наездник в форме красного командира спрыгнул с коня и подошел к краю обрыва. Земля сотрясалась от топота копыт. Нельзя себе позволить попасть в руки басмачей — пакет необходимо доставить своим или уничтожить его, но на это не оставалось времени. Степная пыль вздыбилась к облакам. Горизонт перекрыли всадники, его могли достать одним удачным выстрелом. Выбора не оставалось. Он шагнул к краю бездны. Собравшись в комок и превратившись в мощную пружину, резко оттолкнулся от каменистого выступа, послал свое тело вперед. Человек парил в воздухе, вот она, истинная свобода! Бурлящие волны летели ему навстречу с пугающим рычанием. О смерти он не думал, он обязан победить стихию, все в его силах и власти. Опустил голову, руки вытянул над ней, сомкнул ноги, хлопок — и тело ощутило холод. Спина изогнулась и руки, едва не коснувшись каменистого дна, понесли его к спасительной поверхности. Вынырнув, он тряхнул головой, набрал воздуха и глянул наверх. На невероятной высоте у обрыва топтались лошади. Всадники в азиатских халатах с повязками на головах палили из винтовок. Беспорядочная стрельба его не пугала. Ни один смельчак не способен повторить проделанный им трюк.

Бурлящий поток подхватил его и понес по течению. Что было сил он начал грести к противоположному берегу. Впереди пороги и водопады. Вода шутить не любит, ласковые объятия хороши до первых камней.

Все кончилось хорошо. Его выловили растянутой сетью, как рыбу неводом. Сеть поднялась вверх и подобно занавеске начала сдвигаться к пологому берегу по растянутому канату. На берегу груз приняли рабочие. Из сетей он выпутался сам. Встречала героя целая делегация.

Невысокий толстячок развел руки в стороны, остальные хлопали.

— Дай я тебя чмокну, Родя! Человек-птица!

— Осторожно, Марк Львович, я мокрый.

— Думаешь, я меньше взмок, наблюдая за твоим сальто-мортале? У меня сердце едва не остановилось.

Родион нагнулся и расцеловался с коротышкой. Кто-то подал ему полотенце, кто-то накинул на плечи одеяло.

— Браво, Родион Платоныч! — кричали люди.

На открытой площадке стояли киноаппараты, прожектора, машины, брезентовые палатки, сновали люди, перетаскивая провода.

— Мне надо переодеться. Сняли?

— Тремя камерами, брака быть не может. Такой прыжок повторить невозможно.

Они подошли к высокой белой палатке.

— Возможно, Марк Львович. Его сегодня делать не следовало, а при ровной погоде сделать можно.

— Ты о чем это, Родя? Побереги мое сердце, третьего инфаркта я не выдержу.

— Все позади, Марк Львович. Дело сделано. Просто сегодня был очень сильный встречный ветер, могло снести в сторону или прибить к стене. Но я не выходил на вертикаль до последнего, и все получилось.

— Сумасшедший. Обманул меня. И все из-за билета на самолет?

— Следующий рейс на Москву через два дня, ждать не могу. Если Анфиса родит без меня, я этого не переживу, со мной случится первый инфаркт, а больной я вам не нужен.

— Ладно. Забыли. Лети. Но помни, больше десяти дней я тебе дать не могу, трюков с лошадьми у нас полно, а эти бестолковые казахи только шуметь умеют. Главный герой картины ты!

— То-то меня даже в титрах нет.

— Зачем тебе титры? Важно, что люди тебя видят на экране.

— Особенно в «Смелых людях». Гурзо все видели, меня никто, а я там чуть себе хребет не сломал.

Толстячок похлопал трюкача по плечу и отправился на площадку — отдавать новые команды, его фальцет повысился до визга, пухлые пальчики показывали людям их места.

— Ты чего здесь копошишься, Роза? — спросил Родион, войдя в свою палатку.

Женщина в синем халате выпрямилась и обернулась.

— Собираю ваш реквизит, Родион Платоныч, хочу убрать к себе на время вашего отъезда. Мне не нравятся эти местные люди из массовки, уж больно нахальные. Еду воруют, ходят, где им вздумается, в палатки заглядывают.

— Да, с едой здесь дела плохо обстоят.

— Вот, вот. Деньги они не крадут, их тратить негде, а у Марка Львовича зажигалку сперли. Золотую. Он очень расстроился, но скандала поднимать не стал. Теперь ваших ножей найти не могу.

— Моего набора?

— Да, да, в синем футляре.

— Ладно, найдутся. Чемодан собран, пора ехать.

— А обед?

— Машина ждет. Надо пользоваться, пока дали, не то отберут. Широкий жест режиссера объяснялся взаимной симпатией.

Родион Чалый снимался во всех фильмах Марка Фельдмана, который работал в приключенческом жанре, Фельдман старался идти навстречу лучшему трюкачу киностудии, вот и теперь выдал ему машину и своего личного шофера.

— Поехали, Володя, — бросая чемоданчик на заднее сиденье «эмки», скомандовал Чалый.

— Успеем, я уже знаю дорогу в аэропорт, как свои пять пальцев, пятый раз еду за последние две недели. Директора картины отвез, Марию Николаевну отвез, у нее спектакли на этой неделе, Баяна тоже отвез, его в комитет по кинематографии вызвали. Сте-паныча вчера отвозил.

— Зачем Баян комитету понадобился?

— Ты чего, Родя? Какой комитет? Баян отчеты строчит на всех и каждого. Дятел он, а не Баян. Со всеми вась-вась, а потом телегу на тебя в контору писанет. Сволочной тип. Его даже Марк побаивается.

— Не замечал, у меня с ним нормальные отношения. Мужик как мужик, с водочкой часто подчаливает.

— Не к тебе одному. Ты держи с ним ухо востро.

— Мне бояться нечего.

— Так каждый думает.

Шофер долго еще рассуждал, но Родион заснул, усталость взяла свое. Разбитая дорога ему не мешала. Говорят, Чалый, как лошадь, стоя может заснуть, он привычный, с цирковыми гастролями по всему Союзу мотался. Полжизни провел в дороге, пока не остепенился. Приглянулась ему хорошенькая артисточка, но только подойти к ней не смел. Она инициативу сама проявила, пригласила на свой день рождения. Не одного, разумеется, со всей съемочной группой. Выпил Родион для храбрости и сделал девушке предложение. Она рассмеялась и согласилась. Повезло циркачу. А где жить, не подумал. Отец Анфисы выручил, свой дом у парка «Сокольники» отдал молодоженам. Развалюха, конечно, но своя, а сам родитель к новой жене перебрался на Старую Мещанскую. Прожили на радость друг другу два с половиной года, теперь ждали пополнение. Анфиса последнее время уже не снималась, готовилась стать матерью, но популярности своей не утратила. Один из режиссеров твердо заявил: «Снимать буду только Анфису Гордееву! Пусть рожает. Я подожду!» Сколько артисток не пробовалось, всех отмел. Ждет.

Перелет был долгим. В Москве Чалый объявился на следующее утро, взял такси — и домой. Щеки раскраснелись, сердце из груди вырывалось. Перед прыжком в пропасть так не волновался, как перед встречей с женой. Возле дома стояла карета «скорой помощи», милицейская машина, несколько мотоциклов и толпа зевак. Чалый бросился в толпу.

— Что случилось, черт подери?! — расталкивая людей, крикнул он.

— Женщину убили. Артистку. Анфису Гордееву. Ноги подкосились, и Родион упал на мостовую.

Бывает так, что у человека выключается сознание, потом он приходит в себя и вдруг опять куда-то исчезает. Его не трогали. Он сидел в углу и смотрел на тело, лежащее на полу, накрытое простыней, из-под которой виднелась темно-каштановая прядь волос. Чуть ниже, возле левой груди, простыня пропиталась кровью. Дальше возвышался шар, накрытый тканью. Все было каким-то нереальным. «Сейчас фокусник скинет накидку, и вместо шара появится длинноухий кролик», — пронеслось в голове Родиона. Но фокусник не появился, а шар оставался неподвижным.

К Родиону склонился человек в погонах:

— Извините, нам нужна ваша помощь. Чалый вздрогнул, будто его разбудили.

— И мне нужна помощь. Вы хоть что-нибудь понимаете?

— Пытаемся. Вас я очень хорошо понимаю. Сам не так давно жену схоронил. Попробуем разобраться вместе.

— Как тут можно разобраться? Это же противоестественно. Кошмарный сон.

Милиционер протянул ему длинную коробку, похожую на конфетную, но обтянутую синим бархатом и с золотой застежкой.

— Это ваше? — Да.

— Вы храните холодное оружие в доме?

— Это реквизит. Номер очень нравился товарищу Вышинскому, он и прислал мне этот комплект. Там табличка есть.

— Я видел. Ножи уникальные.

— Андрей Януарьевич может себе позволить делать такие подарки.

— Вы с ними выступали?

— И до сих пор использую. Великолепная сталь, отличная балансировка, не требуют заточки… О чем вы?

Подполковник открыл коробку. В углублениях лежало пять ножей с костяными резными ручками, финифтью и длинными обоюдоострыми сверкающими лезвиями. Одно отделение пустовало.

— Здесь нет одного ножа, Родион Платоныч. Им была убита ваша жена.

— Кто ее убил?

Чалый попытался вскочить с места, но подполковник его придержал, положив руку на плечо.

— Тише. Постарайтесь сдерживать себя.

Двое санитаров переложили труп на носилки, на полу остался очерченный мелом силуэт и лужа запекшейся крови. Чалый закрыл глаза, сжал зубы. По комнате ходили какие-то люди, о чем-то разговаривали, размахивали руками, будто пришли на вокзал.

— Они же вам следы затопчут, — обронил Чалый.

— Соседи все что могли, уже затоптали. Когда мы приехали, здесь было столпотворение. Где вы хранили ножи?

— В комоде под бельем. Убийцы приходят со своим оружием, они не станут шарить по комодам. У Анфисы не было врагов, ее все любили. Она была… Черт! Почему была? Послушайте…

— Моя фамилия Рубеко. Зовут Викентий Ефремович. Я все понимаю. Последнее, что хотел вас спросить. Если нет ответа, подумайте, поговорим с вами завтра. Мне кажется, убийца хотел обвинить в убийстве вас. Этим объясняется выбор оружия. Вы должны хорошо знать убийцу.

— Значит, и он меня должен знать?

— Разумеется. При этом быть уверенным, что на него подозрение никак не падет.

— Выходит, он знал, что я приеду сразу сюда из аэропорта. Вчера я находился в Средней Азии на съемках, дал жене телеграмму и указал время прибытия.

— И что? А если бы Анфиса Филатовна не попросила соседку сходить в магазин? У нее сегодня кружилась голова, и она не решилась выйти из дома. Соседка согласилась купить для нее продукты, в том числе и водку. Очевидно, жена готовилась встретить вас с накрытым столом. Соседка не торопилась, сначала внучку забрала из школы, а потом пошла за покупками. С момента получения денег от Анфисы Филатовны и до возвращения соседки с продуктами прошло два часа пятнадцать минут. В это время и случилась трагедия. Вернувшись, она подняла такой крик, что сбежались все соседи. А теперь забудем о соседке, будто ее и не было. Вы возвращаетесь домой и находите жену мертвой. Ваш нож валяется рядом с покойной. Где гарантия, что вы не взяли бы его в руки? Вот на что делал расчет убийца. Получается, враги есть и у вас, и у вашей жены. Больше я вопросов задавать не буду. Когда сможете, свяжитесь со мной. Пятый отдел УГРО, подполковник Рубеко.

Рубеко ушел последним, оставив коробку с ножами на столе, а Родион Чалый сидел на стуле и не трогался с места до вечера, пока в комнате не стало совсем темно.

Его жизнь потеряла всякий смысл. До встречи с Анфисой он вел себя бесшабашно, искал приключений и никогда не задумывался о будущем. Анфиса перевернула его жизнь. Все было, как яркая вспышка. Его опустошенное сердце наполнилось неизвестными доселе чувствами. Но это продлилось недолго, свет погас. Пустая комната, детская кроватка в углу, сделанная рукастым дедом, и плюшевый мишка со стеклянными глазами — больше ничего у него не осталось.

В доме три комнаты. Одна совсем крошечная, другая чуть больше, оборудованная под спальню, и третья — столовая, в ней был накрыт стол. Анфиса его ждала. Она любила чистоту, у нее все сверкало.

Родион не мог сидеть без дела и принялся за уборку. Засучил рукава, взял тряпку, ведро. Работал автоматически, со злостью, мыл пол, протирая каждую доску, но легче не становилось, перед глазами стоял образ женщины под простыней и кровавое пятно на ней.

Он думал, что у них нет врагов, но случившееся говорило об обратном. Грабить в доме нечего. Ни один вор не удержался бы, увидев набор кинжалов, такой нож придаст авторитета любому уркагану. Их можно сбыть за хорошие деньги, а убийца оставил.

Чалый глянул на стол. Коробка лежала там, куда ее положил подполковник. Странно, почему он ее не забрал? Pодион бросил тряпку в ведро и сел. Убийца ничего не украл, потому что хотел подставить его, и только случайность нарушила задуманный план. Самолет опоздал на два часа. Если бы он прилетел вовремя, то увидел бы Анфису мертвой, а вернувшаяся из магазина соседка застала бы не только мертвую Анфису, но и его. Пожалуй, подполковник прав, преступление тщательно продумано, а не совершено спонтанно. Но кто мог знать о его приезде? Только соседи, если Анфиса… Нет. Она не настолько общительна. Родион принялся снова тереть пол. В голове был полный кавардак.

У порога он заметил затоптанное пятно. Осторожно смыл грязь водой. Кровь, крупная капля крови перед дверью в спальню. Сюда он еще не заходил. Родион открыл дверь и включил свет. Следов здесь тоже хватало, словно табун прошелся. Покрывало сильно помято, будто на кровати кувыркались. Анфиса такого допустить не могла. Чалый подошел ближе и присмотрелся. На темно-сером покрывале еще три похожих пятна. Как могла попасть кровь на кровать? Он встал на колени и начал разглядывать пол. Еще три затоптанные капли, ведущие к двери. Все говорило за то, что Анфису убили здесь и только потом отнесли тело в столовую. Родион глянул под кровать, заметил небольшой блестящий предмет и достал его. Это была золотая зажигалка с драконом, у которого вместо глаз горели два маленьких изумрудика. На нижней пластине выгравированы три заглавных буквы «М.Л.Ф.». Зажигалка принадлежала Марку Львовичу Фельдману, режиссеру фильма, где он снимался. Родион вспомнил слова реквизиторши Розы: «У Марка Львовича золотую зажигалку украли…» Ее не подбросили, а, скорее всего, выронили во время борьбы. Анфиса сопротивлялась, об этом смятое покрывало говорит.

Чалый сел на пол и облокотился на спинку кровати. Все сходится. Он всегда брал с собой набор кинжалов. Летающие кинжалы выглядели очень эффектно, и режиссеры не упускали возможности сделать красивый эпизод. Это означает, что ножи у него выкрали из палатки, так же как зажигалку у Фельдмана. Кражу можно списать на местных. С них взятки гладки. Нашелся ответ и на второй вопрос. Вся съемочная группа знала о том, что он дал телеграмму жене и купил билет на самолет. Убийца его опередил. Стоп. Что ему говорил шофер Фельдмана? За последние дни он ездил в аэропорт пять раз. Отвез директора картины. Усиевича Германа Спиридоновича. Марию Николаевну Шелестову, главную героиню, у нее спектакли в Москве. Баяна он обвинил в стукачестве. Нестор Григорьевич Баян — руководитель актерской группы. Кто еще? Степаныч! Кирилл Степанович Карасев. Народный артист, вечный исполнитель ролей секретарей обкомов, горкомов, губкомов и так далее. Был еще один. Пятый. Но его шофер не успел назвать. Кто-то из этих пяти мог украсть зажигалку, ножи, зная о приезде Чалого в Москву, прийти в его дом и убить Анфису. Бред!

Но верь или не верь, а поиски убийцы надо начинать с этой пятерки. Других версий все равно не существует.

Родион поднялся с пола. Его взгляд упал на тумбочку, где лежала помятая фотография мужчины. Он долго всматривался в нее, потом взял в руки. На снимке был Баян. Перевернув фотографию обратной стороной, Родион прочел надпись: «Моей ненаглядной с любовью!». В углу стояла пометка, сделанная красным карандашом: «№ 306-В». На картоне остались следы клея. Как фотография Баяна могла попасть в спальню? Анфиса с ним виделась не более трех раз, и то по работе. А сейчас она была в декрете.

Голова пухла от загадок. Родион сунул фотографию в карман, снял с вешалки кожаную куртку, кепку и отправился на поиски истины.


14.

Три недели генерала не было на месте: летал на своем самолете на Чукотку. К кому, зачем и почему, никто не знал. Его обязанности выполнял полковник Челданов, но и он оставался в неведении по поводу замыслов начальника. Свиту с собой не брал, даже Гав-рюху, кто-то ведь должен кормить медведя и следить за порядком в доме. Сопровождал генерала только майор Мустафин — верный абрек хозяина.

Вернулся Белограй в приподнятом настроении и с головой окунулся в дела. Май на носу, полным ходом шла сортировка золота. Не за горами час расчетов по особым, не предусмотренным в плане счетам. Челданов нервничал. Только за последнюю неделю генерал подписал больше четырехсот приказов на освобождение. Возобновились авиарейсы местной линии на Хабаровск. Мечты дальстроевцев не сбылись, железную дорогу так и не построили.

В один из дождливых дней на генерала нахлынула хандра и он взялся за бутыль с самогонкой. Месяц в рот не брал, а тут сорвался. Гаврюха играл на аккордеоне, а Василий Кузьмич пел заунывные песни из репертуара Вадима Козина. От лирики ничего не осталось, да и певучесть не та. Сплошная горечь да желчь. Слова те же, смысл другой. Выпив очередной фужер, генерал посмотрел на своего шута и тихо сказал:

— Скоро прощаться будем, Гаврюха.

— Это зачем же, ваше величество?

— Не век же нам здесь маяться.

Вот и гадай, чего он хотел этим сказать.

— Бросить империю хочешь, государь?

— Мне суждено здесь сдохнуть. А тебя отправлю на большую землю. Со мной погибнешь. Дам тебе вольную, ежели до Москвы пешком дойдешь. А? — Генерал рассмеялся и налил еше самогона.

У Гаврюхи на глазах выступили слезы. Разве хозяину понять, какую оплеуху только что отвесил он своему шуту. За генералом и впрямь до Москвы дошагал бы, а без него никуда. Так уж получилось.


Шут


Этот случай произошел в конце 45-го. Блатной этап перегоняли по Тенькинской трассе. Растянувшаяся колонна двигалась медленно, конвой с овчарками уже не обращал внимания на увеличившуюся дистанцию в строю.

— Разве блатарей так водят? — нахмурился Белограй, спрыгивая с лошади.

Сопровождавшие его тоже спешились.

— Машин не хватило, товарищ генерал. «Феликс Дзержинский» из Ванино пришел, двенадцать тысяч в трюмах. Никишов лично сутки из порта не уходит.

— В транзите надо держать, за колючкой.

— Забито до отказа. Этих до Олы доведут, там еще есть места.

Белограй как в воду смотрел. Нашелся один псих. Похоже, акробатом был. Из ряда в момент выскочил, пара прыжков в сторону, выбил кулаком зубы солдату, подхватил его винтовку и вскочил на коня. То ли осетин, то ли грузин, он знал, как сидеть в седле и как стрелять с одной руки. Взгляд — огонь. Глянул на Белограя и передернул затвор. Тут из-за спины лейтенанта вынырнул мальчишка и загородил собой генерала. Раздался выстрел. Джигит на коне врезался прямо в колонну, людей подавил и помчался по тундре прочь, отстреливаясь. Колонна дрогнула. А мальчишка так и стоял перед Белограем, словно замороженный. Потом медленно поднял свою винтовку, передернул затвор и прицелился в удаляющуюся точку. Выстрел. Беглец рухнул в снег, а конь поскакал дальше. Все ахнули. С такого расстояния в подвижную мишень попасть с первого выстрела невозможно.

— Лучший выстрел в моей жизни, — сказал генерал.

— Худший. Я метил в лошадь, — проговорил солдат и упал под ноги Белограя.

Только теперь все заметили черную паленую дырку в шинели паренька, аккурат возле сердца. Молодость спасла — живым остался. Генерал Белограй лично навещал солдата в больнице. Детдомовский паренек, ни родных, ни близких. Жил с охотниками в тайге, там стрелять и научился. Время пришло, призвали в армию, и угораздило его попасть на Колыму.

Хотели мальчишку комиссовать. Белограй заартачился. «К себе возьму Гаврюху. Дам ему чин лейтенанта, будет моим ординарцем. Он мне жизнь спас, грудью заслонил». Самого Гаврюху никто не спрашивал. Так все и вышло. Стал Гаврила Афанасьевич Дейкин лейтенантом в девятнадцать лет и личным ординарцем большого начальника. Белограй полюбил своего спасителя. Да и паренек к нему привязался, как пес. С тех пор четыре года перед глазами промелькнуло. Белограй командовал империей большей, чем Европа, а Гаврюха так и остался лейтенантом и Гаврюхой. Правда, с генеральским шутом никто шутить не рисковал — любого на место поставит, а то и столкнет с теплого места.

Лучшего стрелка так никто и не сыскал. Многие с ним тягались, да все впустую. Свечку гасил со ста шагов из карабина. Лучше Гаврюхи никто на аккордеоне не играл, анекдотов не рассказывал, пельменей и щей не варил. На все руки мастер. Чего не сделаешь для бати!

Вот почему у парня сейчас слезы выступили.


15.

Огромный самолет, произвел впечатление на всех встречающих. Серебристый летающий крейсер, сверкающий на солнце. Но когда стал садиться, его накренило на левое крыло, а потом он едва не клюнул носом в посадочную полосу.

— Пьяные они, что ли? — удивился Рогожин, командир экипажа генеральского ЛИ-2.

На летное поле для встречи прибыл сам Белограй и сопровождающие его лица: полковник Челданов, майор Мустафин и личный экипаж генерала. Летчики никогда не входили в генеральскую свиту, а сегодня он их вызвал и, видимо, не зря. Такого самолета никто из них еще не видел. Поражали размеры и размах крыльев, стеклянный нрс, дающий возможность летчикам видеть землю под ногами, четыре мотора с гигантскими пропеллерами.

— Нет, Елизар Никифорович, они не пьяные, — ответил бортинженер Василий Муратов. — Это же бомбардировщик. Балансировка еще плохо отработана. С бомбовой нагрузкой он сядет нормально.

— Все через жопу. С бомбами взлетать надо, а на базу возвращаются пустыми, — проворчал Рогожин.

Белограй ухмылялся и помалкивал. Он услышал то, что хотел слышать, для того и вызвал свой экипаж на поле.

— Красивая машина, — продолжал командир. — Лет через пять ее доведут до ума.

Сигнальщики с флажками руководили рулевкой. Машина неуклюже крутилась на поле и наконец замерла в сотне метров от центрального крыльца. По трапу спустились пять членов экипажа в кожаных летных куртках на меху и оленьих бурках.

— На Северный полюс собрались? — хмыкнул Челданов.

— Я никого из них не знаю, — удивился Мустафин.

— Они думают, что у нас и в мае сорокаградусный мороз, — усмехнулся генерал.

— Нет, Василий Кузьмич, шли на большой высоте, а там нежарко даже в кабине, — пояснил Муратов.

Белограй повернулся к Мустафину:

— Возьми самолет под охрану, поставь наших людей. Экипаж приблизился к встречающим. Сегодня Белограй надел

шинель с погонами, и новички видели, кому надо докладывать. Первым козырнул высокий худой мужчина с седыми висками.

— Командир экипажа Алешин. Белограй подал ему руку.

— Ждем с нетерпением. Как звать?

— Алексей Данилович.

— Сурен Артемьевич Карапетян, — представился следующий, — второй пилот.

Третий представился бортинженером.

— Усов Савва Нилыч.

Четвертый оказался радистом.

— Кондрат Тополев.

— На одну буковку не дотянул. Лучше быть Туполевым.

Все сделали вид, что засмеялись.

— Капитан госбезопасности Шкловский, ответственный за груз, — козырнул пятый.

Ему генерал руки не подал.

Капитан достал из планшета конверт с сургучными печатями:

— Лично вам, товарищ генерал.

Белограй ждал письма из министерства и даже знал, что в нем написано. Схема давно известная, ничего нового никто еще не придумал. Не зря он загодя подготовился к сегодняшней встрече, теперь игра пойдет по его правилам. С волками жить, по-волчьи выть. Кому, как ни ему, были знакомы волчьи законы.

— Ладно, ребята, — обернулся генерал к летчикам. — Сейчас вас доставят на базу отдыха. Я с вами встречусь завтра. Полет был долгим, тяжелым, для многих из вас непривычным. Отдыхайте. Майор Мустафин вас проводит.

Все направились к выходу. Белограй остановил командира экипажа:

— А вас я задержу, Алексей Данилыч.

Они вдвоем отправились в административный корпус. В кабинете второго этажа был накрыт богатый стол.

Белограй разлил водку в рюмки:

— За успешный перелет!

— Спасибо.

Выпили.

— Честно говоря, Алексей Данилыч, я очень беспокоился за вашу экспедицию. Машина сырая, при посадке носом клюет, на крыло валится. С нагрузкой лететь будет тяжелей.

— Легче, — возразил командир. — Золото будем загружать в задний бомбовый отсек, это сбалансирует машину.

— Неужто? Грузоподъемность пятнадцать тонн, а мы даем вам только три. Это решит проблему?

— Я вижу, вы хорошо знакомы с новой машиной.

— Мне по должности положено знать больше, чем другим.

— Ну да, у вас же свой аэродром.

— Мало того, предполагается снабдить его новыми Ту-4. Здесь как нигде удобнее всего испытывать машины, способные нести ядерные заряды на дальние расстояния. Нельзя же взрывать бомбы лишь на стендах, пора научиться их транспортировать и сбрасывать. Тихий океан — отличный полигон.

— К слову о грузоподъемности. Вы правы. Мы можем поднять в воздух пятнадцать тонн, но речь идет о подвесном грузе. А в самолет больше трех не вместим. Я не думаю, что ящики с золотом можно подвешивать вместо бомб.

Оба засмеялись. Белограй снова разлил водку:

— Закусывайте, закусывайте, Алексей Данилыч. Свежайший лосось, великолепная икра. Будучи в Москве, я имел беседу с Лаврентием Павловичем, мы обсуждали проблемы дальней авиации. Это же его идея прислать за золотом Ту-4.

— Я человек маленький и такой чести не удостоился. Я летчик-испытатель с двадцать второго завода. Второй пилот — человек военный. Ответственный за груз тоже военный, из вашего ведомства. Связист — из нашего КБ.

— И это прекрасно. Кто же знает самолет лучше! Так что больше всего тревожило в полете?

— Мелочи. До потолка не поднимались, но на высоте в пять тысяч обледенела тросовая антенна и лопнула. Дополнительная радиостанция уже устарела, пришлось лететь молча.

— А как дела с топливом?

— У нас два бортовых топливных бака. Слабое место. До сих пор крепятся болтами.

— Где делали дозаправку?

— В Новосибирске. Долетели до вас нормально, даже с остатком керосина.

— При скорости в пятьсот километров?

— Нет, конечно. Триста двадцать — самый оптимальный вариант при высоте в три тысячи пятьсот метров.

— Век живи, век учись. Это ваш первый дальний перелет?

— Да. Но я доволен машиной. Конечно, есть недостатки — неточность радиовысотомера и других приборов, но они легко доводятся.

— Вооружение?

— Полный боекомплект. С пустым самолетом нет смысла лететь, тогда это прогулка, а не испытание.

— Я думаю так же, Алексей Данилыч. И все же вам не хватает настоящего груза. Как мне говорил Лаврентий Павлович, вы можете подвесить четыре «трехтонки»?

— Скорее всего, так и сделают в Новосибирске. Муляж, разумеется.

— Рискованно. Испытание испытанием, но надо помнить об основном грузе. Потерять в сибирской тайге три тысячи килограммов чистого россыпного золота — это большой удар по экономике страны.

— Вы правы. Самолет того не стоит и наши жизни тоже. Но от наших желаний ничего не зависит, мы выполняем приказ.

— Вы пользуетесь маршрутом, проложенным еще в 36-м?

— В этом смысле ничего не изменилось.

— Странно. Вам же теперь не нужны лишние посадки, могли бы срезать путь.

— Необходима подстраховка на случай вынужденной посадки.

— Резонно. Когда улетаете?

— Мы в полном вашем распоряжении, здесь вы командуете, Василий Кузьмич.

— Меня интересует еще один вопрос. Экипаж не укомплектован. С чем это связано?

— Все очень просто. Место штурмана занял капитан госбезопасности. У нас нет сидячих мест, а полет дальний. Можно устроиться в бомбовых отсеках на парашютах, но парашютов нам не выдали, отсеки будут забиты ящиками. В стрелковых башнях лететь невозможно, да и стрелки нам ни к чему. Мы так же отказались от «технаря». Техник-механик, новая должность, предусмотренная для этой серии самолетов. В воздухе он нам не понадобится, а на земле мы и сами справимся с неполадками. Я знаю самолет до винтика, сам участвовал в его создании от и до. Компактная команда для такого броска — самое рациональное решение. Полет это подтвердил.

— Вам виднее. Нагрузки были тяжелыми, я это понимаю. Отдохните пару дней. Поставки пойдут с разных районов, у нас нет централизованного банка. Ваш рейс уникален, вы повезете только рассыпное золото, а оно требует особой обработки. Но больше двух дней мы вас не задержим.

— Как прикажете.

Ужин продлился не больше часа, после чего усталого пилота отвезли в город, в гостевой дом. Никто из прибывших не знал о том, что в аэропорту есть своя прекрасная гостиница для летчиков, но окна милого приюта выходят на летное поле, где стоял сверкающий четырехмоторный лайнер.

Проводив гостя, Белограй вернулся в здание аэропорта, там его ждал бортинженер Василий Муратов.

— Видел местечко, обозначенное мною на карте, Василий Евдокимыч?

Капитан встал по стойке смирно.

— Ладно тебе, Вася. Здесь все свои, кроме усатого. — Он кивнул на портрет Огалина, висящий на стене.

Муратов покраснел, будто сам обронил слово, за которое можно сгнить на ближайших приисках. Генерал мог себе позволить не стесняться в выражениях, он здесь бог, царь, и вождь, а Сталин далеко.

— Рассчитал расстояние?

— Три тысячи семьсот километров.

— Вот туда нам и надо свалить Ту-4.

У бортинженера ком подступил к горлу.

— И не таращься на меня, как на бешеного таракана. Не свалишь самолет — расстреляю. Так надо, Вася. Не будет меня, всю мою команду пустят под нож. Всех до одного.

— Почему вас не будет, Василий Кузьмич? — с трудом выдавил Муратов.

Генерал достал из кармана конверт и протянул капитану. — Читай!

На бланке Министерства государственной безопасности был напечатан следующий текст:

«Генерал-майору госбезопасности

Белограю В.К.

Приказ.

Срочно явиться в Главное управление для решения кадровых вопросов и реорганизации некоторых управлений Дальстроя с целью дальнейшего улучшения работы на подведомственных вам территориях. Подготовить отчеты и предложения, связанные с поставленной задачей.

Вылететь незамедлительно со спецрейсом, прибывшим за грузом.

Министр Государственной безопасности Абакумов В.С». Капитан положил бумагу на стол.

— И что это значит?

— Расстрел, Вася. По другим поводам таких начальников, как я, индивидуально к министру не вызывают. Если меня шлепнут, то я враг народа, а вы все — мои пособники. На рудниках сгниете. Если я погибну во время перелета в Москву, то останусь героем. Мне еще памятник поставят и вас не тронут.

— Вы хотите разбиться?

— Дурак ты, парень. Разобьется самолет. А кто в нем был или не был, уже не проверишь. Пока я здесь, сумею всех вас в безопасные места раскидать, на «материк» отправить. Мои приказы все еще имеют силу, нового начальника раньше осени не пришлют. Спасти всех хочу. Мне уже терять нечего.

— Погибнут пилоты.

— Их пятеро. А я говорю о сотнях, тех, с кем поднимал Колыму. И тысячах, кого можно освободить. Придет новая метла, лучше не будет. При Берзине на Колыме колючек и конвоя с собаками не существовало, людям за работу деньги платили. Пришел Павлов — половину расстрелял, половину колючкой огородил.

— Я слышал об этом.

— Спасем, кого можем. Ты меня понял, капитан?

— Понял, товарищ генерал.

— Тогда к делу. Крейсерская скорость — триста пятьдесят, высота — три с половиной, идут старым коридором, делая дугу. Два бортовых бака на винтовых креплениях. Сделай расчеты на топливо. Топливной стрелкой займешься ночью. Возле лайнера выставлена моя охрана, тебя пропустят. Ночь впереди, колдуй. Есть еще один вопрос. Как быть со связью? У них антенна обледенела и оборвалась.

— Я видел. Исправлю. Часа на три полета им ее хватит, потом опять оборвется. Навигация у них хорошая, из-за связи на посадку не пойдут.

— Дополнительная посадка не входит в планы эксперимента. Нарушать правила они не станут. У них есть на борту дополнительная радиостанция.

— РСУ-5.

— Откуда знаешь?

— Антенну видел. Она съемная. Перекрывает задний люк, и ее вывинчивают при загрузке.

— Туда мы и будем загружаться. Надо забыть поставить ее на место.

— Забудем.

— Не ошибись в расчетах, тезка, самолет должен лечь там, где я указал.

— Сделаем.

— Утром доложишь.

Генерал забрал письмо со стола и ушел.

Васе Муратову не хотелось умирать. Он еще не жил. Что бы там ни творилось в Москве, а здесь один хозяин, и он ему служит!

Молодой человек присел на диван и задумался. Если все получится так, как планирует Белограй, то самолет упадет в мертвой зоне и его никто никогда не найдет. Тысяча километров до ближайшего жилья. Страшно подумать. Без топлива машина не взорвется, она рассыплется на куски от удара. Выжить в этом случае невозможно. Уцелеет только золото. Лопатой греби в полном смысле слова. Кому оно нужно? Что с ним делать? И как его вывезти из мертвой зоны? Глупые вопросы, на которые нет ответов. Уж не хочет ли Белограй захватить золотишко? Ему-то терять уже нечего, нужно шкуру свою спасать. А как? Лет пятнадцать он еще проживет, не так уж стар, да и здоров, как лось. Почему он хочет, чтобы самолет упал именно в обозначенной им точке? Какая разница! Пятьсот верст туда, пятьсот сюда, маршрут можно и подкорректировать, сбить стрелку на две сотых и дело в шляпе, или не долить керосина на две сотни литров, и точка падения будет другой. Куда бы самолет ни упал, генерал об этом не узнает, пока сам не проверит. Пусть проверяет. Бежать ведь куда-то надо. Пару лет в тайге перекантуется, а там, гляди, и усатый подохнет… Капитан с испугом глянул на портрет Сталина. Дыхание сперло. Помрет вождь, и лучшие времена наступят, люди вздохнут свободно. Может, тогда и золото пригодится. Лет эдак через десять. Капитан прикинул — ему будет сорок три, нормальный возраст, не поздно жизнь начать с начала. Вертолеты появятся…

Вася Муратов тряхнул головой. Размечтался! Что будет, чего нет, никто не знает. Смотри под ноги и живи тем, что есть.

Он склонился над картой.


16.

За погрузкой золота на борт самолета Белограй наблюдал из своего кабинета в здании аэропорта. Три крытых грузовика выехали на летное поле и остановились у хвостовой части бомбардировщика. Командовал погрузкой полковник Челданов, принимал груз капитан Шкловский. Тридцать ящиков по сто килограммов каждый солдаты заносили в хвостовой отсек по крутому трапу. Экипаж приглядывал за ходом работ со стороны, переговариваясь между собой и смеясь над анекдотами Васи Муратова, который умел смешить людей, был душой любой компании. Бортинженера любили все. Море обаяния, веселый нрав, широкая улыбка — он легко находил общий язык с людьми.

Когда занесли последний ящик, Челданов подозвал Шкловского:

— Вот сопроводительные документы, Григорий Игнатьевич. Ящики опломбированы. Будьте аккуратны, сорвешь по неосторожности пломбу — греха не оберешься, я знаю, как принимается груз в Москве. Спецрейс с рассыпным золотом идет по заказу Центрального комитета партии. На вас возложена высокая ответственность.

— Я предупрежден, Харитон Петрович. Можете быть спокойны, груз в надежных руках.

Пилоты продолжали надрывать животы.

— О, ребята, — воскликнул Муратов, — загрузку закончили! Дачного вам полета. Можете занимать свои места.

— Не так уж плохо вы здесь живете, как мы думали, Вася, — улыбаясь, сказал второй пилот.

— Рано приехали, Сурен. Через пару недель начнутся белые ночи, травка зазеленеет. Похоже, лето будет теплым. Откроем свои курорты на южном берегу Охотского моря, прилетайте на пляж.

Все вновь засмеялись.

— А генерал нас проводить не приехал, жаль. Очень умный человек. Мне он понравился, — сказал первый пилот.

— Дурака на такую должность не поставят. Территорией в полторы Европы командовать непросто, четыре ордена имеет, не за хухры-мухры получал.

— Люк задраен, — сообщил связист Тополев. — Последи, Вася, чтобы антенну не погнули.

— Все осмотрено. Топлива вам до Новосибирска хватит. Летели бы напрямую, зачем вам Якутск и Иркутск? Лишние зигзаги.

— Приказ. Маршрут устаревший, но года через два все переменится, — уверенно проговорил бортинженер Усов. — Планируется беспосадочный полет с дозаправкой в воздухе.

— Сказка! — восхитился Муратов. — С Сахалина до Калифорнии и обратно без посадки. Американцы умрут со страха.

— И это не мечта, Вася, а скорое настоящее.

Алешин пожал руку коллеге:

— Бывай здоров, Василий!

Муратов похлопал Карапетяна по плечу:

— Удачи вам.

Экипаж направился к центральному люку в веселом настроении, вспоминая последний анекдот. Василий смотрел им вслед, впереди у ребят всего девять часов…

Надо бы окликнуть. Предупредить, остановить. Он глянул на окна. Зловещая тень в кожаном реглане маячила в окне второго этажа. Ничего не поделаешь, у каждого своя судьба.

Самолет взлетел в голубую высь, сделал широкий разворот и лег курсом на запад.

Через двадцать минут Белограй зашел в пункт связи центрального штаба.

— Телеграфируйте в Москву. Шифровальщик взялся за карандаш.

— «Министру внутренних дел Круглову С.Н. Докладываю. В пять часов утра по московскому и в полдень по местному времени из аэропорта Магадан вылетел спецрейс с особо секретным грузом на борту весом в три тысячи килограммов и взял курс на Москву. Тем же рейсом вылетел исполняющий обязанности начальника Дальстроя генерал-майор Белограй. Подпись: начальник СВИТЛа полковник Челданов». Зашифровать и отправить вне очереди.

Шифровальщик с удивлением глянул на генерала.

— Что-то непонятно, лейтенант?

— Вопросов нет, товарищ генерал.

— Выполняйте. Телеграммы или шифровки из Москвы, адресованные на любое имя, должны доставляться мне лично в срочном порядке спецкурьером.

— Слушаюсь.

Белограй вышел из здания штаба и сел в свой «Виллис».

Он умышленно отправил телеграмму Круглову, а не Абакумову. Формально Дальстрой подчиняется министру внутренних дел. По логике вещей шифровка попадет в нужные руки, тем более что ее отправлял Челданов, который не знал о письме Абакумова, присланного Белограю. Теперь о его отъезде будет знать вся страна. Без утечки не обойтись. Телеграмма пойдет по рукам, и ее содержание станет общим достоянием, пока доберется до Абакумова. А после исчезновения самолета история приобретет статус скандала. Абакумова может спасти только Берия, но он этого не сделает. Он лишь подтолкнет зарвавшегося зазнайку к краю пропасти. Партия осталась без трех тонн золота и бериевским шлюхам больше не видать собольих манжет и воротников.

Потирать руки было рано — развязка наступит через несколько часов, а он о ней узнает не раньше завтрашнего дня. Можно выспаться, что Белограй и намеревался сделать.


17.

Самолет сильно тряхнуло. Лайнером управлял второй пилот, подполковник Карапетян.

— Кочка или ямка, Сурен? — спросил Алешин.

— Что бы это ни было, но мне не понравилось, Алексей Данилович.

— Высота?

— Пять тысяч триста.

Самолет опять тряхануло.

— Командир, первый правый двигатель дает сбой, — доложил бортинженер.

— Пробуксовки быть не должно. Сбросить газ и снизиться на отметку три тысячи.

— Есть, командир.

Самолет начал снижаться.

Машина вела себя послушно.

— Облачность низкая.

— Снижайся, Сурен, все в порядке.

Алешин хорошо знал самолет и был спокоен. Толчок повторился, самолет накренило вправо.

— Сбой второго правого движка, первый встал, — доложил бортинженер.

— Без паники, Савва. Уровень топлива?

— Полный.

— О чем ты, Сурен? Мы три тысячи пролетели. Переключи на дополнительный бак.

— Двигатели встали.

Самолет клюнул носом.

— Беру управление на себя. — Алешин занервничал. — Переключай на первый бак. Усов, запускай двигатели.

— Правое крыло мертвяк.

— Топливные приборы не работают, командир, — доложил Карапетян.

— Навигационная система дает сбой. Компас пляшет. Курсовое устройство не реагирует, радиодальномер умер.

— Что со связью?

— Антенну снесло.

— Опять? Почему лично не проверил?

— Связи нет, — повторил Тополев.

— Выключить двигатели. Запускать с интервалом в полминуты.

— Похоже, мы летим без топлива, — предположил Карапетян.

— Такого быть не может.

— Может, Алексей Данилыч, — подтвердил бортинженер. — Двигатели не реагируют на запуск. Слабая пробуксовка.

Самолет спустился ниже облаков, под ним простирался серо-зеленый океан тайги.

Ближайший аэродром?

— Отмеченных на карте нет.

— Снижаемся. Подключайся, Сурен. Если мы не вытянем нос вверх, то клюнем.

— Из этого танка планер не получится, командир.

— Вытянем. У нас хвост тяжелый. Побреем заросшую бороду Сибири. Выключить двигатели, сбросить газ.

Самолет резко снижался, но держался ровно.

— Ветерок за бортом нас выручит. Так, ребята, идем на разворот без резких движений. Плавно.

На горизонте появилась река. Гористая, густо заросшая деревьями земля приближалась с большой скоростью.

— Выпускать шасси?

— Садимся на брюхо. Если попадем на вершину, то скатимся с нее, как на саночках. Только бы дотянуть. Всем пристегнуться. Держать нос, Сурен, штурвал на себя.

— Силенок не хватает.

На помощь пришел радист.

— Где Шкловский?

— В бомбовом отсеке. Спит на ящиках.

— Внимание, мальчики, рвем когти!

Стальная махина коснулась верхушек деревьев на самой вершине горы, винты тут же обломились, самолет сбрил деревья и заскользил по склону вниз, сметая все на своем пути. Первым снесло левое крыло, машину развернуло, и она продолжала скольжение хвостом вперед. Оторвало и правое крыло. Самолет вновь развернуло, теперь он стал похож на подводную лодку. Скорость увеличилась, деревья сметались, как травинки.

Движение закончилось на краю ущелья, еще немного, и бескрылая сигара нырнула бы в пропасть.

Наступила тишина. Напуганное зверье разбежалось, птицы взмыли в небо.

Так закончил свой полет спецрейс особого назначения Магадан — Москва. Пять человеческих жизней и три тонны золота рухнули в необитаемой части российских бескрайних просторов.

Для кого-то авиакатастрофа стала трагедией, для кого-то спасением. Кто-то потерял все, кто-то приобрел надежду. Кто-то нашел смерть, кто-то свое будущее.

Тайга умеет хранить молчание.


ГЛАВА III

Этап в преисподнюю

1.

Белограй спал на печи, не раздеваясь. Разбудили его ночью, пришла шифровка из Москвы.

— От начальника службы связи, — доложил курьер связи. Генерал вырвал из рук солдата конверт и тут же распечатал его.

«Полковнику Челданову Х.П.

Спецрейс из Магадана к месту назначения не прибыл. Последняя связь установлена с Якутском через четыре часа тридцать минут после вылета. На связь с Иркутском экипаж не вышел. В небо подняты самолеты близлежащих воинских авиационных подразделений. Идут поиски.

Приказываю принять срочные меры и подключиться к поискам самолета, используя всю авиацию Дальстроя и наземные службы западного, юго-западных подразделений. Обстановку докладывать по результатам.

Министр государственной безопасности

Генерал-полковник Абакумов В.С».

Белограй убрал телеграмму в карман. Долго раскачивались. Третьи сутки пошли с момента вылета самолета. Не верил генерал, что такое может произойти. Винить некого. Только идиот мог решиться отправить экспериментальный самолет на другой конец света с особо важным заданием. По данным, озвученным американцами по радио, за два года разбилось девять бомбардировщиков Ту-4. И это те, о которых им известно. О гибели спецрейса узнает только тот, кому положено.

Курьер продолжал стоять в дверях по стойке смирно.

Белограй сел за письменный стол, достал бумагу и составил ответ:

«Министру государственной безопасности

Генералу-полковнику Абакумову B.C.

Ваш приказ получен. Принимаем срочные меры. В течение трех часов авиация Дальстроя поднимется в небо. С рассветом приступим к поискам спецрейса в квадратах Е-8, 32-16, Б-14 и 72-12. Наземные поиски доверим опытным поисковикам из Геологического управления и спецподразделениям особых отрядов с надлежащими полномочиями при полной секретности операции. Количество групп уточним позднее, состав каждой — не менее двенадцати человек. Просим дать распоряжение всем правоохранительным органам Восточной Сибири и Якутии, а также прилегающим областям оказывать всяческое содействие и помощь спецбригадам Дальстроя с пометкой в документах: «Геологическая партия № 666». Руководство Дальстроя возлагает большие надежды на своих опытных поисковиков, для которых не существует препятствий, если не создавать их искусственным путем.

Приступаем к работе незамедлительно.

Начальник СВИТЛа полковник Челданов Х.П.».

Генерал сложил листок бумаги и сунул его в конверт.

— Срочно зашифровать и отправить в Москву. Лети пулей, паренек. Дело срочное.

Курьера как ветром сдуло.

На пороге появился Гаврюха.

— Что случилось, батя?

— Подгоняй «виллис» к крыльцу. Живо!

И этого сдуло.

Не прошло и получаса, как без всяких объяснений на ноги были подняты полковник Челданов и его жена. Они сели в машину генерала и тронулись в путь. Задавать вопросы не полагалось, ехали молча.

— Списки и карточки умерших в больнице военнослужащих и вольнонаемных получал от Бохнача? — наконец заговорил Белограй.

Челданов тут же ответил:

— За последние три месяца умерло тридцать девять человек.

— Мертвые души.

— Так точно, Василь Кузьмич, их даже с довольствия не сняли.

— Геологи среди них есть?

— Четыре человека. Ушли под лед при переходе Индигирки. Пятеро спаслись, а четверых до больницы не довезли, от переохлаждения умерли.

— Офицеры есть?

— Двое. Один от ножевого скончался, на перо наткнулся на Оймяконе. Блатной прииск. Второй в карьер свалился, шею сломал.

— Скинули?

— Кто их там разберет. Зверствовал мужик.

Опять замолкли. Когда машина свернула к больнице, Лиза все поняла. Ну вот, пришел час расплаты. Сейчас все встанет на свои места.

Варя жила в пристройке, ее тоже разбудили. Санитар тихо шепнул: «Сам Белограй прибыл, тебя требует. Капут пришел твоим одиночникам».

Варя прихватила свой блокнот, накинула телогрейку поверх белого халата и выбежала во двор. Светало. У крыльца она увидела солидного мужчину, тут же узнала его: тот самый начальник, что обеспечил больницу медикаментами, это с ним она танцевала вальс на новогоднем вечере. Он улыбнулся, увидев девушку, и подал ей руку. Теперь Варя знала, кто перед ней стоит, и подумала — слухи о его жестокости и строгом нраве явно преувеличены, злые языки в этих местах обычное дело.

— Ведите нас к вашим подопечным, Варвара Трофимовна.

— Да, да, конечно. Но я не уверена, что их можно выписывать, они еще нуждаются в медицинской помощи…

— Вот оно что? Добро. Мы их не будем лишать вашей помощи. Генерал протянул руку к блокноту.

— Это мои пометки, тут…

— Я догадался. Надеюсь, ничего личного?

— Нет, конечно.

Варя покраснела и отдала блокнот. Генерал направился к лестнице.

Стук в дверь переполошил охранников. Перепуганные спросонья ребята суетились и долго не могли открыть обычный засов. В коридоре вспыхнул свет. Сержант приложил руку к козырьку, но так и не смог доложить обстановку.

— Сколько камер занято? — резко спросил Белограй.

— Все десять, товарищ генерал.

— Вывести заключенных и построить.

Железные двери начали с лязгом открываться, распахиваясь настежь.

— Подъем! Строиться в коридоре! Живо!

Ни о какой дисциплине и речи не шло. Вялые, сонные люди неторопливо выходили из своих каморок и осматривались, не понимая, куда им надо вставать.

Челданов встал сам с правой стороны и вытянул руку.

— Вставай по руке! Живо! Стройся в шеренгу.

Наконец-то команда была выполнена. Заключенные впервые

увидели друг друга. До этого момента они слышали только голоса, в основном песенки одного из собратьев. Пел он неплохо, молодым задорным голоском с одесским говорком и все больше о море.

Белограй прошел вдоль строя и глянул в глаза каждому. Тяжелый взгляд, пронизывающий, ничего хорошего не предвещающий. Десять мужчин в белых кальсонах и рубахах переминались с ноги на ногу и поглядывали на докторшу, будто в ней было их спасение.

Белограй открыл Варин блокнот, пролистал его и ухмыльнулся. Только она догадалась, что могло вызвать усмешку строгого начальника.

— Родион Платонович Чалый.

— Я.

— Два шага вперед.

Высокий крепкий мужчина лет тридцати пяти, с приятной внешностью, вышел из строя.

— Кругом.

Он развернулся.

— Вот, граждане зеки, полюбуйтесь. Милый мальчик. Любит ножички метать по живым мишеням. Прошу любить и жаловать. Имени его можете не запоминать. — Белограй глянул в блокнот. — У бывшего несостоявшегося артиста кличка Трюкач.

Варя вновь покраснела, ведь каждый из строя помнил блокнот, находящийся в руках начальника. Нетрудно догадаться, кто Чалого окрестил Трюкачом.

— Встать в строй.

Чалому кличка понравилась, так называлась его профессия, и ничего обидного он в ней не видел.

— Тихон Лукич Вершинин.

Сутуловатый немолодой уже человек вышел вперед. Он оказался единственным, кто не брился, и у него отросла небольшая бородка.

— Служитель культа. Православный священник отец Федор, бывший настоятель монастыря. Ножам предпочитает крест. Прекрасный боец.

В строю послышались смешки.

— Его кличка Монах, верующие могут причаститься. Встать в строй.

Священник вернулся на свое место.

— Глеб Васильевич Шабанов.

Еще один высокий здоровяк шагнул вперед. Шею и лоб портили шрамы, какие остаются от осколочных ранений. Строгость в лице и открытый взгляд.

— Летчик. Бывший. Отлетался. Сюда попал по высокой рекомендации. Если ходит, как летает, то вам он пригодится. Кличка Пилот. Встать в строй.

Знакомство продолжалось. Напряжение спадало. Никто ничего не понимал, но по виду генерала нетрудно было догадаться, что расстрел им не грозит. Императоры похоронные процессии не посещают и рук своих в крови не марают без особых на то причин.

— Герасим Савельевич Лебеда.

Невысокий, неказистый, с лысиной, обросшей по кругу бархоткой, выдвинулся вперед и развернулся к строю.

— Комбинатор, донской казак, землепашец с кулацкими замашками. Утаил муку от государства. Деньги считать умеет, особенно послереформенные. Нужен ли вам счетовод, не знаю. Что касается выносливости, то фору даст каждому. Пятьсот верст проскакал по Колыме через перевалы и сопки, да еще зимой и без лошади. Кличку дадите сами.

— Скакун, — послышался голос из строя.

Белограй даже глаз не поднял.

— Встать в строй. Улдис Блонскис.

Место Лебеды занял хмурый парень лет двадцати трех — крепкий, коренастый, рыжий, с веснушками.

— Вот вам Леший. Себя такие называли лесными братьями. Обычные бандиты. Советскую власть из лесов расстреливали в Прибалтике. Может, стрелять и умеет, но от руки правосудия уйти не смог. Сын латышского стрелка, героя, превратился во врага народа. Я бы ему не доверял. Встать в строй.

У парня желваки ходили на скулах, а по глазам трудно было понять, чего в них больше: злобы или обиды.

— Пенжинский Афанасий Антонович.

Типичный представитель интеллигенции. Он даже кальсоны и белую распашонку носил, как фрак, и вышел из строя так, будто сейчас ему будут вручать орден. Густая щетка седых волос, благородные черты лица, глубокие складки на щеках. Вряд ли такой человек мог за себя постоять. Ему бы лекции читать или с попом философствовать о смысле жизни, но в разведку с такими не ходят.

— Бывший князь, ученый, переквалифицировавшийся в писари. Пером владеет знатно, что касается оружия, то воевать может языком. Прошу любить и жаловать.

Князь даже улыбнулся, вставая в строй. Ничего обидного он в свой адрес не услышал. Все познается в сравнении. Начальник лагеря его называл канцелярской крысой, но и то по-доброму, без злобы. Генерал упомянул о его происхождении, о чем профессор истории предпочитал умалчивать, но это не прозвучало упреком.

— Казимиш Качмарэк. Поляк. Военнопленный.

— Ошибочка! Воевал в Красной армии в звании капитана. Арестован после выхода из окружения.

Такой выпад заставил всех вздрогнуть. Право на голос заключенные не имели. Худощавый дылда с крупным длинным носом и пухлым ртом сделал два шага вперед. На вид ему было около сорока, все черты лица казались преувеличенными и немного неестественными. Из такого фрукта получился бы неплохой клоун, но не офицер Красной армии. Ему и рожи корчить не надо, и без того смешон.

— Говоришь, в Красной армии служил?

— Так точно. Наш полк входил в армию маршала Рокоссовского. Воинскую книжку отняли при аресте. По документам меня зовут Казимиш Адамович Качмарэк.

— Вашу фамилию переиначили. Может, случайно, а может, и нет. Она вам очень подходит. — Белограй глянул в Варин блокнот. — Тут написано «Кашмарик».

Строй засмеялся, а бывший капитан стоял с непроницаемым лицом. Он, вероятно, не понимал смысла своей клички, но остальным, судя по реакции, она пришлась по вкусу.

— Вставай в строй, ночной Кашмарик. Следующий — Петр Фомич Кострулев. Блатной. Кличка Кистень. Два убийства. Серьезный гражданин. Взломщик. Сейфы колол как орешки. Известный московский шнифер. Ни разу не попадался, а тут мокруха, ну и засыпался. Берегите головы, граждане заключенные, он их тоже умеет колоть не хуже орешков.

Кистень даже из строя выходить не стал, а лишь посмеивался, глядя на генерала исподлобья. Невысокий, худощавый, играющий головой, как мячиком: тело неподвижное, а голова на каждое слово реагировала, словно держалась на шарнире.

— И, наконец, Иван Соломонович Грюнталь. Бывший студент, одесский биндюжник, любитель заморского барахлишка и всего западного. Космополит, доказывавший во время войны, что он не немец, а еврей, после войны его национальность одессит. На блатного не тянет. Кличку ему дали Огонек. Постарайся не сгореть, пацан!

Мальчишка лет восемнадцати на вид, с черными короткими завитушками на голове влюбленными глазами поглядывал на Лизу, все остальное его мало интересовало, и никого он не боялся. Прикажут встать к стенке — без вопросов. Ничего хорошего он от жизни не ждал. Вот только в кальсонах перед Лизой стоять неудобно.

— Не команда, а тропическая оранжерея, — продолжал генерал. — Уникальное соцветие. Ну, спасибо, товарищ Мазарук, постаралась. Тут мы еще про один цветок чуть было не забыли. Легендарный Важняк — Матвей Макарович Журавлев. По его учебникам криминалистов учат. С шушерой вроде вас следователь по особо важным делам не работал, он серьезных врагов народа сажал, а некоторых отпускал, за что собственной свободой расплатился.

Все повернули головы к хмурому неприметному человеку. Конечно, в исподнем он на важняка не походил, строгости и солидности не хватало. Слишком спокоен и независим, будто генерал перед ним отчитывался, а не он в строю стоял, вытянув руки по швам. Чем-то он отличался от остальных, но с первого взгляда не поймешь. Впрочем, то же самое можно было сказать о каждом из заключенных. Не монтировалась команда для общего кадра.

Генерал еще раз обошел строй.

— Кто из вас выживет, я не знаю. Но у каждого есть шанс попасть на свободу. Вам, отщепенцам, смертникам и отбросам социалистического общества, дается возможность заслужить прощение Родины. В трех тысячах километрах к западу потерпел крушение военный самолет с ценным грузом государственной важности. Точного места крушения определить не удалось. Вы должны найти самолет. Как только это произойдет, каждый из вас получит паспорт и новое имя.

Белограй достал из кармана стопку паспортов.

— Вот эти паспорта. Князь Пенжинский их заполнит своим уникальным почерком, оставив место для внесения имени. Список находится у Лейтенанта Дейкина, с завтрашнего дня капитана. Имена будут вписаны после обнаружения самолета. Экспедицию возглавит тот, кто вас выбрал из сотни тысяч таких же зеков.

Лиза вздрогнула, Челданов побелел.

— Елизавета Степановна Мазарук, ваша спасительница, поведет группу на поиски. Ее главным помощником будет капитан Дейкин.

— Тринадцатый член экспедиции — ваш врач, Варвара Трофимовна Горская. Так что за свои царапины можете быть спокойны, от ран не помрете. О побеге забудьте. Скрытно следом за группой пойдут стрелки. Стрелять будут без предупреждения. Руководитель группы получит сопроводительные документы, где вы значитесь геологической экспедицией. Не забивайте себе головы глупостями. Без паспорта можно прожить только в деревне, но там все друг друга знают и сдадут в тот же день. Выполните задание — и свободны, начинайте новую жизнь. Разрешаю каждому задать по одному вопросу.

Все молчали. Наконец смелости набрался Князь.

— В трех тысячах километрах к западу — непролазная тайга, там нет жилых районов. Даже если мы найдем самолет, то как сможем сообщить об этом? Карт тех мест в природе не существует.

— Вот вы ее и составите, Пенжинский. Вы же не только историк, но и археолог, экспедиции в неизвестные места вам не в новинку. В самолете имеется мощная рация на батареях, упакованная в стальной несгораемый корпус. Пилоты о ней не знают. Даже если самолет сгорел, рация уцелела, ваш сигнал услышат и придут на помощь. Вы будете ждать спасателей как геологи, с новыми паспортами. Дальше сами распоряжайтесь своими судьбами.

— Нам дадут оружие? — тихо спросил Пилот.

— Все получат карабины без патронов. Их вам выдадут в случае чрезвычайной обстановки. Товарищи Мазарук и Дейкин будут вооружены по всей форме, так что уссурийских тигров можете не бояться. Всем необходимым снаряжением вы будете обеспечены.

— Как мы доберемся до места? — задал вопрос Лебеда.

— Ну вам-то и Блонскису никакие расстояния не страшны. До Хабаровска долетите на самолете, потом поездом, а далее пешком через тайгу. Вылетаете завтра.

— Самолет государственной важности, — заговорил Журавлев, — значит, о нашей экспедиции знают в Москве.

— Знают. И вы не единственные, кто идет на поиски. Но Берия вас к себе не вызовет и орденов вручать не будет, так что вас лично никто в лицо не узнает.

— Я не о себе беспокоюсь. Если авиация заметит самолет раньше нас, что с нами будет?

— Вздохнете с облегчением. Вы свободны. Но хочу вас разочаровать. Район поисков превышает тысячу квадратных километров. Шанс обнаружить самолет с воздуха равен нулю. Падение лайнера связывается с утечкой топлива. Если он спланировал, то не взорвался. Авиацию мог бы привлечь пожар, но его не было.

— Какие сроки вы нам даете? — задал вопрос Глеб Шабанов.

— Пока не найдете.

— Если самолет на большой скорости снизился на малую высоту, он рассыпался на части, — продолжал пилот.

— Ищите части. Нам нужно доказать, что самолет не улетел на луну, а упал в тайге. Мы обязаны найти его останки, этого требует Москва.

Больше никто не задал ни одного вопроса. Белограй еще раз обошел строй и направился к выходу.

— Пусть пообщаются, Варя. Камеры можно не запирать, — тихо прошептала Лиза и пошла следом.

Но общения не получилось. Эти люди не желали ничего обсуждать. Заключенные молча разбрелись по камерам. Варя осталась в коридоре одна. Ей хотелось зайти к Глебу, может, теперь он захочет ее признать. Нет, решила она. Путешествие в Сибирь ее не пугало, теперь они будут рядом. Глеб не знал, что она такая же заключенная. Они оба из семейства прокаженных. Шрамы на лице заживут, но рубцы на сердце остаются навсегда.

Не сейчас. У них еще будет время.

Узники пытались понять, что их ждет. Кто-то уже задумывал побег, кто-то верил в мифический самолет, но все вместе они получили краюху надежды на возвращение домой. Кого-то еще ждали, кого-то уже нет, а у некоторых и дома своего не осталось.

Кострулев знал, зачем возвращаться в Москву, и в каменном мешке выжил, потому что верил в возвращение. Скоро его час настанет.


Кистень


На вокзале Петра встречал брат Иван. Они не виделись семь лет. После ареста Петра им даже не дали свидания. Может, оно и к лучшему. Иван занимал солидную должность в Министерстве иностранных дел. Афишировать родственные связи с убийцей высокопоставленному чиновнику, по меньшей мере, глупо, тем более что у братьев были разные фамилии. Иван родился от первого брака их матери и красного командира, героя Гражданской Модеста Червонного. Червонный — не настоящая фамилия, а партийный псевдоним. Модест погиб в 21-м, и сыну героя дали фамилию Червонный. Мать вышла второй раз замуж. Не очень удачно. В двадцать втором родился Петя, любимец семьи. Фома Кострулев, выходец из купеческой семьи, человек деловой, с коммерческой жилкой, во времена нэпа неплохо поживился, семья жила в достатке. Вот только пил Фома много. Бил жену, но детей не трогал. Матушка тоже пристрастилась к «горькой». Отца взяли в 34 -м, и больше его никто не видел. В деньгах семья не нуждалась: мать знала, где спрятана мужнина заначка, таскала из нее золотые червонцы и продавала. Старший Иван учился, грыз науки, стремился выйти в люди. Петруша предпочитал жить свободно и не обременял себя учебой. Мать умерла в 36-м. Ее хватил удар, когда она несла тарелку со щами. Проголодавшийся после ночной гулянки Петр сидел за столом с ложкой в руках, она вошла в комнату, улыбаясь, взглянула на любимое чадо и вдруг…

Петру было четырнадцать. Денег, найденных в доме, хватило только на похороны. Иван — студент, Петр — бездельник, на что жить? Мать не успела рассказать, где лежит отцовский загашник. Уж если Фома чего спрятал, искать бесполезно, а наследство осталось немалое. Власти ничего не нашли, сыновей постигла та же участь. Жить в нужде мальчики не привыкли, и вот однажды Петюня пришел домой с полной авоськой продуктов, там была зернистая икра и дорогой коньяк.

— Где взял? — строго спросил Иван.

— Бог послал. Вам-то, красным атеистам, он ничего не пошлет, а мы народ верующий, нас всевышний любит.

— Своровал?

— А красные сами заработали? Дрань голопузая за одну ночь все банки разграбила, всю российскую казну прибрала. «Мы наш, мы новый мир построим!» Строй, но только не на чужие деньги. Дудки! И на чужие не смогли. Мозгов-то нет.

— В контру записался?

— Брось, Ваня. Добро-то народное, вот я и взял часть своей доли, чтобы мы с голоду не сдохли. Я большевик. Они сеять не умеют, урожай собрать не могут, но зато отнять все, что у тебя есть, им ничего не стоит. Для народа. Вот я и отнимаю. Мы же с тобой тоже народ.

— Это грабеж.

— Только потому, что мне забыли мандат выдать с печатью на конфискацию. В остальном все то же самое. Я у рабочего и крестьянина ничего не брал, они нищие, я взял у того, кто имеет все и не пойдет на меня жаловаться. Есть железное правило — не забирай все, что видишь, хватит и половины. Живи сам и дай жить другим!

— Сам придумал? Глуп еще. Кто научил?

— У тебя свои профессора, у меня свои. С политикой партии мы согласны, работаем по тем же принципам. Разница в методе.

— Учти, Петруха, если тебя поймают, помощи от меня не жди, ты мне не брат.

— Ясное дело. Ты же Иван Модестович Червонный, а я Петр Фомич Кострулев. Какая связь?

— Живем под одной крышей.

— Пользуйся случаем, сытым ходить будешь, пока меня не поймали.

Аргумент весомый для голодного студента, пришлось смириться.

Учеба закончилась, Ивана взяли на работу в Наркомат иностранных дел, а Петруха все еще воровал и не попадался. Младший братишка взрослел и матерел, стал опытным, ловким, хитрым и осторожным. Время шло, ничего не менялось. Однажды Петр принес домой кожаный мешочек и высыпал на стол золотые изделия. Колечки с камешками, сережки, кулончики.

— Красиво, Ванюша?

— Здесь же целое состояние!

— Вот только продать его нельзя. Все эти побрякушки зарегистрированы. Каталожные.

— Что это значит?

— А то, что их сделали на заказ. Заказчик — государство. Клеймо стоит со звездочкой. Делают эти чудеса старые ювелиры из бывших. Для них существуют спецтюрьмы, за пайку работают, а государство продает чудо-безделушки за валюту и зерно.

— Откуда знаешь?

— Знаю. Раньше они изготовляли из старого золота подделки под царские цацки. Не отличишь. Их смешивали с музейными экспонатами и меняли на заграничные харчи. Только великокняжеское добро уже на исходе, приходится подмешивать фальшак. А нынче решили престиж СССР поднимать, мол, мы и сегодня умеем делать не хуже. Частников со старыми сусеками единицы остались. Дворян и купцов расстреляли, кого на рудники загнали, церкви опустошили, музейные экспонаты переписаны и занесены в реестры. Тяжело стало работать. За княжеские побрякушки больше трех лет не дадут, а за хищение социалистической собственности можно и десять схлопотать. Вот и думай, что делать с этим добром.

— Покупателя найти можно.

— Свяжешься с барыгой, дня на свободе не проживешь. Если он и рискнет взять товар с государственным клеймом, то заплатит гроши. Возьмут его — сдаст с потрохами на первом же допросе. Все они шкурники.

— Барыг я не знаю. Но двух скупщиков хорошо помню. Мать меня посылала к ним с царскими червонцами. Сама ходить боялась, следили за ней, после того как твоего отца взяли. Кубышку его так и не нашли, немало еще купеческого золотишка в земле хранится. На пацана чекисты внимания не обращали, вот я и бегал к скупщикам, монет по десять носил, больше мне мать не доверяла. Попадусь — скажу, нашел. Что с меня взять. А золотишко то не барыги скупали, а люди солидные. Они с Фомой в его коммерческом ресторане познакомились. Мать их тоже знала и связь с ними поддерживала.

— Где их искать? Поди, скелетов не осталось.

— Живут и здравствуют. За кордон ездят, как к себе домой. Статус дипломатической неприкосновенности имеют.

— В твоем наркомате работают?

— То-то и оно. Поначалу я думал, они меня узнают и пришибут где-нибудь в темном переулке, но нет, к себе приблизили. Значит, хотят использовать. Как? Не знаю. Думаю, они меня сделают курьером, как когда-то мать сделала. Им нужны проверенные люди.

— Хочешь попробовать?

— А почему нет? Другое дело — деньги. Много они не дадуг, им свой навар нужен.

— За кордоном золото стоит дороже в несколько раз, Ваня. Если они связаны с ювелирами или торговцами, то навара им хватит. Пятьдесят процентов от каталожной цены, на меньшее не соглашайся. Мне сорок, тебе десять процентов как курьеру.

— Что так мало?

— А кто из нас рискует свободой? Мать тебе вовсе ничего не давала.

— Зато тебя не забывала. Ты же младший, болезненный, одевать потеплее надо, кормить лучше, подарки дарить. Все только тебе. Мне надо в люди выходить — учиться, вагоны по ночам разгружать, а ты уже «людь». Только потому, что родился. И сейчас живешь — в ус не дуешь.

— Но и ты вагоны не разгружаешь. Ладно, Ваня. Пятнадцать процентов тебе. Немалые деньги, между прочим.

— Ладно. Попробую.

И Иван попробовал. Получилось.

Деньги потекли рекой. С годами мастерство вора приобрело ореол легенды. Знаменитого московского шнифера знал весь уголовный мир. В НКВД и угро о нем тоже слыхали, вот только взять не могли. Иван Червонный рос по служебной лестнице и стал важной персоной. Какую роль в его карьере играло золото, неизвестно, тут можно только строить догадки. Он стал выезжать за границ)'. Надо было жениться. На ком? Иван не умел ухаживать за женщинами, предпочитая серьезным отношениям случай.ные связи. А тут Петя нашел себе невесту да еще из хорошей семьи — дочку второго секретаря Тульского обкома. Студентка, красавица. Петьке всегда везло. И была у Петькиной невесты старшая сестренка, не такая красивая, старая дева двадцати шести лет. Партком наркомата одобрил ее кандидатуру, и Иван, недолго думая, женился, получил квартиру от наркомата на Плющихе. Живи и радуйся. Но по сути для Ивана ничего не изменилось, он продолжал гулять с девками. А Петя угомонился. Любовь, ничего не попишешь. Маша не сразу поняла, каким образом ее муж зарабатывает большие деньги, а когда поняла, смирилась. А что, опять же — любовь…

Сестры виделись часто, братья редко. Их связывало общее дело и ничего больше. Ирина держалась за своего высокопоставленного мужа и закрывала глаза на его похождения. Маша обвиняла Петра в том, что он загубил ее молодость, и он решил завязать, чего ради любимой не сделаешь. Однако не тут-то было. Машенька привыкла к сладкой жизни и жить, как все, не собиралась. «Ты обязан меня содержать — кормить, поить, одевать, но ты грязный вор и ничтожество!» Такова была ее позиция. Она закатывала «грязному вору» сцены ревности и скандалы, а сама могла себе позволить что угодно. Но Петя жене доверял и сцен ей не устраивал. Семейные отношения все равно разлезлись бы по швам, но тут произошло несчастье: Маша погибла, а Петя угодил за решетку.

В процессе следствия выяснилось, что Мария Кострулева подала документы на развод, Петр об этом не знал, но этот факт лег в основу обвинения. Он не хотел развода, к тому же очень любил свою дочь Лёльку, которой на время ареста исполнилось три годика.

Петр Кострулев получил десять лет. Через семь вышел по амнистии.

На перроне вокзала они обнялись с братом, но особого тепла никто из них не ощутил.

— Ты похудел, — разглядывая Петра, сказал Иван.

— Санаторий не из лучших попался.

— Я отвезу тебя на дачу, пока там поживешь. Ирина настроена очень агрессивно, зачем тебе это надо.

— Значит, она верит в то, что я убил Маруську?

— Ее не переубедишь.

— Где дочь?

— Не волнуйся, Лёлька в Крыму, в пионерском лагере «Артек». В наше время о таком и мечтать не могли.

— Взрослая уже. Меня не узнает.

— А ты ее узнаешь?

— Вылитая Маруська.

Они пошли по платформе к выходу.

— У меня машина, Петр. Казенная. При шофере лучше не разговаривать.

— Стукачи не перевелись?

— Боюсь, их еще больше стало.

— В зону до сих пор троцкистов сажают. И смех, и грех. Троцкого уже на свете нет, а их все гонят.

— Политикой заинтересовался?

— Ты знаешь, кто меня интересует. Тот, вместо кого я семь лет в зоне чалился. Что скажешь, Иван?

— А что ты хочешь услышать?

— Саквояжик с добычей где? О тайнике только ты знал.

— Значит, не только я. Маша должна была утром его принести. Я ждал ее, покупатель ждал, деньги приготовил, все на мази, а ее нет и нет. Мне только к вечеру Ирина рассказала о случившемся, ее в морг возили на опознание. Она же и об аресте твоем сообщила.

— Красиво травишь. А ты знаешь, сколько стоит саквояж? Миллион триста с небольшим. Наш процент составлял семьсот тысяч. Я хотел завязать.

— Сейчас уже другие деньги. Если есть кубышка, давай пока не поздно. Вот-вот реформа грянет, у меня сведения верные. Менять будут десять к одному и за каждую копейку отчет потребуют. Пропадут все твои многолетние сбережения, ты же десятой части не тратил.

— Все верно, Ваня. Деньги я Маруське отдавал, а она оставляла только на жизнь, остальное в золото обращала. Война стояла на пороге, кому нужны бумажки? Гитлер свои привезет. Маруська не верила в нашу победу.

— Значит, золота у тебя больше, чем в банке? Покупатели никуда не делись. Пройдет реформа, можно будет наладить поток.

— Я подумаю. А в качестве аванса выдай мне сегодняшними тысяч сто.

— Смеешься?

— Улыбаюсь. Я за нас двоих сидел. Твои пятнадцать процентов, умноженные на семь лет лагеря, на полмиллиона потянут.

— Тише, тише, Петя, достану я тебе деньги.

На привокзальной площади их ждал длинный черный лимузин.

— Кучеряво живешь, брательник.

— Добро бы своя была. Министерская.

Они сели в машину и поехали на дачу.

Дом в Малаховке выглядел дворцом.

— Тоже казенный?

— Свой. Участок дали от министерства. Строились сами.

— На пятнадцать процентов такой не построишь.

Иван принес из машины продукты, передал ключи.

— Такая погода, а Ирина в Москве сидеть будет? — спросил Петр.

— Она не любит дачу.

— Тебе на руку, есть где оттянуться.

— Ладно, мне на работу возвращаться надо. Отдыхай, затопи баньку. Поживешь пока, там видно будет.

Иван уехал. Петр перекусил, распил чекушку и решил пройтись по поселку. В силу привычки он не мог находиться в незнакомом месте, только знание местности давало уверенность, что можно уйти от преследования. Перед тем как лечь на дно, он изучал окрестности, чердаки, проходные дворы. В Малаховке ему бывать не приходилось.

Он вышел из калитки и направился туда, откуда слышались гудки паровозов. Выйдя к железнодорожной насыпи, Петр не мог сообразить, с какой стороны станция, и наугад повернул вправо. Торопиться-то некуда, чудный воздух, птички поют — свобода, можно вздохнуть полной грудью.

До платформы Кострулев дошел быстро, прочитал — «Красково». Обратно решил идти переулками, поселки вытянулись вдоль железной дороги в одну цепочку. Возле высокого забора стояло несколько машин и небольшая толпа любопытствующих. Кострулев присоединился.

— Что случилось-то?

Старушка глянула на высокого улыбчивого молодого человека, он ей понравился. Петя всем нравился, вор обязан быть обаятельным, иначе не вызовешь доверия, а это уже профнепригодность, меняй ремесло.

— Тут прокурора зарезали, его родного брата и еще двух военных. Все утро стреляли, а приехали вот только сейчас.

Из калитки вышел коренастый подполковник, за ним свита. Петр не успел отвернуться.

— Кострулев?

Подполковник остановился, глянул на своего «крестника» и подошел ближе.

— Он самый, гражданин майор.

— Подполковник.

— Давно на свободе?

— Поезд час назад прибыл. Билет сохранился. Так что резню на этой даче не я устраивал.

— Верю, Кострулев. Тот, кто ее устроил, уже у нас.

— Лихо работаете.

— А тебя всегда заносит туда, где неприятностями пахнет?

— Черт его знает. Ноги сами принесли.

— Советую уносить тебе их подальше от Москвы. Теперь все сводки проверять буду. Один вскрытый сейф — и тебе крышка, сгною в зоне.

— Спасибо на добром слове, гражданин начальник.

— Мир тесен, свидимся.

Встреча с Рубеко оставила неприятный осадок на душе. Плохое начало. Продолжение было не лучше, на даче его поджидала Ирина. Она сидела в кресле с пистолетом в руках.

— У мужа сперла? Существует такая наука — баллистика. По пуле определят, из какого ствола выпущена, шпалер-то зарегистрирован, Ивану по штату положен.

— Вот его и посадят.

Ирина никогда не считалась красавицей, а за семь лет подурнела еще больше: отекшие глаза, двойной подбородок, слоновые ноги, землистый цвет лица.

— Что тебе от меня нужно?

— Я пришла сказать, чтобы ты на Маруськино золото не рассчитывал.

— Золото мое, а не Маруськино. Если она хранила его у тебя, то лишь от страха. За сохранность получишь десять процентов. Странно, что ты его не просадила. И как я догадываюсь, Ванька не в курсе.

— Машка умела молчать. Даже в постели.

— В постели?

— А ты ее святошей считал? Может, вор ты и авторитетный, но по жизни чистый лох.

— Зачем тебе столько золота?

— У меня дочь есть.

— Вы бездетные.

— Лёлька моя дочь. Я ее воспитывала, пока ты по малинам шлялся и на нарах маялся.

— Хочешь всего меня лишить? Загнанный в угол зверь очень опасен.

— Я тебя предупредила, Петр. Сунешься в мою семью, пристрелю, и мне ничего не сделают. Самозащита. Сваливай из Москвы. Сейфов везде хватает, не пропадешь.

— Разберусь. Хочешь войны, ты ее получишь.

— Посмотрим, чья возьмет.

Она встала с дивана и, не отводя пистолета от цели, попятилась к дверям.

Веселый денек получился. Удачным его никак не назовешь.

Машина встала у самого переезда платформы «Малаховка», лопнуло колесо. Подполковник Рубеко чертыхался, он торопился в город, чтобы продолжить допрос Родиона Чалого, устроившего резню на даче.

Лейтенант дернул начальника за рукав и кивнул на платформу:

— Гляньте, Ирина Червонная.

— Кто?

— Жена Ивана Червонного.

— И сестра Марии Кострулевой. Таких совпадений не бывает. Вот что, ты у нас в штатском, садись-ка бабе на хвост, тут новая каша заваривается. Везет нам сегодня на случайные встречи. Похоже, Кострулев что-то задумал. Если мы увяжем его с братом, все встанет на свои места.

— К Ивану не подберешься.

— Не к таким подбирались. Нам нужны факты. Действуй, лейтенант. И будь осторожен.

Что касается осторожности, то самым предусмотрительны оказался Иван. С другой стороны переезда он видел, как лейтенант поднялся на платформу, а потом сел с его женой в один вагон электрички. Иван правильно все рассчитал и ожидал появления своей жены на даче.


2.

У Лизы наворачивались слезы, но она старалась сосредоточиться на сборах. Отбирала одни вещи, потом отбрасывала их в сторону и искала другие. Рюкзачок небольшой, много не возьмешь. Челданов сидел на стуле, как на оседлой лошади, и наблюдал за женой. Похоже, Лиза была готова к такому повороту судьбы, но ее муж пребывал в полной растерянности. Он верой и правдой служил своему генералу, а тот в благодарность подсунул ему такую свинью. Просить о чем-то не имело смысла, Белограй не принимал необдуманных решений. Больше трех месяцев ушло на сбор команды, и не зря он доверил Лизе подбирать людей, уже тогда планировал отправить их в тайгу, на верную смерть. Но как же он мог узнать о катастрофе? Значит, крушение самолета было подстроено. Генерал рубит концы, для этого ему понадобился корабль и команда.

Полковник не считал себя очень умным человеком и большим стратегом, но у него был большой жизненный опыт и знание людей. Белограй ему не по зубам. Генерал видел все наперед, мог разложить ситуацию по косточкам, как карты в пасьянсе. Зачем ему понадобилась Лиза? Зачем он сколачивал банду из зеков? Челданов вспомнил загадку со стариком, козлом, кочаном капусты и волком. Дурацкая история, о которой уже успел забыть. Ответа он тогда не нашел и до сих пор его не знает.

Лиза бросила вещи на пол и расплакалась. Челданов пересел к ней и обнял за плечи. У него не было оправданий, и он не находил нужных слов для ее утешения.

— Жалко мне тебя, Харитоша.

Полковник обомлел. Жену посылали на верную гибель, а она его жалеет.

— Меня не нужно жалеть, Лизок, я на своем месте не пропаду.

— Пропадешь, если мы не найдем самолет с золотом. Мы его найдем, Харитоша.

— Вы погибнете.

— Ты видел зеков, с ними я не погибну.

— О чем ты, Лиза! Банда сумасшедших. Они передушат друг друга, как только выйдут из зоны, а выжившие пустятся в бега.

— Я так не думаю. Белограй обещал им паспорта. А тайгой таких людей не напугаешь. И не называй их бандой, я уверена в этих людях. Если бы мне поручили заново набрать команду, выбрала бы тех же. Они не герои, но цену свободе знают и умеют за нее бороться. Белограй дал всем шанс спастись, и они им воспользуются. Побег — вот что ведет к погибели. Может, кто-то и решится на «скачок», но немногие.

— Ты веришь в затею Белограя?

— Верю, Харитоша. Я выживу. Даю тебе слово. Только бы с тобой все было в порядке.

Он мог переубедить жену в два счета, так как знал больше, чем она, но делать этого не стал. Лишить человека веры и цели — значит погубить его. Может, Лиза права. В общей связке люди способны на подвиг. И что главное, им не будет препятствовать колючая проволока. От кого и куда бежать? Тайга бесконечна, как космос.

— Белограй тебя бросит, — тихо заговорила Лиза. — Он уплывет на своем корабле. Ты останешься один и отвечать тебе придется одному.

— Это моя работа, Лиза. Каждый из нас должен за что-то отвечать. Уйдет Белограй, придет другой. В нашем хозяйстве чужаку не разобраться, я им нужен.

— Ты прав, Харитон. А я найду золото, тогда к тебе никто не придерется.

У Лизы горели глаза. В эту секунду Челданов понял, что с ней ничего не случится. Он чувствовал себя виноватым перед женой. Мало того, что сгубил молодость самой красивой женщины на свете, превратив ее в жандарма, так теперь еще и подверг испытаниям, непосильным для человека.

Лиза о себе не думала. Белограй подлец, спасающий свою шкуру, Харитон на попятную не пойдет, он не трус. Ему придется отвечать за всех одному. Если она найдет золото, то спасет мужа. Лиза даже была благодарна генералу за то, что он поставил ее во главе экспедиции. Вряд ли он послал бы на верную смерть Варю, на которую смотрит с придыханием. Нет. Может, он и не верит в то, что команда найдет золото, в конечном итоге ему глубоко плевать на самолет — он дал людям шанс спастись. Порядочным людям, закаленным, способным побороться за свою жизнь. Белограй не ошибся. Она это докажет. Не генералу и не кому-то еще, а себе, мужу и тем, с кем пойдет в одной связке.

Аиза встала, подошла к письменному столу и выдвинула верхний ящик. Здесь лежали ее любимые безделушки: маленький дамский браунинг с перламутровой ручкой, туалетная сумочка, вышитая бисером, перочинный нож с резьбой по слоновой кости, усыпанная алмазами пудреница. Все свои «игрушки» Лиза сложила в сумочку. Глянув на одежду, разбросанную по полу, она поморщилась и сказала:

— Мне нужно мыло, зубная щетка, порошок, шерстяные носки, нижнее белье и теплый шарф. Остальное отнеси на склад или сожги, а хочешь раздай вольняшкам, пусть покрасуются.

— Как прикажешь, Лизок.

— Не вешай нос, полковник Челданов! Рано мы друг друга хороним. Я еще в Москве пожить хочу, в Дом Союзов на бал сходить.

Челданов через силу улыбнулся:

— Сходим. И новое платье купим тебе в Москве, настоящее, соответствующее сегодняшней моде.

— Умница! А ну-ка, Харитоша, тащи сюда вино и патефон, начнем наш бал прямо сейчас.

Лиза запела и закружилась по комнате, расшвыривая ногами тряпки.


3.

На крышку стола упал тяжелый маузер в резной деревянной кобуре.

— Возьмешь с собой, Гаврюха. Прицельность отменная, на триста шагов пулю кладет в цель. С твоим глазом лучшего оружия не придумаешь. Двадцать зарядов в обойме.

Гаврюха сидел за длинным дощатым столом и хмуро наблюдал за генералом.

— Бумагу получишь со всеми печатями. Запомни, вы геологи Дальстроя, партия № 666. С этой ксивой вам везде дадут зеленый свет. В папке подробные карты, какие только есть на сегодняшний день. Нужные координаты у тебя на отдельном листке записаны. И еще. Получишь конверт, зашьешь в подкладку. Вскроешь его только тогда, когда найдете самолет. Причины падения должны остаться неизвестными. Рано или поздно его найдут. Ты должен сделать это первым и выполнить мои инструкции. Все прописано в конверте, береги его как зеницу ока.

— Я понял, батя.

— Уверен, вы выживете. Другого спасения у вас нет. Через месяц или два сюда нагрянут новые начальники из Москвы, все мое окружение поставят к стенке. Челданова не тронут на первых порах, без него им в нашей кухне не разобраться. Сорокина я вытащу из мышеловки, еще троих-четверых, другим не уцелеть.

— Мне бы пару солдат в помощь.

— Нет у меня солдат, Гаврюха. Ты получил дюжину. Хороши или плохи, но других нет. Не тебя учить с зеками договариваться, это они в тебе должны нуждаться, а не ты в них. Тайга твой дом родной. Ягоды скоро пойдут, грибы, орехи. Дичь, зверье всегда есть. В тех местах изюбрятины полно, рыбы. Запасись солью, спичками, патронами, мукой и пшеном. Сам все знаешь. Зеки крепко на ногах стоят, грузи каждого под завязку. Я в тебя верю, Гаврюха.

— Зачем тебе самолет, батя?

— Вам не самолет нужен, а цель, чтобы выжить. Оставляй метки для обратного пути.

— А как же рация в самолете?

— Ты не только рацию там найдешь. Все инструкции во втором конверте.

— Почему во втором?

— Первый у тебя могут найти. Пусть найдут, второго искать уже не станут. Вот его-то и спрячешь как полагается.

— Им же кроме паспортов ничего не нужно…

— Я все рассчитал.

— Уж в этом я не сомневаюсь. Лучше тебя никто с дикой стаей общего языка не найдет.

— И ты найдешь. Жизнь заставит.

Лейтенант Дейкин, повышенный в звании до капитана, взял со стола кобуру и вынул большой длинноствольный пистолет с гравировкой. «Командиру Кузьме Белограю за храбрость! Командарм Фрунзе». Теперь пистолет попал в его руки. Можно сказать, по наследству.

Гаврюха испытывал сложные чувства и сейчас беспокоился не о себе, а о своем приемном отце, императоре Колымы всесильном Белограе. Очевидно, только ему были известны слабые стороны могучего колымского вождя. Похоже, что и генерал уже не думал о своем будущем, передав наследство отца Гаврюхе. Они долго стояли и смотрели в глаза друг другу, эмоции в этом доме были не в почете.

Странный народ жил в те времена.


4.

Настал день отъезда. Кто-то его боялся, для кого-то он стал неожиданностью, для иных — переживанием. Доктор Бохнач провожал Варю со слезами.

— Будто отрубили правую руку. Мне трудно представить больницу без ваших забот и теплой души.

— На фронте я была грубее и безжалостнее к людям. Здесь я встретилась с вами, и мир перевернулся. Видя перед собой такой пример, человек не может не меняться. И дело вовсе не в условиях, для настоящего врача они не должны иметь значения. Спасибо вам, Илья Семенович.

Девушка положила ему голову на плечо, и он нежно ее погладил.

К больничному крыльцу подогнали открытый грузовик. Охранники вывели во двор десятерых узников из одиночек. Погода радовала, в воздухе пахло весной.

— Смотри за ними, Варя. Есть очень редкое понятие в медицине — отравление кислородом.

— Да, их лица похожи на застойное болото. Мне запрещали открывать окна в камерах.

Узников переодели в солдатские гимнастерки, выдали кирзовые сапоги и солдатские бушлаты. Автоматчики откинули борт машины, и полувоенный дикий взвод загрузили в кузов. Варя чмокнула в щеку главврача и присоединилась к своим подопечным. Внешне она ничем не отличалась от них: те же сапоги, гимнастерка, бушлат. Никто из узников не догадывался, что докторша — такая же заключенная, как и они. Двое автоматчиков сели напротив друг друга по бортам, и машина тронулась в путь.

На аэродроме велись свои приготовления. Гаврюха занимался погрузкой вещмешков и ящиков. Лиза стояла возле «эмки» мужа и тихо переговаривалась с ним. Имидж свой императрица менять не стала, продолжая блистать на солнышке кожаным одеянием. У ног стоял маленький рюкзачок. Вася Муратов суетился возле Гаврюхи, помогая с погрузкой.

— Послушай, Гаврила Афанасьевич, ты теперь вырос до капитана. Открой секрет по секрету, если генерал с нами не летит, то почему он отсылает свой собственный самолет на рядовой рейс. Что, у нас мало машин?

— Куда ты нос суешь, Вася? Приказано — лети. И рейс вовсе не рядовой, а специальный. Твой командир имеет пакет к начальнику Хабаровского краевого МВД. Значит, бумага важная и кому ни попадя ее не доверят.

— Темнишь, капитан Дейкин. А почему он Челданову не доверил пакет?

— Челданов никуда не летит.

— Погоди. Как не летит? А что же он здесь делает? Тебя провожает?

— Свою жену. Елизавета Степановна с нами летит.

— Быть такого не может!

Они продолжали таскать вещи в самолет, а Муратов не переставал дергать Гаврюху за рукав.

— Она же сбежит от него, полковник на шаг Лизку от себя не отпускает.

— Врагу бы такого побега не пожелал.

— Слушай, ему под пятьдесят, а ей тридцати нет!

— И что? Они десять лет прожили рука об руку.

— Прожили? Так она же на цепи сидела.

Гаврюха сбросил с плеча мешок в общую кучу.

— Ты взрослый человек, Вася. Грамотный. Бортинженер с образованием, а лопочешь как ребенок. Прилетишь в Хабаровск, все узнаешь. Думаешь, мне все известно?

— А это в чехлах — винтовки?

— Карабины. И что из того?

— Война пять лет назад кончилась. Оружие с «материка» к нам возят, а не мы им.

Гаврюха стал спускаться по трапу. Муратов последовал за ним. На взлетную полосу въехал грузовик с людьми. Василий остановился и сунул руки за ремень.

— Ну вот, весь самолет загадят!

Увидев машину, Лиза вздрогнула, будто ее вызвали к зубному врачу.

— Ну почему он выбрал тебя? Ты же женщина, — злобно пробурчал Челданов.

— Ты знаешь ответ на этот вопрос, Харитоша. Он оставляет тебя в заложниках, хочет сделать козлом отпущения. За все тебе одному придется отдуваться. Я знаю, чем занимается Сорокин. Он сколотил команду моряков, и сейчас они заканчивают ремонт сторожевого корабля, стоящего у острова Недоразумения. Я нашла своих прокаженных, Сорокин — своих. Мы оба занимались одним и тем же делом. Теперь я поведу свою команду в неведомые края, а Сорокин выведет своих морячков в Тихий океан. Но ему составит компанию Белограй, а мне — его шут. Помнишь школьную загадку: «А кто остался в лодке?». Останешься ты. Один. Тебя бросят на растерзание волкам. Но если я найду золото, ты станешь героем.

— Героем я не стану.

— Я видела шифровку Белограя, сумела прижать к стенке шифровальщика. Генерал отправил телеграмму в Москву от твоего имени, а не от своего. Это ты отдал приказ выслать на поиски самолета специальный поисковый отряд. Уверяю тебя, отряд справится со своей задачей. Иеще. Белограя здесь нет. В шифровке сказано, что он вылетел в Москву спецрейсом вместе с золотом. Генерал погиб. Его больше не существует. Сейчас ты хозяин Колымы, а Белограй — призрак.

— В таком случае я его понимаю. Он вас спасает, отправляет в разные стороны, чтобы приближенные к нему люди не попали под общий каток. Теперь понятно, почему он на обычный рядовой рейс снарядил свой экипаж. Они назад не вернутся. И вы ничего не найдете в тайге. Жребий вытянул я. Правильно.

— Если я найду золото, ты станешь начальником Дальстроя. В глазах Лизы сверкнул знакомый огонек. Она должна верить в поставленную задачу, тогда победит. Челданов знал свою жену. С таким же огоньком в глазах юная комсомолка из интеллигентной семьи приехала из столицы поднимать Колыму и строить на Дальнем Востоке великие города. Без веры она жить не может.

Челданов поцеловал жену, и она побежала к самолету.

Экипаж занял свои места. Загудели двигатели. Десять заключенных, врач, Лиза, генеральский шут и двое автоматчиков сидели в комфортабельных креслах, обитых плюшем, отделка самолета соответствовала вкусам хозяина. Такое начало многим понравилось. Покинуть Колыму никто из присутствующих не мечтал, по каким бы причинам ты туда ни попал, выход имелся только один — на кладбище.

Машина начала разбег, сильно трясло, заложило уши от кошмарного рева. Все скорчили физиономии, кроме Глеба Шабанова. Он улыбался. Самолет оторвался от земли и поднялся в воздух. Сидящий рядом с Шабановым курчавый мальчишка помотал головой.

— Черт! Терпеть не могу самолетов. Правда, я никогда еще не летал, но ничего интересного. Другое дело — море. А тебе, я смотрю, в радость, расплылся, как блин на сковородке.

— Я летчик, Огонек. Был им когда-то.

— Ты хоть помнишь, когда в последний раз летал? В прошлой жизни?

— Можно и так сказать.

Шабанов повернулся к иллюминатору и начал разглядывать облака, кипящие бурной пеной под стальными крыльями. Он давно уже не мечтал подняться в небо…


Пилот


Бой был неравным — пятеро против дюжины. Во всем виновата разведка. Они не знали о тайном аэродроме противника. Завидев в воздухе звено капитана Шабанова, немцы дали деру, а на самом деле их попросту заманили в ловушку. Старший лейтенант Леонид Хрущев сбил одного «мессера» и погнался за вторым. Глеб прикрывал его. Ленька на приказы не реагировал. Мальчишество. В хвост Хрущеву начал заходить «фоккер». Шабанов нырнул под него и дал сплошную очередь до того, как фриц успел открыть огонь. Немец взорвался в воздухе. Вот тут все и началось. Как из-под земли в небо взлетела стая фашистских ястребков, словно ворон спугнули с ветвей деревьев. Небо почернело от «фоккеров», «мессеров» и «юнкерсов». Самолет Хрущева вспыхнул, как зажженная спичка, и со свистом пошел вниз.

— Прыгай, Леня! — крикнул Шабанов.

Похоже, Хрущев искал смерти. Летал дерзко, команды не выполнял, шел на неоправданный риск. За шесть месяцев, прошедших после военной коллегии, он сбил двух фрицев и сам потерял новенький ИЛ.

После бездарной гибели капитан-лейтенанта Георгия Курбатова Ленька изменился. Они ждали расстрела. Их продержали в карцере две недели без допросов. Приговор выглядел насмешкой: Шабанова лишили одной звездочки, которую он вернул себе через два месяца. Хрущева за убийство приговорили к восьми годам пребывания на фронте без отпуска и увольнительных. О каких восьми годах могла идти речь, если война подходила к концу? Все понимали, любого другого поставили бы к стенке по законам военного времени, а сына Хрущева отправили на фронт, согласно предписанию, лежащему у него в кармане. Ленька превратился в воздушного хулигана, забыв о том, что он не Покрышкин, не Кожедуб, а бомбовоз, переученный на истребителя.

Сейчас Шабанова интересовал только один вопрос: прыгнул или не прыгнул? Он снизился, на бреющем полете описал дугу над лесом. В воздухе мелькнул раскрывшийся парашют.

— Ну, слава богу, успел!

На этом его мысль оборвалась. Стекла кабины рассыпались и, превратившись в крошку, полетели ему в лицо. Перед ним возникла черная стена дыма. Машина начала цеплять верхушки деревьев. Очки спасли глаза. Шабанов не чувствовал боли, но руки плохо слушались. Только бы не потерять сознание, тогда конец, сгорит вместе с машиной.

Самолет сел на брюхо в открытом поле. Вспыхнул огонь. Шабанов расстегнул ремни, отбросил крышку люка и начал выкарабкиваться из кабины. Ему показалось, будто он потяжелел вдвое и не может справиться с собственным весом. Скрипя зубами, он дрался за свою жизнь. Перевалившись через борт, упал на крыло и соскользнул с него на землю.

Машина полыхала. Ползти он не мог, начал перекатываться с боку на бок. Небо смешалось с землей, кровь заливала стекла очков, Шабанов их скинул. Откатившись на безопасное расстояние на случай возможного взрыва, он достал спички и поджег свой планшет с картами и документами, затем достал пистолет и передернул затвор. Теперь кровь заливала ему глаза — утыканное осколками лицо продолжало кровоточить. Он ничего не видел. В таком состоянии ему не уйти. До линии фронта не менее десяти километров, не дотянуть, слово «плен» даже произносить стыдно. Выход только один — пуля в лоб. Вот судьба с ними и рассчиталась за бессмертного морячка. Глеб поднял руку, приставил к виску пистолет, но потерял сознание раньше, чем успел выстрелить.

Очнулся он в каком-то сарае. Пахло навозом и перепревшим сеном. Лицо пощипывало, словно его кошки поцарапали. Вокруг сидели люди а гимнастерках без погон. Его голова лежала на свернутой шинели. Кто-то подал воды в ковшике, Шабанов с жадностью осушил его.

Рядом на корточках сидел немолодой мужчина в офицерской гимнастерке и, улыбаясь, смотрел на растерянного пилота.

— Ничего, герой, до свадьбы заживет.

— Где мы?

— В гостях у фрицев. Набьют коровник до отказа и погонят в лагеря. Нас тут сначала пятеро было, теперь не меньше сотни набралось. Где-то наши ребята попали в кольцо, за три дня коробочка набилась, потоком ведут.

— Вместе с сараем сожгут. Знаю я этих сволочей, — подал голос сидящий неподалеку.

— Нет. Не те времена. Видишь, летуну йод дали, бинты. Заботливые. Это при наступлении они жгли все подряд, теперь смысла нет. Рядовой состав немцы не жалуют, а офицеры на обмен пойдут.

Шабанов тут же вспомнил о Хрущеве.

— Другие летчики здесь есть? — спросил он, пытаясь встать.

— Был один, его увели, и больше он не возвращался. На допросы всех водят. Морды не бьют, ничего не требуют, ходишь, как невеста на смотрины. Были случаи, когда с допроса не возвращались, но таких мало.

— Как выглядел тот летчик?

— Молодой парнишка, лет двадцати пяти, курносый, светловолосый, ушастенький. Тоже подбитый, как и ты.

Шабанову помогли подняться. Он обошел коровник, но знакомых лиц не нашел. Люди вели себя спокойно, с достоинством, большинство было перебинтовано, он и на своей голове нащупал бинты. Судя по кителям и сапогам, солдат здесь не содержали. Значит, сортируют. Глеб вернулся на свое место.

За людьми приходили двое: один — офицер, другой — в штатском. Форма армейская, не эсесовская. Брали по одному, кого-то держали долго, кто-то возвращался сразу. К вечеру принесли и раздали хлеб, каждому по полбуханки.

Пришла очередь и Шабанова. Коровников во дворе хватало, похоже, под временные изоляторы использовали ферму, возле каждого выставлена охрана из четырех солдат со шмайссерами. Глеб тихонько огляделся. Коровники стояли на мягкой почве без фундамента, общими усилиями можно сделать подкоп. Кто-то из пленных командиров должен знать местность, если их накрыли в здешних лесах. Можно попытаться выбраться к партизанам. Обнадеживало то, что не видно было ни одной собаки, значит, здесь расквартировано обычное воинское подразделение. Но окопались они крепко. Долго ли смогут удержаться? Немцы не знают о подходе наших свежих дивизий, их разведка работает не лучше нашей.

Шабанова привели в избу, похожую на бывшее правление колхоза. За столом сидел майор в щегольском мундире, двое в штатском стояли. У того, что повыше, на галстуке значок со свастикой, второй носил косоворотку, этим все сказано. Он и переводил.

— Хорошо летаете, у нас такие пилоты имеют больше орденов. Чем-то провинились?

Соображает, гад.

— Водки пью больше нормы.

— Зря вы сожгли свои документы. Нас не интересует ваше имя, у нас есть списки эскадрильи. Петров или Иванов, не имеет значения. Нас интересуют разведчики и особисты, а также командный состав. Они обладают интересующей нас информацией, а вы нет.

— Для чего же меня сюда позвали?

— Мы сбили шесть ваших самолетов. Сами виноваты. Поднимаясь в небо, надо знать, что делается на земле, а вы угодили в капкан. Вас ловко туда завели. Из пилотов выжило двое. Ваш дружок катапультировался, но документы свои уничтожить не догадался. Ему это непростительно.

Он достал из ящика летную книжку.

— Гвардии старший лейтенант Леонид Никитович Хрущев. Хочу задать вам вопрос. Является ли данный офицер сыном генерал-лейтенанта, члена комитета обороны Никиты Сергеевича Хрущева?

— Спросите у него.

— Я знаю, что и у кого спрашивать, и я решаю, вернетесь вы к своим коллегам в барак или будете расстреляны? Вы офицер вражеской армии.

— Я не знаю никакого Хрущева. Меня перевели в эскадрилью после госпиталя, всех летчиков знать не могу. Тем более кто кому родственником приходится. Политикой не интересуюсь. Кто такой Сталин и Калинин знаю, а остальные ходят гурьбой, машут флажками с мавзолея собственным портретам, но чем руководят, мне неизвестно.

— За такую позицию вас свои же расстреляют.

Он опять выдвинул ящик стола и достал обгоревший партийный билет.

— Вы коммунист, капитан. Планшет ваш не полностью сгорел. Шабанов Глеб Васильевич, член партии с тридцать девятого года. Вам ли не знать членов политбюро.

Летчик молчал.

— Хорошо, капитан. Вы пытались прикрыть Хрущева в воздухе. За его ошибки поплатитесь собственной головой. Он плохой летчик, но вы его не бросили, теперь прикрываете на земле. Стоит ли отдавать свою жизнь за глупого сосунка? Идите и подумайте. Завтра мы продолжим разговор, но он может стать для вас последним. У меня есть предписание: коммунистам и евреям жизнь не сохранять. Я могу сделать исключение, если мы найдем общий язык,

Шабанова вывели во двор и повели в тот же барак. Судя по восходящему солнцу, было раннее утро. До завтра еще далеко. Он узнал главное: Ленька жив и находится здесь же. Скорее всего, парня держат в отдельном помещении. Горячий малый, как бы глупостей не наделал. Его-то они точно не расстреляют. Майор еще крест на грудь получит за такой сувенир. Эх, Леня, Леня!

Вернувшись в барак, Шабанов подошел к офицеру, который его опекал.

— Ну что? — спросил тот.

— Пара дурацких вопросов и обещание поставить к стенке, если к завтрашнему дню не одумаюсь.

— Меня тоже обещали шлепнуть, я же штабист, знаю то, чего они не знают.

— Как вас зовут?

— Никодим Семеныч.

— А меня Глеб. Они свое обещание выполнят, я с ними откровенничать не собираюсь.

— Война, друг мой, война. К смерти я готов.

— Только не такой. Погибать в бою хорошо, а не как скоту убойному. Не зря нас в коровник поместили. Вот что, Никодим Семеныч. Охрана здесь дохлая, сараи на подпорках стоят, вот-вот завалятся. С задней стороны подкопчик сделать можно, наш коровник последний в ряду. К ночи успеем. Собак здесь нет.

Лицо мужчины оживилось.

— Нужно еще парочку надежных ребят.

— Найдем. Только дисциплина нужна. Уходить по одному, а стадом рвать когти — перестреляют.

— Народ подобрался бывалый, пороха нанюхались, их учить нечему. А дальше как?

— Солнце восходит со стороны двух часов. Там восток, там наши.

— Дело говоришь.

— Приступим.

Команду «копателей» сколотили из семи человек, работали слаженно. Народ попался толковый, в основном кадровые военные. К ночи подкоп был готов, осталось пробить дерн, чтобы выбраться из сарая. Первым пошел Шабанов. Дерн выбивал головой, плечами раздвинул отверстие и выполз наружу. Гробовая тишина. Выждав, Глеб бросил в яму ком земли, давая сигнал следующему. Ночь стояла лунная, без облачка, придется ползти. Впереди поле, за ним лес. Если поле переползти, дальше проще будет.

После того как из подкопа вылезло пять человек, Шабанов указал направление и пополз первым. Похоже, здесь росла пшеница, теперь земля превратилось в выжженную, обуглившуюся мертвую зону. До черной полоски леса не меньше километра. Так и подмывало вскочить на ноги и пуститься во всю прыть. Нельзя. За ним шли люди. Сколько человек решилось на побег, он не знал — за одним смельчаком всегда идет другой, а в коровнике ютилось не меньше двух сотен.

Шабанов оглянулся. За ним ползла вереница в четыре ряда. Он махнул рукой, чтобы ниже опустили головы, и двинулся дальше. По его прикидкам за час они смогут преодолеть расстояние до леса, а там спасение.

Внезапно Глеб вздрогнул и замер.

— Стоп! — крикнул он, не ожидая, что его вопль так громко прозвучит.

Движение прекратилось, живое покрывало застыло. Шабанов наткнулся на «растяжку» и едва не оборвал ее собственной головой. Он тихо прошептал:

— Передай по цепи: вытянуться в колонну по двое, не больше. Сапера вперед. Мы на минном поле.

Команды выполнялись беспрекословно, никакой паники, люди понимали, о чем идет речь. Колонна сузилась и растянулась, превратившись в длинный живой ручей. К Шабанову подползли двое.

— Вот что, дружище, мы пойдем впереди. Держи дистанцию, хлопнуть может в любую секунду.

— Рискуете.

— Эта наша работа.

Глеб указал на растянутую проволоку.

— Понял, вижу. Сдай назад.

Они двинулись дальше гуськом, по одному. Теперь было понятно, почему немцы не очень заботились об охране пленных, да и вражеская пехота их не застанет врасплох.

Змеевидная колонна медленно продвигалась к лесу. Когда первая пятерка доползла до опушки, небо начало бледнеть. Дожда.лись всех. Отряд составил семьдесят два человека. В лесу растяжек не обнаружили, но наткнулись на болото, троих топь поглотила сразу же. Опытные пехотинцы вышли вперед, наломали шестов. Прыгали с кочки на кочку. Без жертв не обошлось. Кого-то вытаскивали, кого-то не успевали. Шли упорно, яростно, с твердой верой в удачу.

Болота миновали, не досчитавшись четырнадцати человек. Солнце поднялось к зениту. Впереди опять поле и дальше опять лес.

К Шабанову подошел сапер.

— Послушайте, командир, мы с Борисом пойдем первыми. Но не думаю, что здесь есть мины, закладывать их у болота смысла нет.

— Солнце в зените, не заблудиться бы.

— Мох на деревьях с северной стороны. Идем мы правильно, но до линии фронта километра четыре, не меньше. В открытую не пойдешь, только лесом.

— Добро. Вперед, мы за вами.

Тишина, птички поют, ветерок теплый лица гладит. Будто и войны нет. Мин на поле не обнаружили, но под ноги смотрели внимательно. Теперь отряд растянулся в длинную шеренгу, а не тянулся гуськом, никто не хотел идти последним.

До леса оставалось не больше ста метров, когда произошло что-то непонятное: высокий кустарник вдоль всей опушки мгновенно осыпался. Шеренга замерла.

Спрятав задницы под деревьями, у кромки леса стояла колонна танков с черными крестами на башнях.

— Это же «тигры»!

— Суки! Стволы на прямую наводку выставляют.

— Ложись!

Отступать было поздно, танковая артиллерия открыла огонь. От разрыва снарядов сотрясалась земля.

И опять Шабанов выжил, опять попал за колючую проволоку, но продолжал строить планы побега.


5.

Первым пришел в себя командир экипажа Алешин. Рядом с ним лежал радист Кондрат Тополев. Парень был мертв, при падении разбил голову о приборную панель. Он отцепил ремни, чтобы помочь командиру удерживать штурвал и спас самолет ценой своей жизни. Следующим очнулся Сурен Карапетян, сидевший на месте второго пилота.

— Где мы? В раю или в аду?

— Мы живы, Сурен, а вот Кондрату помочь уже не сможем.

— Земля! Падать некуда.

— Есть куда. Крылья вырвало с мясом, скользким брюхом лежим над очень крутым склоном. Фюзеляж смахивает на подводную лодку, можем нырнуть.

— Надо выбираться.

— Савва жив?

Они отцепили ремни и поднялись со своих кресел.

— Савва Нилыч, ты жив?

Бортинженер застонал.

— Нога. Ногу защемило.

Пилоты сдвинули обрушившуюся перегородку и вытащили Усова.

— Похоже на открытый перелом, нужна шина, — сказал командир.

— Доску от ящика можно оторвать, бинты у нас есть.

Выбили перекосившуюся дверь и вошли в бомбовый отсек.

Шкловский сидел на полу и перевязывал себе голову. Аптечка лежала на полу.

— Уцелел, капитан?

— Как видите. Я обязан жить. На мне груз.

— На тебе? И куда ты его поволочешь на себе, Гриша?

— Куда положено. А вам, я вижу, весело.

— У Саввы кость торчит из штанины. Нужна ровная доска, попробуем вправить.

— Тут досок — вся тайга, какие проблемы.

— Тайгу никто не пилил, надо от ящика оторвать.

Шкловский выхватил пистолет из кобуры:

— И близко не подходите. За груз отвечаю я, пока жив, к ящикам никто не подойдет.

— Никто твое золото не тронет. Здесь коробка спичек стоит дороже жизни, а от золота никакого прока.

— Идите в лес и рубите, а ящики неприкосновенны.

— А может, он прав, Сурен? Тронем ящик, потом не оправдаемся.

— Перед кем, командир?

— Нас найдут! — чуть ли не выкрикнул Шкловский. — Вы соображаете? У нас три тонны золота на борту, нас вся страна искать будет!

— Знаешь, сколько миллионов квадратных километров занимает СССР? Одна шестая суши. Население — сто восемьдесят миллионов. Правда, до войны. Если вся страна вместе с младенцами и древними стариками пустится на поиски нашего самолета, то каждому жителю страны придется прочесать по сто квадратных километров. Сколько на это уйдет времени? Воду мы найдем, а нашей провизии хватит на неделю. Как тебе такая арифметика, капитан? Плотность населения в центре России — девять человек на километр, а в Сибири — ноль.

— Я сразу понял, что ты враг, Алешин.

— Морда не понравилась?

— Хватит, товарищи! — поднял руку Карапетян. — У нас на борту один труп и один раненый. Самолет на волоске от пропасти. Наша задача похоронить мертвого, помочь больному и как-то укрепить самолет от возможного самопроизвольного скольжения. На самостоятельную прогулку до Москвы рассчитывать не приходится, все, что мы можем делать, так это ждать. У нас полно оружия, даже пулеметы в боеготовности. Дичь в лесу есть, ручьи тоже найдем. Жить можно. Жить и ждать. И никакой паники. Ссоры к добру не приведут, пора приниматься за дело. А ты, капитан Шкловский, должен богу молиться за командира, которого врагом назвал, только благодаря его мастерству мы остались живыми, падая с трехкилометровой высоты.

Спасибо Шкловский никому не сказал, злобу затаил, но приказы вынужден был выполнять.

В боевом самолете имелось все — лопаты, топоры, кирки и прочие инструменты. Могилу выкопали, связиста обернули в брезент и закопали. Савва Усов проявил пример мужества. Лечили по-фронтовому, стакан спирта — и кость поставлена на место. Во всяком случае, им так казалось. Вытащили парня на воздух, налили еще полстакана и усадили любоваться природой.

Склон был высоким и, похоже, где-то ниже находился обрыв. Постоянный шум напоминал водопад. Вокруг тайга, едва тронутая липкими нежно-зелеными листочками. На небе ни облачка. Бескрайний простор. Приятно полюбоваться на такую красоту, если знаешь, что потом можешь пойти домой.

Савва наблюдал, как мужики валят деревья и загоняют бревна под нос самолета, ведь с таким грузом оставшийся без крыльев фюзеляж мог снести на своем пути любое препятствие: наклон слишком крутой, соскользнет — не остановишь.

— Где мы упали? — спросил Усов.

— Приборная доска вдребезги, можно только предполагать, — ответил Алешин.

— И что вы предполагаете?

— Мои расчеты малоутешительны, бортинженер.

— Мои тоже, командир. Нам не долили топлива в левый бак на четверть, а правый вовсе не заправили, и это сделано умышленно.

Работа прекратилась. Мужчины выпрямились и с удивлением уставились на покалеченного бортинженера.

— Ты что-то, парень, заговариваться начал. Спирту перебрал?

— Весь спирт в боль ушел. Только при нехватке топлива двигатели дают такие сбои. Проверить это нельзя, баки срезало, как только мы легли на брюхо. Правда, можно подняться на вершину и поискать, дорожку мы брюхом протоптали длинную.

— К сожалению, с воздуха нас не заметят. Деревья метров на двадцать к небесам вытянулись, спрятала нас тайга в своих объятиях.

— Надо готовить костры, — предложил Сурен.

— Вспыхнет, не погасишь, сами себя спалим. Сушняка очень много.

— Надо вырубать поляну, — сказал Шкловский, — и рыть рвы по кругу, чтобы огонь не полез дальше.

— Рано об этом думать. Мы на высоте в полкилометра, если не больше. Вся тайга как на ладони. Сейчас тихо. Надо знать силу ветра, а то так задует, что все горящие головешки по кругу разнесет.

— Восточный ветер не страшен, мы вершиной огорожены, западный нам много хлопот доставит.

— Вот что, ребята, пора перекусить. Выпьем по чарке за то, что выжили, а потом думу думать будем. Торпеду нашу укрепили, как могли. Надо канатами хвост привязать, и дело сделано.

— Насчет «по чарке», это ты хорошо сказал, командир, — улыбнулся Сурен. — Такие люди, как мы, не погибают за здорово живешь. Тайгой нас не напугаешь.

Хрустнула ветка. Все оглянулись, но ничего не увидели.

— Ну вот, — продолжал Карапетян, — шашлык сам идет в руки.

— Шашлык не меньше лося, треснуло так треснуло.

Шкловский потянулся к кобуре.

— Спать будем в самолете с задраенными люками, — приказал Алешин.

— Толку что. Все иллюминаторы выбиты, и стекла кабины рассыпались.

— Без лестницы не взберешься, а медведи со стремянками не ходят. Лады, пошли тушенку жевать.

— Эй, мужики, а я? Костылей вы мне еще не сделали.

Савву понесли на руках.


6.

После четырнадцати часов полета лайнер Рогожкина приземлился в Хабаровске. К самолету подкатил грузовик с солдатами, и они взяли его в кольцо.

— Всем оставаться на местах, — приказал капитан Дейкин своей команде.

Никто не тронулся с места. В самолете сидели люди, которых трудно чем-то удивить. Любопытством они тоже не страдали. Когда к лайнеру подъехал автозаправщик, многие догадались — полет не закончен.

Лиза подсела к Гаврюхе и тихо спросила:

— Послушай, капитан, есть вещи, о которых я ничего не знаю. Нас должны пересадить на поезд?

— Полетим на самолете. Сократим время, только и всего. Не спрашивай меня ни о чем, Лиза, я знаю не больше тебя. В определенном месте, в определенный час нам вручат инструкции. Кто это сделает и где, видно будет.

— Иди туда, не знаю куда…

— У меня есть карты маршрута. Точка отсчета не определена. Никаких названий, только приметы. Кто-то должен нас вывезти на стартовую площадку. Есть компас, направление, ориентиры, но ты сама знаешь, в какие дебри нам предстоит забраться. Карты приблизительные, это все, что у нас есть.

— Спасибо, порадовал. А как выбираться будем?

— Я воспитывался охотниками в тайге, будем оставлять зарубки. Есть и другие способы, по которым можно найти обратную дорогу. Главное, не петлять, а точно держаться заданного курса, тогда и обратный путь найдем легко.

Лиза поднялась с кресла и осмотрела своих подопечных. Некоторые спали, кто-то читал, кто-то равнодушно смотрел в окно. Удивительное хладнокровие. Из кабины вышел командир корабля и бортинженер. Спустили трап. К самолету подъехала легковая машина, летчики сели в нее.

Рогожкин достал из планшета пакет и передал сидевшему рядом с шофером полковнику. Тот даже вскрывать его не стал.

— Вы летите в Якутск на военный аэродром «Сосновый». Командир аэродрома Можейко вас встретит. Экипаж до особого распоряжения поступает под его командование. Самолет генерала будет возвращен в Магадан другими пилотами. Это приказ.

— Но вы не вскрыли конверт! — удивился Рогожкин.

Полковник вернул пакет.

— Он для полковника Можейко. Я получил радиотелеграмму от полковника Челданова, выполняющего обязанности начальника Дальстроя. Вопросы есть?

— Есть, — подал голос Муратов. — Что будет с нашими пассажирами, и вернемся ли мы обратно?

— Пассажиры, как вы их назвали, выполняют поставленную задачу. Ваша забота — доставить их в нужную точку и продолжить службу согласно приказу командования. Уверен, что ваш экипаж не будет расформирован, так как считается лучшим в системе Дальстроя. На этом все. Можете вылетать, самолет заправлен. Через десять минут начинайте рулежку.

— Четырнадцать часов лета, чтобы выслушать ваш приказ, и еще столько же лететь до Якутска. Кому нужна эта бессмысленная петля? Мы могли бы напрямую лететь на Якутск, — возмутился Рогожкин.

— Вопрос не по адресу, задайте его начальству Дальстроя. Вы свободны.

Летчики вышли из машины.

— Ты что-нибудь понял, Елизар Никифорыч?

— Приказ, чего тут понимать. Мы люди военные, подневольные.

— С каких это пор Челданов распоряжается экипажем Василия Кузьмича?

— Вопрос не по адресу, капитан. Я не гадалка.

Они заняли свои места и запустили двигатели.

В салоне десять рядов по два кресла в каждом, но пассажиры предпочли устроиться поодиночке за исключением Огонька, который спал на плече Шабанова. Отец Федор, который нашел общий язык с кубанским казаком-огородником, сидел за ним, они тихо о чем-то беседовали, будто летели на праздник по приглашению.

Лиза пересела к Пенжинскому.

— Послушайте, Князь, — с усмешкой начала она, — вы что-то смыслите в археологии?

— Совершенно верно, Елизавета Степановна.

— Ходили в экспедиции?

— Ну разумеется. В летний сезон. Зимой у меня студенты, я преподавал историю в университете.

— В тайге приходилось бывать?

— В джунглях бывал, но до тайги так и не добрался. Я занимался Ближним Востоком и Северной Африкой. Мой дед и прадед и их деды и прадеды были исследователями северо-востока, севера и Китая. Труды своих предков я имел удовольствие читать, им принадлежит много интересных открытий.

— Я в курсе. Когда-то училась в Историко-архивном. Историю Египта сдавала по вашему учебнику. Но сейчас речь идет о другом. Вы умеете составлять карты?

— Разумеется. Картография очень интересная наука.

— Наш поход необычен, мы идем в места неизведанные, там нет проторенных дорожек. Никто не знает, в какие дали нас занесет. Хочется верить, что мы найдем самолет легко и быстро. На карте все выглядит просто, пока не понимаешь, о каких масштабах идет речь. Важно не заблудиться, не кружить на месте и найти дорогу назад.

— Надеюсь, у нас есть общая карта?

— Общая карта есть, но слишком обобщенная. Во всяком случае, населенных пунктов я на ней не видела. Зеленое поле, изрезанное голубыми змейками рек.

— Если знать отправную точку, нужен блокнот, линейка, циркуль и некоторые навигационные приборы. Мы составим свою карту и разобьем ее на квадраты, тогда уж точно не заблудимся.

— Хорошо. Я все, что нужно, достану, а приборами нас снабдили перед вылетом.

Пенжинский улыбнулся:

— Вам не надо беспокоиться, все будет хорошо.

Лиза ему поверила. Князь умел вселять уверенность в людей — сказывался педагогический опыт и личное обаяние. От этого человека веяло теплом.

Следующим в круг ее внимания попал следователь Журавлев, который напророчил ей участие в экспедиции. Правда, тогда ни о каком походе речь не шла, просто Важняк сказал, что ее судьба соединится с судьбами узников-одиночек.

— А ведь вы оказались правы, Матвей Макарыч. Я стала членом вашей команды.

— Неправильно формулируете, Елизавета Степана. Это мы стали вашей командой.

— От перемены мест…

— Все меняется. Если вы не станете лидером, вас сомнут. Взгляните на этих людей. Каждый из них прошел большую жизненную школу. Каждый — индивидуальность. Что может сделать хрупкая женщина с табуном диких мустангов?

— Не преувеличивайте, Матвей Макарыч.

— Вы одна.

— У меня двое автоматчиков и капитан Дейкин.

— В тайге они вас не спасут.

— Да что вы меня пугаете? Если кто-то захочет сбежать, то он это сделает раньше и не пойдет в тайгу. Спрыгнет с поезда, что называется. Им обещаны паспорта. Какой дурак рискнет жить без документов в наше время?

— Вырвавшись на свободу после каторги, о паспортах не думают. Они в агонии. Что касается тайги, то туда попадут все. Генерал произвел на меня очень сильное впечатление. Умный, опытный и расчетливый человек. Нас близко не подпустят к крупным городам. Когда мы приземлились в Хабаровске, самолет окружили солдаты. Они знают, с кем имеют дело. Нас не повезут в поезде.

Лиза сглотнула, в ее глазах сверкнул огонек гнева.

— Вы, конечно, человек авторитетный, с вашим мнением надо считаться, но я уверена, мы выполним поставленную задачу.

— Не обижайтесь на меня. Я на вашей стороне. Только не забывайте, что многие из нас просидели в одиночках по два месяца, задолго до крушения самолета. В провидцев я не верю, генерал знал о предстоящей авиакатастрофе и загодя готовил поисковую экспедицию из людей, обреченных на гибель. Какая разница, где им сдыхать? Белограй не верит в наш успех. Он обещал свободу смертникам, если они найдут иголку в стоге сена, и каждый здесь присутствующий это понимает. Не проще ли получить свободу, не занимаясь безнадежным занятием? Сейчас каждый думает так.

— О спасении собственной шкуры?

— Инстинкт самосохранения дан человеку природой, в этом нет ничего зазорного. Пути бывают разными. Если вы убедите команду в том, что ваш путь единственно правильный, люди за вами пойдут. Но задача это сложная, почти неразрешимая. Соберитесь с духом, либо спасайтесь бегством.

— Черта с два! Мы найдем этот поганый самолет с золотом! — слишком громко выкрикнула Лиза и тут же замолкла.

О золоте никто ничего не знал. Все ее слышать не могли, шум мотора заглушил вопль, но те, кто сидел рядом, услышали. Реакции никакой не последовало. Каждый думал о своем.

Лиза закрыла глаза, немного посидела, что-то бормоча себе под нос, потом встала и прошла в конец салона к Трюкачу. Она специально подсаживалась к каждому, пытаясь понять настроение людей, однако больше всего ей хотелось пообщаться с Трюкачом. Ее тянуло к нему, словно магнитом. Показывать свою слабость Лиза не собиралась, но Важняк сбил ее с толку, и она побежала искать защиту.

— Привет, гусар.

— Привет, принцесса. Это ты правильно сделала, что не сменила свой кожаный наряд. Он тебе идет, и люди привыкли видеть тебя в роли кожаного генерала.

Лиза села рядом.

— Подарок мой не потерял?

— Храню, пока не отобрали.

— Вот и хорошо. Давай закурим.

Она достала портсигар и предложила папиросу. Родион хотел вернуть ей зажигалку, но она не взяла.

— Оставь. Скажи мне, Родион, я тебе нравлюсь?

— Ты всем нравишься. Огонек так тот вовсе по тебе с ума сходит.

— Он мальчишка. Вступишься за меня?

— Чего ты боишься?

— Удара в спину, Родион.

— А меня не боишься?

— Тебя не боюсь. Таких женщины не боятся, за такими на край света идут.

— Можно считать, твоя мечта сбылась, туда нам и дорога.

— Дорога определена. Только не я за тобой пойду. Пойдешь ли ты за мной?

— Да. Ты меня из лагеря вытащила, шанс выжить оставила. Было бы нечестно бросать тебя, я привык отдавать долги.

— Эх, парень! Встретились мы с тобой не там, не в то время и не в том месте. Перевернуть бы мир вверх тормашками и начать все сначала.

— В моей жизни ничего не изменилось бы. Я прожил так, как считал правильным и нужным. Только жизнь складывается не по нотам.

— Хочешь еще один подарочек?

— Балуешь меня, принцесса.

— Ты того стоишь, гусар. Я бы тебе больше подарила, но ведь не возьмешь.

Лиза достала из сапога офицерский кортик в ножнах и положила ему на колени.

— Кажется, ты умеешь обращаться с такими игрушками. Спрячь в сапог, пригодится. Никому из вас оружие давать не положено. Карабины разряжены, так, вид один, для острастки. Ладно, пойду я. Непросто мне сидеть с тобой рядом.

Лиза встала и направилась к другому креслу.

Родион вынул кортик из ножен. Полированная сталь заиграла в солнечных лучах, падающих через иллюминатор. Красивая вещь. Уж в чем в чем, а в ножах Трюкач разбирался лучше других.


Трюкач


Терпение — хорошая черта характера, но, когда речь идет о поиске убийцы жены, совладать с собой очень трудно. В груди жар, сердце кровью обливается, разум затмевают ненависть и животные инстинкты. Идешь напролом, рубишь все на своем пути без разбора, не отдавая себе отчета: правильный ты выбрал путь или заблудился в лабиринте воспаленного сознания.

Чалый стоял на темной лестничной площадке третьего этажа и смотрел через окно на мокрую булыжную мостовую, плохо освещенную уличным фонарем. Поздним вечером к дому подъехала машина. Задняя дверца открылась, и появился Баян. Чалый скрипнул зубами, он готов был разорвать подонка на куски. Баян подошел к передней дверце, склонился к окошку, что-то сказал шоферу и побежал, прыгая через лужи, к подъезду. Родион отошел от окна и встал в тени. Баян, посвистывая, неторопливо поднимался наверх. Сильная рука схватила его за ворот и прижала к стене.

— Молчи, гнида.

Тот и не мог кричать, голос пропал от страха.

— Чем тебе моя жена не угодила, поганец?

— Господи! Это ты, Родя? Чего путаешь? Спятил?

Как это ни странно, испуг в глазах Баяна исчез. Впрочем, чего тут странного… не раз заступался за него, когда самонадеянный Баян задирал на вечеринках крепких парней.

— Где ты был сегодня?

— Целый день на совещании. Только что отпустили, с голода подыхаю.

— Свидетели есть?

— Навалом. Даже один генерал.

— Опять на Лубянке хвостом вилял?

— А что прикажешь делать, если твой отец и брат под колпаком ходят. Я сам видел состряпанные на них доносы. У меня выбора нет.

Чалый отпустил его.

— Как эта фотография оказалась в моей спальне? — Он показал ее Баяну. — Кто это ее так помял? Отвечай.

Баян взял снимок и повертел в руках. «Моей ненаглядной с любовью». Он рассмеялся. Чалый вновь схватил его за ворот так, что две верхние пуговицы отлетели.

— Не было у нее такой фотографии. Ты видишь, работа профессионала. Мне такую не дали. Для картотеки актерского отдела нас на студии снимали. Тут номер моей личной карточки стоит, и клей остался. Кто-то ее содрал и украл.

— А надпись?

— Шутка. Когда Клавка вклеивала фотографии, я взял и надписал ее, вроде как для Клавки. Все равно надпись никто не увидит. Посмеялись и все, а потом она ее наклеила. Как она к тебе попала?

— Анфису сегодня убили. Моим ножом. А карточку в спальню подбросили.

Наступила пауза.

— Вот что, Родион, давай-ка зайдем ко мне. Мои уже спят, на кухне посидим.

Они поднялись этажом выше и зашли в квартиру с длинным коридором, стены которого были увешаны велосипедами, а на полу стояли кованые сундуки и этажерки. Баян принес из комнаты водку, стаканы и банку шпрот. Голая лампочка на потолке, десяток столов с керосинками и кособокие табуретки. Сели. Баян разлил водку.

— Пусть земля ей будет пухом, — пробормотал он.

— Убил кто-то из нашей экспедиции, Нестор.

Чалый достал из кармана зажигалку и поставил на стол.

— Обронили в спальне. Там и снимочек твой нашел.

— Это же зажигалка Фельдмана.

— Ее украли на днях. До меня в Москву уехали пятеро, ты среди них.

— А нож твой?

— Набор выкрали там же.

— Сценарий мне понятен, Родя. Хотят тебя подставить. И фотографию мою по делу подбросили.

— Зачем?

— Всем же известно, какой ты ревнивец. Для убийства нужен повод. Ты же не псих, чтобы прилететь домой с края света и Анфису убить. Такая любовь — и на тебе. Фотка, найденная случайно, да еще с такой надписью, вызвала бы в тебе приступ ревности.

— А жена — дура, хранит на виду фотографию любовника, зная, что муж приедет?

— А кто сказал, что она знает?

— Я телеграмму послал.

— Ты ее нашел?

— Не искал.

— Значит, ее нет и не найдешь.

— Ты почем знаешь?

— Знаю, Родион. И кто еще о телеграмме знает?

— Соседка.

— Вот соседку убийцы не учли. Одно дело — кино, другое — жизнь.

— Ты чего темнишь, Нестор?

— Удивляешься? Много знаю. А почему мою карточку выбрали, догадываешься?

— Потому что ты бабник!

— Тише!

Баян оглянулся.

— А что, не так?

— Возможно. Важно другое. В твоем тихом дворике много старушек сидит на скамеечках. Большинство со мной здоровается, у них память железная. Забыл, кто тебе сценарии привозит? Это же моя работа и артистов мой отдел отбирает, составляет трудовые договора. Кто знает, по какому делу я приезжаю? И, может быть, не к тебе, к Анфисе. Чем не любовник? А?

— Допустим. Уж больно ты умный, Нестор. Иди в милицию работать.

— Мой ум тут ни при чем. Вся эта история взята из сценария. Хороший сценарий про нашу доблестную милицию. Мне все читать приходится. Уже режиссера нашли, актеров кучу перепробовали. Отличный получился бы фильм, но министр внутренних дел его зарезал. Слишком умные там преступники и не очень расторопные милиционеры, морали в басне мало. Кто кого чему учит — непонятно. А самые умные, честные и благородные у нас, как ты знаешь, в милиции работают. Так что историю твою из сценария украли. Только о мелочах не подумали, вроде твоей соседки. Настоящие убийцы каждый шаг выверяют и по книжкам убивать не учатся. Перемудрили.

— Ну кому нужна жизнь беременной женщины или моя! Денег у нас немного, никому мы не мешаем, врагов у нас нет, завидовать нечему.

— Не ломай себе голову, Родион. Не с того конца лучину поджигаешь. Ножи и зажигалки украли в экспедиции — это главное. В Москву улетели пять человек — это второе. Убийца имел доступ к картотеке студии, где украл мою фотографию. Не надо забывать о возможных сообщниках. И последнее. Убийца читал сценарий детектива под названием «Случай с полковником Орловым». Кстати, полковника Орлова должен был играть наш незабвенный Кирилл Степанович Карасев, вечный секретарь всех партийных органов. Артист дерьмовый, но карьерист первостепенный.

— Ему под пятьдесят, мы с ним едва знакомы. Ты еще Шелестову обвини, она тоже улетела в Москву за два дня до меня.

— Кто еще?

— Усиевич Герман Спиридоныч, ты, пятого я не знаю.

— Отправим телеграмму Фельдману, он знает всех, кто улетел. А пятерых как ты вычислил?

— Володька, шофер Марка Львовича, мне рассказал, кого в аэропорт отвозил.

— Значит, твой список неполный. В прошлый раз мне машину не дали. Я заплатил казаху сто рублей, он дал мне лошадь и сам проводил до города, а там рейсовые автобусы ходят. Обычно-то машину только любимчики режиссера получают. Остальные с другими шоферами договариваются, оплатив бензин по тройной цене.

— Уверен, Нестор?

На кухне появилась жена Баяна. Женщина хотела что-то сказать, но взгляд мужа ее остановил. Несколько секунд они смотрели друг на друга, потом она повернулась и ушла.

Баян заговорил еще тише:

— Я тебе больше скажу. В Москву я летел одним рейсом с Венькой Мечниковым. Знаешь такого?

— Знаю. Вечный друг главного героя, всегда на вторых ролях.

— Он самый. Только я у него не спросил, как он до аэропорта добирался, ни к чему было. Тоже ведь из нашей группы. Кстати, он привлекался. Не помню, по какому делу, но его уже брали за жабры. Старший брат выручил, в органах работает.

— Я этого Мечникова два раза в жизни видел. Зачем мы ему?

— Все правильно, Родя. Но ведь кто-то это сделал.

Выпили еще по стакану, однако ничего нового не придумали, ни

один из кандидатов в убийцы не годился.

— Остаешься, Родя, только ты. Больше вроде бы некому это сделать. Придут следователи на студию, а там каждый скажет: «Родиону Чалому под горячую руку лучше не попадать. Прибьет!» И в какой-то мере окажутся правы, ты ведь горяч, нетерпим.

— Когда мне канаты гнилые подсовывают, по которым я бегать должен, или цепи подпиливают, доброта сама собой улетучивается.

— И такое бывало? Кто-то распаляет твой гнев. Это не покушение. Все знают, что ты свой реквизит проверяешь, специально тебя злят, пусть, мол, видят, какой ты псих. Но ведь ты не такой.

— Можешь достать мне сценарий, по которому убийство спланировали?

— Найду. Где-то должна быть копия.

— Пойду я, Нестор. Завтра увидимся.

— Заходи на студию утром, там должны быть следы. Одно мне понятно: кого хотели, того и убили, ты им нужен как отмазка, и не больше. Кому мешала Анфиса, тот и убийца.

Чалый ничего не сказал, взял кепку со стола и ушел.

Усиевич Герман Спиридоныч жил в новом доме на Кутузовском проспекте. Как орденоносцу и ветерану ему полагалась отдельная квартира в хорошем доме с консьержкой в подъезде. Бдительная старушка тихо похрапывала на своем месте. Чалый проскользнул мимо и пошел пешком на пятый этаж.

Дверь открыла домработница. Родион легонько отодвинул ее в сторону и ступил мокрыми ногами на натертый паркет, вызвав законное возмущение. На шум сбежались домочадцы. Пижамы и ночные сорочки гостя не смутили.

— Я к вам, Герман Спиридоныч, по важному делу.

Шум резко оборвал жест величественной руки хозяина.

— Хорошо, Родя, по пустякам ты не пришел бы в такое время. Идем в мой кабинет.

Солидный седовласый полный мужчина повернулся и зашмыгал стоптанными тапочками по ворсистому ковру. Всегда элегантный, в накрахмаленных сорочках и красивых галстуках, он выглядел очень нереспектабельно в поношенной пижаме с заплатками на локтях, сделанными так, будто они являлись оригинальной задумкой модельера.

Высокие потолки с лепниной, шкафы с книгами, портреты знаменитостей с подписями и мебель из карельской березы — сразу понимаешь, в чей дом попал. «При коммунизме все так жить будем», — однажды пошутил Иван Пырьев, когда в его квартиру пришли студенты.

— Слушаю тебя, Родион Платоныч, — усаживаясь в глубокое кресло, произнес Усиевич.

— Кому могла помешать Анфиса?

— Помилуй бог, Родион! Кому может мешать талантливая актриса? Она нарасхват. Мы уже собираемся нанять вам нянечку и прислугу за счет студии. Ее ждут.

— Мне она об этом ничего не говорила.

— Анфиса знает твое отношение к ее творчеству. Домохозяйки из нее не получится, она не сможет жить без кино.

— Это она вам лично сказала?

— Борису Кушнеру. Он ездил к ней две недели назад, и она дала ему согласие на съемки в новой картине. Первый месяц посидит с ребенком, а там будем думать, как совместить ее материнство с работой. Пойми, Родя, Анфиса прирожденная актриса и по-другому жить не сможет. Ты сам к кино относился с насмешкой, а теперь втянулся и другой работы тебе не надо. Но ты трюкач, а она дышит ролью, и в этом ее счастье.

— Спасибо. Утешили.

— Подумай сам. Любая актриса мечтает сниматься у Бори. Тем более в главной роли. Каждая его картина — событие.

— А если она откажется?

— Кушнер возьмет другую. У него очередь стоит в коридоре из заслуженных артисток.

— Фанаток.

— Фанатизм — часть профессии, и ничего плохого в этом нет. Я видел слезу на глазах Пети Олейникова, когда его не утвердили на роль. Но там другие проблемы, как ты знаешь.

— Можно за роль убить конкурента?

Усиевич замер с открытым ртом и долго моргал, разглядывая сумасшедшего трюкача. Шутит или нет, он не мог понять. Может, свихнулся?

— А это как поставить вопрос, — наконец уклончиво проговорил он.

— Я вас понял, Генрих Спиридоныч.

Чалый развернулся и ушел.

Афиши кричали о премьере, прошедшей этим вечером. Спектакль кончился, уже выходили рабочие сцены, закончившие разборку декораций.

— Артисты разъехались?

— Да, браток, опоздал. Пьянствуют в «Национале». Только тебя туда не пустят, фрак дома забыл.

— Это ты точно заметил, без фрака никуда.

— Без фрака все же можно, — ухмыльнулся другой рабочий, — а вот если хрустов в кармане мало, тогда уж точно никуда. Попробуй. Тут рукой подать, — указал он в сторону Манежной площади.

— Хорошая идея.

«Националь» всегда был привилегированным заведением и обслуживал людей с деньгами в кармане. Сюда приходили известные артисты и воры, высокопоставленные чиновники и генералы. Чалый зашел в ресторан с черного входа и с независимым видом продефилировал через кухню к буфету. Белая курточка и поварской колпак, висевшие на вешалке в коридоре, очень ему пригодились — в зал он вошел другим человеком. Осмотревшись, Чалый приблизился к одному из столиков и спросил гостей, все ли в порядке? Не жестковат ли гусь? Посетители недовольства не выказывали. Передвигаясь от столика к столику, он подобрался к банкетному залу.

Три дальних стола, составленных буквой «П», ломились от вин, шампанского и водки. Фрукты, закуски, дичь. Кого здесь только не было. Люди-афиши, каждое лицо узнаваемо. Театральные премьеры принято отмечать с помпой. Возле столов стояли корзины с цветами, вокруг крутились официанты в белых смокингах.

Чалый понял, что из его идеи ничего не получится и поговорить он ни с кем не сможет. Глупо пороть горячку, но что делать, если душа пламенеет.

Анну Шелестову особенно обхаживали, примадонна сияла в лучах славы. Но что здесь делал Венька Мечников? Это его Баян встретил в самолете. Третьеразрядный актеришка с подмоченной репутацией. Рядом с Анной сидел Матвей, брат Веньки. Он занимал большой пост в прокуратуре и часто появлялся на съемочных площадках, где работала Анна. И что тут особенного? Странным показалось другое. Что может делать на банкете Борис Кушнер? «Театр — вымирающее искусство, мешающее развитию кинематографа. Артисты ограничены во времени и свободе из-за никому не нужных репетиций и спектаклей». Такого рода высказывания нередко слышали из уст знаменитого кинематографиста.

Похоже, Родиона заметили. Он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд и ушел. Поговорить с Анной ему не удалось, но увидел он немало любопытного.

Банкет закончился во втором часу ночи. Усталые подвыпившие знаменитости рассаживались по машинам, где их ждали сонные шоферы. Кушнир сел в свой «ЗИС» и тут же с другой стороны открылась дверца и рядом появился незнакомец в кожаной куртке.

— Поехали! — скомандовал он. — Я провожу вас до дома, Борис Андреевич. Не пугайтесь, я муж Анфисы Гордеевой.

На удивление, кинорежиссер даже обрадовался.

— Да? Прекрасно. Вас уже можно поздравить с пополнением в семье?

— Меня можно поздравить с одиночеством.

— Ага! Поругались. Но я не лезу в чужие семейные дела и мирить вас не буду.

— Какую роль вы предложили Анфисе, что она так загорелась и дала согласие?

— А вы не читали?

— В доме нет ни одного экземпляра сценария.

— Такого не может быть. Там много монологов, которые надо выучить наизусть. Роль шикарная. Сильный женский характер. Прекрасная драматургия. Сценарий проталкивали больше двух лет, и наконец мы получили добро на постановку.

— «Случай с полковником Орловым»?

— А говорите, не читали.

— Много о нем слышал. Кто же пробил сценарий?

— Матвей Нефедыч Мечников. У него есть свои рычаги.

— Не для себя же он старался. Кушнер рассмеялся:

— Понятное дело. Но я настоял на кандидатуре Анфисы, и в этом меня поддержал Иван Александрович Пырьев. А с ним даже Сталин не спорит.

— Врагов себе наживаете.

— Нет. Анна Шелестова очень талантливая девушка, сегодня я в этом убедился. Молодая, у нее все еще впереди.

— Если Анфиса сниматься не будет, вы ее возьмете?

— Вопрос уже решен. Но если ваша жена даст категорический отказ, то будем снимать Анну. Правда, фильм многое потеряет. Героиня должна быть открытой, в чем-то простодушной, притягательной. Шелестова прекрасно играет Медею, может сыграть леди Макбет, но не Офелию или Дездемону. В ней живет змея.

— Вы и впрямь уникальный психолог. Я уверен, у вас получится великолепный фильм.

Родион похлопал водителя по плечу:

— Остановитесь здесь, пожалуйста.

До дома он добирался пешком через всю Москву, промок насквозь. К тому же потерял кепку в ресторане, либо возле него. Чем больше он думал о случившемся, тем страшнее ему становилось. Что стоит человеческая жизнь? Ровным счетом ничего. Есть амбиции, карьера, капризы куртизанок, ради которых можно сметать все на своем пути.

В его окнах горел свет, он так и ушел, не домыв пол. Дверь квартиры была приоткрытой, он вошел и тут же упал — что-то тяжелое обрушилось на его голову, сознание выключилось, и Родион Чалый погрузился во мрак.


7.

История повторилась. В Якутске приземлившийся самолет снова окружили солдаты. К трапу подогнали грузовик и легковую машину. Весь экипаж, а с ними Лиза Мазарук и капитан Дейкин спустились по трапу и их куда-то увезли. Команда осталась под охраной двух автоматчиков. Казимиш Качмарэк встал со своего места и, не обращая внимания на окрики охраны, пересел к Шабанову.

— Что скажешь, Пилот? Нас посадили на военный аэродром. Он говорил по-русски чисто, но не выговаривал букву «л», и это придавало особое обаяние его речи.

— Такие аэродромы рядом с городом не строят. Похоже на базу. Самолеты в рабочем состоянии, простым смертным сюда доступ заказан.

— И я о том же, Пилот. А в нашей команде половина людей осуждена за шпионаж. Шпионам такое не показывают.

— Не дрейфь, Кашмарик, расстреливать нас не станут. Сели на дозаправку и дальше полетим.

— А зачем грузовик?

— Полагаю, нас посадят на другой самолет.

— Здесь только военные.

— Вижу. В истребитель чертову дюжину рыл не впихнешь. Значит, полетим транспортником.

— Все же полетим?

— Глупая затея. Если самолет разбился в этом районе, то пешая экспедиция им не нужна. Поиски надо вести с воздуха. Мы нужны только в том случае, если катастрофа произошла вне досягаемости авиации. Или невозможности вернуться назад из-за нехватки топлива. Какой смысл гадать? Скоро все увидим собственными глазами. Ты с Важняком поговори, он аналитик и больше других знает.

Начальник аэродрома полковник Можейко понятия не имел о крушении спецрейса с золотом. Его обязали оказать всяческую помощь особой геологической экспедиции Дальстроя № 666, а также принять под свое командование экипаж прибывшего самолета.

Капитан Дейкин предъявил мандат экспедиции, а командир экипажа вручил ему пакет, который не приняли в Хабаровске. Можейко прочел депешу.

— Все это я уже получил в шифровке. Если кто-то из вас не в курсе, то могу огласить приказ. Вы получите в свое распоряжение десантный самолет Ту-2, поведет его подполковник Рогожкин. В качестве штурмана полетит бортинженер Муратов, он знает, в каком месте надо десантировать вашу группу. Посторонних на борт брать запрещено. Карты у вас должны быть свои.

— Мы геологи, а не парашютисты, — возмутился капитан Дейкин.

— Меня это не касается. Прыгать с парашютом — дело немудреное, ваш бортинженер проконсультирует команду. Все оборудование на борту самолета, он готов к вылету. Два дополнительных парашюта предоставляются под ваше оборудование. Экипаж сбросит десант и вернется на базу, он поступает в распоряжение нашей части до особого распоряжения. Самолет Дальстроя мы перегоним в Хабаровск. Это все указания, которые имеются на ваш счет. Здесь сказано, что экспедиция состоит из профессионалов высокой квалификации, так что мне вас учить нечему.

— Мы больше суток в воздухе, нам нужен отдых, — холодно сказал Рогожкин.

— Я распоряжусь, чтобы вам предоставили комнаты в общежитии.

— Только экипажу, — уточнила Лиза.

— Мне нужна карта рельефа северо-запада, — сказал Муратов. — Мы не знаем ландшафтных высот. Самолет не герметичен, с неопытными парашютистами выше тысячи метров поднимать нельзя.

— Карту вы получите под расписку, капитан.

Лиза и Дейкин вернулись к своим подопечным. Рогожкину и Муратову выделили комнату в общежитии. Капитан расстелил на столе карты, а подполковник пошел в душ.

Точка приблизительного места падения спецрейса была помечена красным крестом. Это полторы тысячи километров на северо-запад. При полных баках керосина едва хватит, чтобы вернуться на базу. Белограй доверил Муратову судьбу своих подопечных, но вряд ли верил в то, что команда, сколоченная из зеков, когда-нибудь доберется до золота. Ту-2 для такого полета не приспособлен. Что это дает Белограю, если он решил «делать ноги» и, скорее всего, в сторону падения спецрейса? Москва думает, что генерал погиб вместе с экипажем. Найдут самолет, значит, должны найти и его труп или останки самолета. Но золото не горит. И кто может знать, что самолет не сгорел? Без грамма топлива он попросту развалился на куски. Белограю нет никакого интереса, чтобы банда каких-то отщепенцев могла выйти к месту крушения. Три тонны золота! В голове такое не укладывается. Белограй слишком яркая фигура. Такому уйти от преследования непросто. Если он засветился после гибели Ту-4, его песенка спета. А золото может пролежать в дебрях Сибири еще сто лет мертвым грузом. Надо ждать. Год, два, пять, и идти самому на поиски.

Вася Муратов отдавал себе отчет в том, что лучше его никто не знает места падения спецсамолета. Почему об этом должен знать кто-то еще? Белограй не в счет. Его карта бита. Каким бы умным генерал себя ни считал, но если за твою шкуру взялись железные витязи Берии, то дни твои сочтены. Он свое дело сделал. Дал свободу заключенным, отстранил от себя приближенных, чем избавил их от репрессий, идущих вслед за хозяином по принципу домино, и остался один на один с многоглавой гидрой. Спасибо тебе, Василь Кузьмич. Пусть будет по-твоему. Губить твоих зеков я не стану, но и к золоту их не подпущу. Выживут — их счастье, а на нет и суда нет.

Муратов поставил свой крест в новой точке. Место подходящее: не слишком далеко от людей, железной дороги, и керосина хватит на полный круг.

Когда вернулся из душа подполковник Рогожкин, капитан спросил:

— Может, не будем мариновать команду Белограя?

— Хочешь лететь сейчас?

— Отдохнем пару часов, и хватит. Маршрут нетяжелый, до точки четыре часа лету на крейсерской скорости при малой высоте. Снимем балласт, на душе легче станет.

— Давай посмотрим. Командир подошел к карте.


8.

Сурен Карапетян поднялся к самой вершине холма по вырубленной крыльями просеке. В этом месте они сели на брюхо и заскользили под уклон, как на санках. Здесь он и нашел сбитые шасси, торпеды с двигателями, порванную обшивку фюзеляжа и топливные баки, вырванные вместе с болтами. По приблизительным прикидкам, тормозной путь составил не меньше полутора километров. С вершины открывался великолепный вид на бескрайний простор, однообразие которого разбавлялось тонкими змейками рек, скалистыми выступами и черными провалами ущелий. Похоже, в эти места еще не ступала нога человека. Останки самолета можно заметить только с высоты птичьего полета с западной стороны холма, что сводит к нулю шансы быть найденными.

Сурен осмотрел первый бак, смятый в лепешку. Он был сухим, никаких следов топлива, даже запаха. Второй бак лежал на сто метров ниже. Результаты осмотра те же.

Карапетян не верил в умышленную диверсию. Он долго разглядывал корпуса баков, выискивая места возможной утечки. Такие случаи возможны, но не на новых машинах. Загадка. Кому может прийти в голову подстроить умышленную авиакатастрофу рейса, имеющего государственную важность? Заключенных к аэродрому близко не подпускают. Магаданская авиабаза имеет свою историю. Славную историю. Сколько американских самолетов прошло через нее во времена войны! Счета нет. Сколько гражданских рейсов совершили дальние перелеты! Все закончились успешно. Регулярная линия открыта в 36-м и действует, как швейцарские часы.

Дорога на вершину заняла час, обратный путь — чуть дольше. Приходилось изучать каждую найденную железку, каждую деталь. Двигатели не пахли гарью, но обмотка сгореть не могла. Значит, глохли они от отсутствия топлива.

Сурен вернулся к своим. Вокруг самолета уже угадывалась поляна с поваленными деревьями, команда пыталась открыть остатки самолета обзору и расчистить площадку для костров.

Алешин сидел с карабином у каната, выброшенного из разбитого окна кабины, именно так они забирались в самолет и спускались вниз: пассажирский и погрузочные люки располагались в той части фюзеляжа, на которой лежал самолет. Шкловский сидел на поваленной сосне и тоже с винтовкой в руках.

— Я не помешал? Дичь стережете?

— Кого-то нам стеречь придется. Скорее всего, себя. — Что случилось?

— Усов пропал.

— Как это пропал?

— Молча, Сурен. Звука не издал, — оглядываясь по сторонам, сказал Шкловский. — Вынесли мы его воздухом подышать, положили в сторонке. Он начал себе костыль из сучьев вырезать. Минут сорок поработали, пошли на перекур, а Саввы нет. Исчез.

— Может, прогуляться пошел?

— На одной ноге?

— Вниз соскользнул?

— Внизу овраг, мог упасть туда, но сам не выбрался бы. Проверили. В овраге пусто, парочка гадюк под ноги попалась, и все.

— Куда же он делся?

— Хороший вопрос, Сурен. Медведь в свою берлогу уволок. Зверь оказался глухонемым, рычать не умел, да и Усов язык проглотил.

В голосе Шкловского слышалось раздражение.

— Надо держаться вместе, — твердо заявил Алешин. — Гриша, заряди пулеметы в башнях, проверь круговой механизм. Порядок наведем сами. Надо дать понять всем, кто здесь хозяин.

— Кому «всем»? Это не джунгли, обезьяны в тайге не живут.

— Не знаю, кто они, но они здесь есть. Усов — мужик крепкий и в гости без особого приглашения не пойдет.

Послышался странный шум. Сурен выхватил пистолет, передернулись затворы винтовок. Затаились и ждали.

Опять тишина.


9.

Муратов сидел на штурманском месте. Самолет вел себя нестабильно, сильная болтанка и воздушные ямы действовали на нервы. Но о каких ямах можно говорить на такой высоте?

— Гроза, что ли, надвигается? — спросил бортинженер.

— Небо чистое, без единого облачка, Вася. Мы попали в какую-то аномальную зону, приборы пляшут, как сумасшедшие. Ты уверен в правильности маршрута?

— Я не знаю, с кем генерал делал расчеты, но мне он дал эти координаты.

— Что может смыслить Белограй в авианавигации?

— Я думаю, данные он получал из Москвы. Василий Кузьмич не стал бы посылать людей на гибельную операцию. Тем более жену своего заместителя.

— Старый коридор, по которому летают московские рейсы, проходит севернее. Если спецрейс шел этим маршрутом, да еще на большой высоте, то он мог свалиться.

— Причин мы с тобой не знаем, Елизар Никифорович. Спецрейс свалился — это мы знаем. Если на нас так действует магнитное поле, то только потому, что мы летим слишком низко. Десант поднимать выше нельзя, машина негерметична.

— Места здесь глухие, Вася, если мы спотыкнемся, нас не найдут.

— Сколько еще лететь до точки?

— Час или чуть больше. Опасная затея. Чем дальше, тем хуже. Муратов занервничал.

— Давай их скинем здесь. Я отдам им карту, и пусть идут дальше сами, а нам пора разворачиваться, мне эта болтанка очень не нравится.

— Меня не болтанка пугает, а приборы. Ты прав, похоже на магнитную бурю. Гибельное место.

— Возвращаемся на базу. Я даю команду на десантирование группы.

Муратов вышел в салон. Несколько тюков с оборудованием лежали возле открытого люка, люди с парашютами сидели по обе стороны салона с мрачными лицами. Автоматчики тоже были в снаряжении, но согласно приказу они должны вернуться на базу и с генеральским самолетом отправиться в Магадан. Об этом не знали только члены экспедиции. Муратова не интересовали детали. Он выбрал точку на карте, словно пальцем ткнул в небо. Похоже, над этими местами авиация еще не летала, и его выбор оказался неудачным.

— Приготовьтесь к прыжку. Не забудьте дернуть за шнурок, и ничего с вами не случится.

Губить людей Муратов не решился. Он передал карту Лизе Мазарук.

— Дальше мы лететь не можем. До точки триста километров к северо-западу. Вот тебе карта.

— Почему не можем долететь до точки?

— Идет магнитная буря, мы разобьемся: у нас с командиром нет парашютов. Всем приготовиться.

Дейкин встал и подошел к люку, показывая пример другим.

— Сбросим груз, я следом. Без мешков мы пропадем.

Все тоже встали.

— Вперед! — скомандовал Муратов.

В люк полетели тюки, следом Дейкин, за ним Леший, Качма-рэк, Монах…

— Живее, вас ветром разнесет! Живее!

Карабины защелкивались на перекладине, и один за другим бывшие зеки вылетали на свободу. Прыгали смело, без страха в глазах. Их не в зону отправляли, тайгу колючкой не обнесешь, она бескрайняя. Последней прыгнула Лиза. Автоматчики остались на местах.

В небе раскрылось тринадцать парашютов. Цепочка растянулась на километр. Никто всерьез не подумал о том, как они найдут друг друга в тайге. Инструкция была самая примитивная: первый остается на месте, остальные подтягиваются к нему. Где ж его искать? Первым прыгнул капитан, теперь каждый следил за ним. С километровой высоты виднелось небольшое озерцо, яркий голубой глаз с отраженным в нем небом, остальное пространство казалось однородной зеленой массой.

Самолет пошел на разворот. Рогожкин глянул на белые шары, парящие над землей.

— Только сумасшедший мог послать сюда людей, это верная гибель.

— Этого сумасшедшего зовут Василий Кузьмич Белограй. Такие вот дела, командир.

— Какая разница, кто.

— Белограй дал шанс ребятам выкарабкаться. Экзамены на выносливость они выдержали на Колыме, Сибирью их не испугаешь. Нам с тобой он тоже шкуру спас. Не уверен, что сам Белограй сумеет спасти свою. Всех к стенке поставят, кто с ним работал рука об руку. Он об этом знает лучше нас, вот и раскидал кого куда.

— С чего ты взял?

— Пакет с вызовом в Москву сам мне показывал. И вроде как он улетел со спецрейсом, который потом разбился. А кто это видел? Самолет провожали я и Гаврюха. Гаврюха сейчас на парашюте летит, а мы на якутскую базу возвращаемся, где продолжим службу. На Колыме ни одного важного свидетеля не осталось. Кроме Челданова. Полковник все давно понял. У него только один выход — пулю пустить себе в лоб.

— Пора и тебе пулю в лоб себе пустить, Василий. Слишком много знаешь и много болтаешь. Если тебе поверить, выходит, что Белограй должен был улететь со спецрейсом, но не улетел. Самолет разбился. По-твоему выходит, что катастрофу подстроил Белограй и сделал это умышленно. Следствие начнут в любом случае.

Три тонны золота — не фунт изюма. Копать будут глубоко и уж до нас-то точно докопаются.

— Правильно мыслишь, командир, нас по-любому достанут. Так что на базу нам возврата нет.

— Что значит «нет», а куда же мы денемся?

— До Иркутска не дотянем, а до Витима можем. Перекладывай курс на юг, командир, посадим машину на реку. Лена широкая, глубоководная, тихих мест там полно. Утопим самолет, и с концами. Документы у нас есть, до города на попутках доберемся.

— Ты умом тронулся, парень. Нас расстреляют.

— Если чекисты из Москвы до нас доберутся, то точно расстреляют. Не зря нам Белограй паспорта выдал. Сворачивай на юг, потом поздно будет.

У виска подполковника появился пистолет.

— Не понимаешь по-хорошему, поймешь по-плохому.

— Как ты прыгать будешь?

— В кабине есть два парашюта. Направишь машину на центр реки, застопоришь штурвал, и спрыгнем. Я и один сигануть могу, но мне тебя жалко, Елизар. Не за понюх табака подохнешь.

Рогожкин не знал, что двое солдат остались в салоне. Муратов о них не думал. Без жертв ни одно стоящее мероприятие не обходится. Глядишь, повезет, и выплывут.

Командир пошел на новый разворот. И не потому, что испугался пистолета, приставленного к виску, а потому что капитан был прав. Челядь большого хозяина всегда следует за ним в преисподнюю, так перестреляли всех, кто работал с Ягодой, потом тех, кто верой и правдой служил Ежову. Люди Берзина сгнили на Колыме.

— Идем на юг, — твердо сказал Рогожкин. Муратов убрал пистолет в кобуру.

Тем временем парашютисты приземлялись один за другим. Первым упал на землю Гаврюха. Отстегнув лямки, он бросился на поиски груза, где находилось все — от оружия до провизии — без чего им и дня не прожить.

Кучного приземления не получилось, не все умели управлять парашютом в воздухе, и их раскидало в радиусе километра. Двое повисли на деревьях и беспомощно болтались на лямках, дрыгая ногами. К счастью, никто не пострадал. Варя упала на полянку и не успела отстегнуть лямки, как ветер подцепил купол, и девушку понесло, волоча по земле. Шабанов, опытный летчик, следил за ее полетом. Он сел на ту же полянку, быстро скинул лямки и побежал на помощь. Кистень угодил в непролазную чащу. Избавившись от парашюта, не успел сделать и трех шагов, как наткнулся на разложившийся труп. Качмарэк приземлился там, где хотел. Его не раз забрасывали в тыл врага, он был опытным десантником. Князь висел на дереве. Метров через триста на сосне болтался казак Лебеда. Лиза с воздуха следила за тем, кто где упал, и старалась запомнить, чтобы потом собрать команду.

Сейчас каждый остался наедине с самим собой — без охранников, так называемых вертухаев, здесь никого не будут искать с собаками. Полная воля. Иди, куда хочешь. Соблазн сбежать был велик, вот только без документов в города соваться небезопасно. Да и где они, города?

Гаврюха вышел к месту, где упал груз. Это был овраг, заросший осокой и камышом. Одному тюки не вытащить. Капитан достал ракетницу и пальнул, красная ракета взмыла в небо, за ней — вторая. И тут — страшный удар по голове. Гаврюха потерял сознание. Качмарэк отбросил дубину и вытащил из кобуры капитана пистолет, после чего начал его обыскивать. Он искал паспорта, но ничего не нашел, кроме конверта с печатью Дальстроя, карты местности и всякой мелочи. Казимиш вскрыл конверт.

Шабанов нагнал Варю возле опушки. Ее сильно потрепало — лицо было поцарапано, бушлат порван. Он снял с нее лямки парашюта и приподнял. Девушка застонала. Жива! Все остальное не имело значения.

Варя открыла глаза и улыбнулась.

— Глеб, ты мне снишься?

— Нет, пытаюсь играть твою роль и готов вытаскивать тебя с поля боя.

— Куда?

— Я видел ракету, здесь, недалеко. Ноги в порядке?

— Кажется. Помоги мне встать.

Она обхватила его за шею, и он поднял ее.

— Война давно уже кончилась, а мы так и не потанцевали. Шабанов нахмурился, и Варя расцепила руки.

Неподалеку образовалась еще одна парочка.

— Эй, К\еопатра. Ты так и бросишь меня здесь?

Лиза оглянулась. Огонек застрял между двумя деревьями. Угораздило же вклиниться.

— Везучий ты, парень.

— Кто бы сомневался. Ведь меня не поп нашел, не Важняк, а ты, значит, везет. Один раз ты уже нашла меня в тундре возле сошедшего с колеи грузовика и согрела под своим тулупчиком. Помнишь, Клеопатра? Это судьба!

— Моя судьба далеко отсюда, мальчик.

Лиза потратила немало времени, чтобы извлечь «живой клин» из лесного капкана.

— Куда пойдем, королева? За тобой — на край света.

— Мы только выбрались с края света, а ты уже соскучился?

— Край света, как минимум, с четырех сторон должен быть. Лучше всего идти на юг. На Черном море лежит самый прекрасный город на земле: Одесса.

— Я тебе верю. Но ракету пускали на севере, туда путь короче. Ванька Грюнталь был горд идти рядом с Лизой.

— Ты что озираешься, Огонек?

— Страшно. Без вертухаев ходить не привык.

— Больше ты их не увидишь.

— Так я же сбежать могу.

— Беги, за тобой никто не погонится. Какой из тебя помощник? Одной обузой меньше будет.

— Ты и вправду самолет искать хочешь?

— Хочу и найду. Вот видишь, у каждого своя судьба.

— Нет. Я тебя не брошу, Клеопатра. Поди, все уже разбежались кто куда, одной тебе туго будет. А я джентльмен.

— Кто-кто?

— Словечко такое есть в Англии. Достойный мужчина.

— За эти словечки свободой поплатился.

— Есть много понятий, непереводимых на русский язык. И наоборот. В Англии не знают, что такое «двадцать пять лет с поражением» или «рыло корытом». Как у нашего коменданта. А мы понятия не имеем, что такое джентльмен.

— Болтун.

— Это я от радости, ваше величество. Скоро проснусь, и все кончится. Я себе представил, будто мы с тобой в Одессе, гуляем по Лондонскому бульвару, где морячки клешами пыль с мостовых выметают. На мне клифт из твида, шкеры-клеш, лаковые колеса со скрипом, рыжие бочата на руке, а ты вся в мехах. Самая фартовая чудачка на всю Одессу. Мечта!

— Дитя ты неразумное. Тебе молодуха нужна, а ты о старухе мечтаешь.

— Глупости. Лучше тебя никого нет и быть не может. Огонек начал посвистывать. Далекий свист услышал Кистень, но ему было не до этого. Прямо перед ним лежал разложившийся труп, одетый в волчий полушубок, рядом валялись лыжи и винтовка. Судя по разорванной одежде, охотника порвал зверь. Бурые пятна подтверждали это. Кострулев поднял винтовку. Оружие в полном порядке, в магазине пять патронов. Похоже, он так и не успел выстрелить, на него напали сзади, а может, сверху. Петр поднял голову: тяжелые густые еловые лапы закрывали небо. Прыгнуть может только рысь, но она не разорвет человека в клочья. Значит, медведь. Но медведь не способен тихо подкрасться к человеку, тем более к охотнику. Гадать не имело смысла. Кострулев наклонился и снял с пояса погибшего патронташ, набитый боеприпасами. Он получил в свои руки главное — оружие для защиты. Ориентироваться можно по солнцу. Рано или поздно, но он выбе-

рется из тайги, она не бесконечная. Одна только мысль — добраться до Москвы и разыскать тех, кто поломал ему жизнь, убив его жену, — придавала сил и отваги. Винтовку ему судьба подбросила. Пусть они ищут свой самолет. У него своя дорога.

Эта дорога оборвалась через триста шагов. Он угодил в прикрытую ветвями яму, где уже сгнил молодой олененок. Рожки да ножки остались.

— Опять мешок! Пропадите вы все пропадом!

Кому кричал, непонятно. Кистень глянул наверх. Высоко. Здесь его никто не найдет и никто не вытащит. Петр Кострулев так просто не сдавался. В лагерях выжил, а уж на воле подыхать он себе не позволит. Нужно выбивать ступени в земле. Парень скинул бушлат и принялся за работу. С отчаянием и злобой рыл землю, превратившись в крота, рычал, стонал, хрипел, но лез. Каждый шаг давался с боем. Когда он выбрался наружу, уже стемнело. На небе зажглись звезды. Он лег на землю и тяжело вздохнул. Винтовка и бушлат остались в яме. Черт с ними. Видно, не судьба. Мерцающие огоньки в небе действовали успокаивающе. Он устал и хотел спать, но знал, что своих можно найти только ночью, когда они разожгут костры: иди на огонь, не ошибешься.

Кострулев заставил себя встать и, осторожно ступая, направился в сторону полярной звезды.


Кистень


Дверь открыл полысевший скрюченный мужичок на деревянной ноге. Все правильно, кто еще может обитать в подвалах старых лачуг на Абельмановке.

— Петюня? Это ты?

— Я, Кутила. Хорошо тебя хлестануло.

— Был Кутилой. Теперь пацаны из ремеслухи меня прозвали Костылем. Я не обижаюсь.

— Чему учишь ремесленников?

— Сторожем пристроился. Пока держат. Заходи.

В маленькой уютной каморке они устроились за круглым столом, где стояли грязные алюминиевые миски и кружки. Кострулев достал бутылку водки и пакет с нарезанной колбасой.

— Чифиришь?

— На водочку-то не хватает. — Кутила улыбнулся, показав три последних зуба.

Кран с холодной водой находился тут же, в комнате, Петр сполоснул кружки. Выпили по первой.

— Сколько тебе влепили, Шурик?

— Трешник. Из зоны прямиком на фронт, в штрафбат. Там ногу и потерял. Легко отделался. А ты где чалился?

— В Туруханском крае. Война мимо нас прошла, только инвалидов и трупов тоже хватило. Уцелели немногие, до амнистии дожили единицы.

— Ты мужик жилистый.

— Долгий жив?

— Шоферит в потребсоюзе. Все такой же, не изменился. С войны орден приволок, начальника штаба возил. Одной контузией отделался, оглох, но по губам все понимает.

— Глухой шофер?

— Бывший командир его пристроил.

— Да, помощничков из вас не выйдет.

— Хочешь кассу взять?

— Хочу саквояж найти, башли нужны. Войну мне объявили, а с голыми руками на танк не пойдешь.

— Оружия в Москве хватает.

— Нет, Шурик, стрелять я не собираюсь. Оружие, оно разное бывает. Деньги тоже оружие, если правильно ими распорядиться.

— Не брат ли твой?

Кострулев насторожился. Разлил водку, выпили еще.

— А что ты о моем брате знаешь?

— Обыск у меня делали после тебя. Ясное дело, саквояж в твоем доме не нашли. Куда же он делся? О том, что ты золотишко Ивану сплавлял, мы давно знали, только виду не подавали. Логика простая: Машку кто-то убил, тебя взяли, обыск ничего не дал. Вывод: саквояж не нашли. Квартиру опечатывать не стали. Ключи есть у Ивана, значит, он должен прийти и взять саквояж. Так ведь? Для вида и вещи забрал бы, память о матери. Но Иван не приехал. Долгий за твоим домом наблюдал. Рабочие на свалку все вынесли, а дворники растащили по своим норам.

— Иван не хотел светиться.

— Из-за таких-то денег? Брось, Петюня, он за копейку удавится. Жену бы прислал, все же сестра умерла. Машу из морга — и на погост, даже поминки не устраивали. Как нерусские.

— И Долгий все это видел?

— Три месяца по пятам за Иваном ходил. Тому хоть бы хны. Жил припеваючи. Рестораны, бабы, друзья. Все люди солидные, не шантрапа.

— Что Долгий узнать хотел?

— Тебя три месяца на Таганке мариновали, Иван два раза у следователя был. Долгий думал, он свидания добивался, чтобы выяснить, где саквояж заныкан. Нет. Иван к тебе не пошел. А мог бы. Вот он и решил, что Иван уже получил саквояж, и зачем ему делиться, когда все самому хапнуть можно.

— Дружков Ивана Долгий запомнил?

— А то как же, их фотомордии в газетах появлялись, не крупным планом, конечно. Но в этом году, когда де Голля в аэропорту встречали, в число делегации входили. Газетку Долгий мне показывал. Вот, говорит, до сих пор на теплых местах сидят.

— Дашь адресок Долгого?

— Конечно, дам. Он мужик надежный, несмотря на то, что глухой, не подведет. Может, и меня не забудете.

— Я о вас и не забывал, Шура. Только, видишь, что с нами жизнь делает. Вояки из нас никудышные, но долю свою с саквояжа мы обязаны получить. И получим.

— Раз ты сказал, так оно и будет. Говорят, Кандыба на волю вышел, понадобятся люди, он тебе не откажет.

— Сам справлюсь.

Прошло четыре дня. Кострулев успел повидаться с Долгим и узнал от него немало интересного. За семь лет многое изменилось, послевоенная Москва жила по другим правилам, чужакам и гастролерам в столице делать нечего. На пятый день Петр встретился с братом в ресторане. Иван успел изрядно нализаться до его появления и лобызался с какой-то красоткой, от которой за версту несло приторными духами.

— Не обижайся, Петя, малость не рассчитал.

— Поговорить бы надо.

— Говори при ней, она дурочка, в мужских разговорах не рубит.

— Ты Лёльку удочерил?

— А что делать, Петро? Ребенку в школу надо было идти. Я ее в нашу, в наркомовскую устроил. Там анкета, Петя! С улицы не берут. Вот я и записал Лёльку на себя. — Он глянул на ручные часы. — Вот. Через час поезд. Ирка собралась ехать в «Артек», боится, ты Лёльку выкрадешь.

— Родную дочь не выкрадывают, но об этом не сейчас. Ты мне деньги обещал.

Иван опять глянул на часы.

— Хочешь свои вернуть? Мне чужого не надо. Они у этой стервы лежат мертвым грузом. Она думает, я не знаю. Дура. Я все знаю. У меня ключи от ее квартиры есть. Это же я ей квартиру сделал, она со мной не живет.

— Ты о ком?

— О жене.

— Говорил мне другое, мол, поживи на даче, Ирина не хочет тебя видеть.

— Правильно. Зачем собак дразнить. Придет, все, что надо, заберет и сваливает, разводом меня пугает.

— Где деньги?

— В гостиной под паркетом. Четыре дощечки под ковриком, а коврик под столом. Могу ключ дать. Забирай, твое, сама Ирка тебе ничего не отдаст.

— Под паркетом все не поместится.

— Другого тайника я не знаю. Бери, что есть, а то и этого не будет.

— Адрес.

— Цветной бульвар, шесть, второй этаж, квартира восемь. Гостиная прямо перед тобой. Не торопись, дай ей уехать. Тут минут двадцать пешком.

— Окна?

— Окна во двор выходят, в палисадник. Вишневые шторы из плюша. Шесть окон подряд справа от водосточной трубы — кухня, гостиная и спальня.

Иван достал ключ и положил на стол.

От «Арагви» до Цветного бульвара рукой подать, и Кострулев не стал торопиться. Вечер был теплым, моросил мелкий дождичек, но он Петра не смущал, смущал благородный порыв брата. Правильно о нем Кутила сказал: «Такой за грош удавится». Скорее всего, Иван напуган. Зачем свои отдавать, если чужие есть. И как он удержался, зная о тайнике, не разорил его? Ирину боится? Возможно: разведенный дипломат уже не дипломат, довел бабу до ручки, не выдержала. Хорошо придумал Иван. Деньги пропадут, будет на кого свалить. Ирина без денег — пустое место. В милицию жаловаться не пойдет. А Иван двух зайцев убьет — брату заплатил, жену усмирил… Ловко!

Дождь усиливался. Кострулев нашел нужный дом. Ничего особенного, старый отреставрированный двухэтажный особняк с одним подъездом. Он прошел через подворотню во двор и осмотрел окна второго этажа. Цвета штор уже не различишь, но все окна, идущие от трубы вправо, были темными. Родион вернулся на улицу и вошел в дом. Две квартиры внизу, две наверху. Он поднялся и позвонил, на всякий случай. Тишина. Выждав некоторое время, вставил ключ и открыл дверь. Темно. Нащупал выключатель. Комната слева, другая — прямо, направо — коридор, значит, там кухня. На тумбочке в прихожей увидел белую лаковую сумку. Ирина могла забыть ее, а значит, вернется, если там документы и билет на поезд. Такой вариант исключать нельзя. Кострулев от-

крыл сумку и высыпал на столик перед зеркалом ее содержимое. Что-то тяжелое упало ему под ноги. Он поднял с пола знакомый пистолет. Красивая игрушка. Трофейная. Надо бы убрать от греха подальше. Петр положил пистолет в карман висевшего женского плаща. Всю мелочевку он смахнул обратно. Включил свет в гостиной. Большая, метров тридцать, комната заставлена старой резной мебелью. Все так, как описал Иван. Стол посредине, коврик под столом, на столе чистые приборы на двоих, но ни закуски, ни выпивки.

Петр принялся за дело. Взяв со стола нож, он залез под стол, убрал коврик и начал поддевать паркетные доски. Тайник был найден, но он оказался левее центра — образовалась приличная горка из паркетных плашек. В шляпной коробке лежали деньги. На первый взгляд, тысяч пятьдесят или чуть больше. Никаким золотом здесь не могло и пахнуть. Даже если его деньги, переданные женой Ирине, заменить на золотые слитки, места под паркетом не хватило бы. Продолжать поиски не имело смысла, Ирина неглупая женщина, с большим опытом.

Ладно. Можно считать, что шутку брата Петр оценил. Пока ему и этого хватит, надо же с чего-то начинать.

Петр забрал коробку и направился к выходу. Едва он ^открыл дверь, как тут же непроизвольно попытался захлопнуть ее, но не успел. На лестничной площадке стоял подполковник Рубеко с тремя милиционерами.

— Вот и свиделись, Петр Фомич.

— Вы, как мотыльки, на свет слетаетесь?

— На выстрелы. Соседей беспокоите.

— Боже упаси. Я и оружие — вещи несовместимые.

— Сковородкой сподручней размахивать?

— И как вы везде поспеваете?

— Нет, это вы запаздываете. Разрешите войти?

— Милости просим. Хозяйка в отъезде.

— А что в коробочке? Женская шляпка?

— Мелочь на трамвай.

— Коробочку на пол, пять шагов назад.

Приказ был выполнен.

Оперативники разбрелись по квартире. Осмотр длился недолго. Пистолет в кармане плаща обнаружили сразу.

— Идите сюда! — раздался голос с кухни.

Ирина лежала на полу с простреленной грудью, рядом валялась подушка с прожженной дырой посредине. В открытое окно дул холодный сырой ветер.

— Пульс отсутствует, но теплая еще, — сказал лейтенант.

На допрос Кострулева вызвали на пятый день.

— Садись, Петр Фомич, кури.

— Спасибочко, Викентий Ефремыч. Сколько предложите?

— Лет десять, плюс кража. Можно оформить разбой или убийство с отягчающими либо без таковых.

— Без таковых. Семья Червонного удочерила мою дочь без моего на то согласия, лишила средств к существованию, выкинув мое имущество на свалку. Причины были.

— Ну ладно, Кострулев, посмотрим. Лично я на тебя зуб не держу, ты уже пройденный этап, меня твой братец интересует.

— А вы его допрашивали?

— Да. Он тогда в «Арагви», будучи пьяным, учинил скандал, обсчитали его. Весь вечер сидел там с друзьями. Семь человек свидетелей, не считая обслуги.

— Ну, выйти на часок нетрудно, а потом вернуться.

— Хочешь брата примешать? На тебя непохоже.

— Наводку на квартиру дал мне он. Где деньги лежат, тоже сказал он. Ирина стала ему в тягость, и он решил второй раз меня подставить.

— Неубедительно. По делу есть что сказать?

— Я заходил во двор, перед тем как войти в квартиру, — все окна были закрыты. Когда я позвонил в дверь, он выстрелил в Ирину через подушку, никакие соседи выстрела не могли услышать. А потом ушел через окно на кухне по водосточной трубе, окно осталось открытым. Позвонил вам и сказал о выстреле. Он знал, что я провожусь с паркетом не менее получаса, специально ориентир дал неточный. Ему пришлось пожертвовать шестьюдесятью тремя тысячами ради избавления от меня и жены разом.

— Если это и так, Кострулев, то доказать мы ничего не сможем. Ты — рецидивист, он — помощник министра. Следов под окнами не найдешь, дождь шел всю ночь. На пистолете наверняка твои отпечатки. Иван хранил его на даче в кобуре в письменном столе. Кобуру мы нашли со следами смазки. То, что соседи выстрела слышать не могли, согласен, но этого мало. Повод для мести у тебя имелся, сам его определил. А вот у твоего брата повода убивать свою жену нет.

— Она грозила ему разводом.

— Вряд ли. МИД документы на них готовит, Ивана посылают консулом во Францию.

— Да, перед такой поездкой с кем-то делиться не резон. Загляните в его чемоданы на таможне.

— Не положено. Дипломатический корпус не досматривается.

— Упустили вы его, подполковник. А я упустил дважды. Интересно, почему же они разъехались?

— Кто?

— Ирина с Иваном. Квартира ее.

— Квартиру сдали на сезон. Большая семья летом уезжает на дачу, кому сдали, сами толком не знают. Командировочному. Об этой квартире Иван никогда не слышал. Предположим, что ее могла снять жена с определенными целями.

— Значит, он ее туда заманил. Похоже, и она угодила в ловушку.

— В твою ловушку, Кострулев, другой картины у нас не получается.

Суд приговорил Петра Кострулева к пятнадцати годам лишения свободы в колонии строгого режима.


10.

Самолет начал резко снижаться. Дверь кабины пилота открылась и в нее просунулась голова охранника.

— Мы уже садимся?

— Выйди за дверь, сержант! — рявкнул Муратов. Голова автоматчика исчезла.

— На борту люди? — спросил Рогожкин.

— Двое вертухаев. Они с парашютами, можешь о них забыть, Елизар.

— Так дело не пойдет, Вася, я буду сажать самолет на воду.

— Утопишь. Вода хлынет в люк.

— Сядем на бреющем, минуты три продержимся на плаву.

— Ладно, заходи на второй круг, я прикажу ребятам прыгать. Подойдя к двери кабины, он вынул пистолет, заткнул его за ремень на спине и вышел в салон.

— Что случилось, сержант? Инструкции не знаете? Оба охранника встали и вытянулись в струнку.

— Большая река, возле базы нет больших рек, мы решили, что самолет падает.

— Ваше дело приказы выполнять, а не решать.

Муратов выдернул пистолет. Раздался выстрел, пуля пробила солдату грудь, и тут самолет повело влево и вверх. Сержанта отбросило в сторону, второй выстрел бортинженер сделал в падении, пуля пробила обшивку фюзеляжа, оба оказались на полу. Охранник не собирался подыхать за здорово живешь. Они долго катались по полу, пытаясь дотянуться до глотки друг друга. В какой-то момент сержант оседлал капитана, но ударить не решился. А зря. Муратов окончательно озверел. Он собрал все силы и врезал парню в челюсть. Сержант покачнулся. Капитан выскользнул из-под него и обеими ногами ударил в грудь. С точностью бильярдного шара, влетающего в лузу, охранник вылетел в открытый люк. Муратов перевел дух, подошел к истекающему кровью солдату, взял его за ноги, подтащил к люку и спихнул.

Кое-как приведя себя в порядок, он вернулся в кабину пилота.

— Что там? — спросил Рогожкин.

— Порядок, ребята спрыгнули. И нам пора.

— Я тебе не верю, Василий, будем делать, как решил.

— Хочешь нас потопить?

— Выполняй приказ, капитан. Выбей боковые окна. За моей спиной висит летная куртка, вырви из нее кусок и заверни документы, чтобы не промокли.

— Я не доплыву до берега, река, как океан.

— Жить захочешь, доплывешь. Если мы не потопим самолет, нас найдут. Других вариантов нет. Выполняй.

Муратов разодрал куртку по швам, выдрал лоскут кожи, завернул в него документы и положил в планшет. Гаечным ключом выбил окна. В кабину ворвался шквалистый ветер.

— Иду на приводнение.

— Погоди, в салоне должны быть надувные плоты для десанта, мы о них забыли.

— Действуй.

Самолет пошел на второй круг.

Тяжелая машина в руках опытного пилота вытворяла чудеса. Отсутствие груза позволило Рогожину выключить двигатели и начать планирование. Он шел на бреющем полете, пока не коснулся воды. Самолет начал скакать, как удачно брошенная плоская галька. Правое крыло зацепило воду, машину развернуло на сто восемьдесят градусов, и она застыла на месте.

Сбросив через окно кабины резиновую лодку, Рогожкин и Муратов спрыгнули в ледяную воду. Самолет забурлил, как закипающий чайник, и начал медленно погружаться в воду.

Летчики забрались в автоматически вздувшуюся лодку с двух сторон, чтобы не перевернуть ее. Впопыхах Муратов не взял сборные весла.

— Будем грести руками, капитан. Заодно и согреемся. Одно я понял точно — в разведку с тобой идти нельзя. Специалист ты хороший, но личность никчемная.

Они легли на животы и начали грести к берегу, похожему на узкую полоску, прочерченную вдоль горизонта. Течение было сильным, приходилось выкладываться полностью. К вечеру оба выдохлись, но к берегу так и не приблизились. И тут им повезло. В сумерках лодка едва не угодила под паром, курсирующий между берегами, на нем перевозили скот. Бедствующих подняли на борт. На вопросы они не отвечали, сил не хватало, да никто их особо не расспрашивал. А если бы спросили, они не знали, что ответить. Куда их отнесло течением за долгие восемь часов? Какой берег им нужен? На обоих военная форма летчиков. Кто они, откуда и куда направляются?

Приближалась ночь. Паром медленно полз к правому берегу.


11.

Бывших сокамерников снимали с деревьев, как плоды с яблонь. Сначала нашли Князя, следом за ним казака, и с каждым пришлось повозиться, чтобы спустить на землю.

Начинало смеркаться, когда они вышли к оврагу, где с постными физиономиями сидели Гаврюха и Качмарэк. Лиза мгновенно оценила обстановку.

— Груз нашли? — спросила она веселым тоном, словно явилась на вечеринку.

— В овраге, — коротко ответил капитан. — Топи здесь нет. Нам повезло.

Лиза подошла к Качмарэку сзади и, выхватив наган, прижала его к затылку поляка.

— Сиди, не трепыхайся, Казимиш. Башку прострелю.

Тот и не думал сопротивляться.

— Огонек, забери у него пистолет.

Мальчишка соображал быстро и знал, где искать. С ловкостью карманника он вытащил пистолет из-за пазухи Качмарэка, чем вызвал неподдельное удивление Пенжинского. Лебеда не удивился, он лишь криво усмехнулся.

— Отдай оружие капитану.

Ваня Грюнталь выполнил приказ. Дейкин сунул свой пистолет в пустую кобуру — по ней Лиза и поняла ситуацию, в этой компании терять бдительность нельзя.

— Чем он тебя огрел, Гаврила Афанасьич?

— Мало тут бревен валяется? Дурак. И чего добился?

— Как же, оружием завладел. Только почему не удрал?

Качмарэк молчал.

— Он паспорта у меня искал, но не нашел. А куда ему без паспорта да с акцентом. Тут другое интересно. Этот Кошмарик ухитрился приземлиться первым, успел избавиться от парашюта и устроить засаду. Если не забыли, первым-то прыгал я! Парень чувствует себя в воздухе как рыба в воде.

— Может, он настоящий шпион? — спросил Огонек.

— Какое это теперь имеет значение, — тихо сказал Князь. — В нашей команде половина шпионов. Настоящих или сфабрикованных. Тут надо понимать главное — в одиночку из тайги не выбраться. Поверьте мне, я знаю, что такое экспедиция.

Из-за кустов появился Пилот, поддерживающий под руку Варю. Лицо девушки было изрядно поцарапано, бушлат грязный и в некоторых местах порван, но она улыбалась.

— Что с ней? — спросила Лиза.

— Доктор-перекати поле. Протаранило немного. Ничего страшного.

К оврагу вышел и Трюкач. В глазах Лизы появились знакомые огоньки, на щеках вспыхнул румянец, который она хотела бы скрыть.

— Что-то вас здесь мало, — оглядевшись, констатировал Чалый. — Где Монах, Важняк, Кистень, Леший?

— Я здесь, — ответил латыш, выходя из-за деревьев.

— Надо вытаскивать вещи из камыша, — сказал Дейкин. — Без них пропадем. Найдем поблизости поляну и разведем костер, иначе остальные нас не найдут, через полчаса стемнеет.

Взялись за работу. Тут подоспел Важняк. Действовали слаженно, рудники да лесоповалы приучили людей работать споро.

— Где-то неподалеку живут люди, — сказал Журавлев.

— Опытному сыщику можно верить, — усмехнулся Шабанов.

— А вы сами не видите? Встань, Пилот.

Шабанов встал. Все молча ждали.

— На чем ты сидел?

— На пне. Тут их полно.

— Деревья аккуратно спилены, а не повалены ураганом. К тому же самих деревьев нет, их увезли. Многие из вас прошли через лесоповал, должны видеть такие простые вещи.

Открытие обрадовало всех, кроме Лизы.

— А где же те, что…

— Леса вокруг много, далеко за ним ходить не надо, значит, совсем рядом. Ходят с оружием, так что радоваться рано.

— А про оружие откуда узнал? — спросил капитан Дейкин.

— Картечь застряла в коре лиственницы. Могу показать. Здесь живут охотники и водится крупная дичь. На зайца с картечью не ходят. Медведи или, не дай бог, и рыси могут доставить немало неприятностей. Охотникам мы тоже можем не понравиться.

Латыш тут же вмешался в разговор:

— У нас есть карабины, но генерал не велел нам патроны выдавать. А зверье пустым стволом не напугаешь, оно понимает пулю. В этих местах хищник непуганый, может пойти в атаку без предварительных извинений.

Все посмотрели на капитана.

— Я выдам вам патроны, — кивнул он.

— С ума сошел! — вскипела Лиза. — Тут приказы отдаю только я.

— Согласись, кума, — пробасил Качмарэк, — пистолет у меня был, убить капитана я мог до вашего прихода, но смысла нет. В тайгу пойдут все. Другого выхода у нас нет. Капитан прав, я искал паспорта, однако генерал всех нас обдурил.

Он достал из кармана конверт и поднял его над головой.

— Зашит был под подкладкой у шута. Могу зачитать. Инструкция к действию.

— Читай, — крикнул Огонек, остальные поддержали.

— Хорошо. Бланк Дальстроя, внизу стоит гербовая печать, но никакой подписи нет. Читаю содержание:

«Пункт первый.

Члены экспедиции обязаны подчиняться своим командирам, они обладают картой и информацией, связанной с нахождением потерпевшего крушение самолета особой важности.

Пункт второй.

На борту самолета находится три тонны чистого рассыпного золота, принадлежащего государству. Пункт третий.

После того как экспедиция найдет самолет и выполнит все инструкции, каждый из выживших членов поисковой группы получит паспорт, выписанный на новое имя, и подробную карту выхода из зоны падения самолета.

Пункт четвертый.

На борту находятся тридцать нумерованных ящиков. Члены экспедиции могут вскрыть только один из них. Его номер 022. В нем лежат паспорта, карты и мощный передатчик с нужной настройкой.

Пункт пятый.

Передатчик надо подсоединить к батареям, включить, размотать стопятидесятиметровую антенну из медной проволоки. Надуть шар-зонд гелием из прилагающегося к комплекту баллона и запустить зонд. После того, как он поднимется на полную высоту, передатчик начнет свой эфир и даст точные координаты катастрофы.

Пункт шестой.

Экспедиция самоликвидируется и уходит в сторону крупных городов в соответствии с координатами и картами. Пока на место аварии прибудут спасатели, экспедиция успеет преодолеть не менее ста километров.

Пункт седьмой.

Не рекомендую вскрывать другие ящики и брать с собой золото. Вы его не дотащите, путь вас ждет неблизкий. К тому же химически чистое золото в порошке продать невозможно. И главное. Всех вас ждет премия в размере пяти тысяч рублей каждому в денежных единицах 47-го года. Конверты с деньгами разложены по пакетам, на них написаны имена и фамилии, с которыми вы прибыли по этапу на Колыму. Пункт восьмой.

Удачного похода и счастья в новой жизни! Каждый из вас этого достоин!».

Качмарэк пустил листок по рукам. Пока он читал, к ним присоединился Кострулев. Перепачканный глиной, без бушлата, он походил на шахтера, вышедшего из забоя. Прочитанное так потрясло всех, что его появление осталось незамеченным. Письмо прошло по кругу и когда дошло до Дейкина, он заговороил:

— Теперь я хочу вас спросить. Все идут на поиски самолета или кто-то выбирает свой путь?

Молчание. Дейкин продолжал:

— Оружие и патроны я выдам всем. Никто никого не убьет, потому что никого насильно в тайгу не гонят. Можете делать свой выбор сами. Князь правильно сказал, поодиночке мы все погибнем.

— Могу это подтвердить! — воскликнул Кострулев. — Я только что выбрался из капкана, трехметровой глубины ямы прикрывают валежником. Можете сами судить, сколько времени мне потребовалось на освобождение. На тропе я наткнулся на разорванного в клочья охотника. Его и оружие не спасло, лес полон хищников. Лично я остаюсь с большинством.

— Версия о близком жилье, выдвинутая Важняком, подтверждается, — шепнул Лебеда на ухо латышу.

— Я это давно понял. Лес для меня открытая книга. Потерпи немного, Герасим Савельич, мы с тобой новый бросок совершим, похлеще прежнего.

— Какие еще есть мнения? — спросила Лиза.

— Мнение может быть только одно, — уверенно произнес Важняк. — Поиск самолета — наш шанс, отказаться от этого, значит, вынести себе повторный приговор, и уже окончательный. Я не думаю, что генерал Белограй послал своего денщика на верную гибель. Я не верю, будто полковник Челданов отдал любимую жену на съедение тиграм. Самолет существует, и он может стать для многих спасением. Но у меня есть вопросы к нашим командирам. Их тоже можно разбить на пункты.

— Ты сказал «для многих». Почему не для всех? — спросил Огонек.

— Потому что в письме говорится: «Для тех, кто выживет». Вероятнее всего, путь нас ждет неблизкий и непростой.

— Если мы идем на север, то та часть Сибири практически не изучена, — добавил Пенжинский.

— На север, — подтвердил Дейкин.

— У вас есть карта?

— Да. Все ее увидят.

— Так какие у вас ко мне вопросы, товарищ старший следователь по особо важным делам? — усмехнулась Лиза.

Журавлев не обратил внимания на ее сарказм.

— Пожалуйста. Пункт первый. Есть точка в тайге, куда упал самолет с ценным государственным грузом. О причинах падения я не спрашиваю. Почему об этой точке никто не знает в Москве, но ее местонахождение известно Белограю?

— Хочет заслужить орден за спасение золотого запаса родины, — засмеялся Огонек.

— Устами младенца глаголет истина, — поддержал его Трюкач.

— Ответ неверный. Для поиска не снаряжают экспедиций, состоящих из зеков, если хотят сделать открытие общим достоянием, заслуживающим ордена. Пункт второй. Генерал должен точно знать, что самолет не сгорел, он нас уверяет, будто золото и ящики целы и невредимы. Даже рация сохранилась.

— Может быть, потому и послал зеков? Нет у генерала полной уверенности, — вступил в разговор Чалый. — С нами послали двух вертухаев, но они остались в самолете.

— С чего вы взяли? Может, они за нами наблюдают, — возразила Лиза.

— В воздухе раскрылось тринадцать куполов. Мы не досчитались только Монаха. Думаю, и он найдется, когда мы разожжем костер. Остальные здесь. Вопрос не в охранниках, они нам не нужны, генерал знал, выбрасывая команду в дикой тайге, что никто из здравомыслящих людей в бега не вдарится. Психологическую подготовку мы прошли в одиночках. Нас хорошо кормили, брили, не нагружали работой, мы стали психически уравновешенными. Заслуга принадлежит не генералу, а Варе. Но это отдельный разговор. Если бы взяли нас с рудников и сразу сбросили в тайгу, мы с вами больше не встретились бы. Пункт следующий. Если самолет сел в заданной точке целым, то зачем нужна экспедиция? Кто-то из экипажа мог выжить, а значит, мог сам вскрыть ящик и включить рацию, запустив шар с антенной.

— Дальнобойный бомбардировщик шел на большой высоте, и выжить было невозможно, — твердо заявил Дейкин. — Что касается взрыва, то он не мог повредить груз. Ящики стальные, несгораемые, обладают высокой прочностью.

— Допустим, — согласился Важняк. — Но как можно утверждать, что все они лежат в одном месте? Если самолет взорвался в воздухе на большой высоте, его осколки разлетелись в радиусе десятков километров. Искать их нет никакого смысла. Тем более конкретный ящик с номером 022. А если самолет не взорвался, почему летчики не дали сигнал SOS?

— Вы делаете интересные выводы, уважаемый следователь, — вступил в разговор Шабанов. — Я кое-что смыслю в самолетах. Сигнал SOS над тайгой бесполезен, если вы находитесь дальше двухсот километров от приемников и радиолокаторов. Думаю, самолет находился намного дальше этого расстояния. Знать, где он приземлится, генерал мог только в одном случае — если в баки лайнера залили определенное количество топлива. Когда оно кончилось, летчики вынуждены были спланировать.

Разумеется, все они погибли, но бронированный бомбардировщик мог уцелеть и даже не развалиться на части. Без керосина он не загорится.

— Спасибо за справку, уважаемый Глеб Васильич. Теперь многое встает на свои места. В таком случае, генерал Белограй подписал себе смертный приговор. Комиссия разберется в причинах падения самолета. Ответственным за его перелет из Магадана в Москву остается Белограй. Не долить топливо в баки специализированной машины со сверхценным грузом — это вредительство. На что он рассчитывал?

— На нас с вами, — уверенно заявил Дейкин. — Когда мы найдем самолет, генерала Белограя уже никто не отыщет. Он выиграл время для себя и спас наши шкуры.

— Хороший ответ, — удовлетворенно кивнул Журавлев.

— Хватит гадать! — прикрикнула Лиза. — Найдем самолет, сами все увидим. Темнеет. Тащите сучья, будем разжигать костер. Капитан, распечатывай багаж, люди голодны, пора начинать нашу земную жизнь.

Команда зашевелилась.

Журавлев не ошибся: как только заполыхал костер, в лагере появился Монах.

— О, ребята, — воскликнул Огонек, — святой отец с небес к нам снизошел. Но почему-то очень смахивает на черта!

— Где вы пропадали, Вершинин? — спросил капитан, открывая банки с тушенкой.

— Блуждал вокруг, пока огонек не заметил. Меня ветром далеко занесло, и я упал в озеро. С трудом выплыл. Сейчас-то уже обсох, но поначалу и впрямь на черта смахивал. Вода тут чистейшая, рыб видно.

— Большое озеро?

— С высоты казалось маленьким, а когда окунулся в купель, морем показалось. Не очень хорошие места здесь, травку будто кисточкой раскрасили, а цветы слишком крупные, да и рано им еще распускаться. Кора на деревьях будто мареная.

— Точно, — подтвердил Лебеда, — все, как на картинках в детской книжке, слишком сочное, неживое какое-то.

— Трудом наших колхозников не загажено, вот и вся тайна, — ухмыльнулся Кистень.

— Вы не правы, уважаемые, — вмешался князь. — Все познается в сравнении. Мы привыкли к колымской природе, где цвета блеклые, скудные. Теперь попали в другой климат.

— Село на берегу стоит, — тихо проговорил Монах.

Все замолкли и уставились на него.

— Домов на сорок, и церквушка есть. У берега лодки стоят. Близко я подходить не стал.

— А людей вы видели? — спросила Лиза.

— Нет. Людей не видел. Далеко. Но домики ухоженные, крыши покрашены в красный цвет, тоже очень яркие.

— Не пора ли, капитан, карабины выдать? — спросил латыш.

— Не помешало бы, — согласился Казимир.

Дейкин глянул на Лизу, та кивнула:

— Ночью устроим дежурство. До утра будем ждать, а с рассветом проверим, что это за село такое.

Ужинали с аппетитом, тихо переговариваясь между собой. Все этим людям было в новинку. Нет колючей проволоки, собак, охранников. Погода слишком теплая, звезд на небе много. Пребывание в одиночках тоже свою роль сыграло, молчать им проще, чем говорить.

— Молчание тоже форма общения, — тихо обронил князь, глядя в свой котелок.

Выданные Дейкиным вещмешки со всем необходимым заменили людям подушки. Так и легли вокруг костра. Хуже всех пришлось Кострулеву: забытый им в яме бушлат заменить было нечем. Но что такое плюс пятнадцать ночью для колымчанина? Жара!

Варя сидела рядом с Шабановым, потом задремала у него на плече. Девушка спала с улыбкой, а он осторожно гладил ее волосы и смотрел на звезды. Как давно он не видел чистого свободного неба! У летчиков свое представление о небесах.


Пилот


Восстание в Бухенвальде началось восьмого апреля, когда американская канонада гремела в нескольких километрах. Шабанов за очередной побег сидел в бараке смертников и ждал отправки в крематорий. Их освободили свои же узники, разоружившие эсесовцев. Американцы пришли через три дня. Их странное поведение удивило всех. Сначала они забрали у восставших оружие, у всех, кроме русских, они не отдали, а затем заставили военнопленных восстановить колючую ограду, поломанную во время восстания, и только потом начали оказывать медицинскую помощь, при этом падающих от бессилия людей помещали в соответствующие зоны по национальному признаку. Накормить сообразили не сразу, а когда раздали хлеб и тушенку, погубили этим еще немало жизней. Истощенные узники погибали от заворота кишок. Сытым воякам, плохо понимающим, что такое война и концентрационные лагеря, многое казалось непонятным.

Глеба Шабанова, не успевшего попасть в печь, около трех месяцев кидало по карантинным -зонам. Перед тем как наши взяли своих офицеров в советские оккупационные зоны, американцы каждому предлагали выбор. Шабанова предупредили: «Сталин военнопленных считает предателями. Вы рискуете быть расстрелянным своими же. Мы можем предоставить вам политическое убежище и не вносить вас в списки, подготовленные для русских. Никто об этом не узнает». Глеб отказался и попал в новую зону, но уже советскую. Начались новые допросы.

Он рассказал следователю НКВД все без утайки, но погоны ему возвращать никто не собирался. Шабанов начал понимать, что ему не верят. За десять суток его допрашивали десять раз. Каким-то образом раскопали о нем всю информацию, вопросы коснулись даже его детства. Доверия в глазах следователя не прибавлялось, похоже, он матери родной не верил.

Пришел день, и Шабанова под конвоем отправили на станцию. Там он увидел майора и успел выкрикнуть:

— Тихон, Пустовалов!

Майор оглянулся, узнал его и подошел.

— Глеб?!

Конвоиры остановились. Трое офицеров, шедшие с майором, косо поглядывали в их сторону.

— Куда это тебя?

— Без понятия. Таких, как я, полон эшелон.

— Значит, выжил. Молоток!

— Ты, я вижу, тоже уцелел. После того как нас взяли, в барак смерти определили. Приди американцы чуть позже, я бы в пепел превратился. Мы там бунт подняли.

— Стало быть, не судьба тебе в пепел превращаться.

— Тебя, я вижу, в звании восстановили.

— Я же разведчик. Сейчас в Берлине своих больше, чем в Москве.

Пустовалов похлопал Шабанова по плечу и ушел. Вот и поговорили. Глеба повели дальше. Солдат с рыжими усами подал ему руку, и он взобрался в вагон, набитый людьми, как бочка селедкой.

Ему опять повезло. Перед самым отправлением поезда к вагону подошел лейтенант и выкрикнул его фамилию. Шабанов спрыгнул на землю, и дверь вагона захлопнулась. Его вернули в комендатуру, в знакомый ему кабинет. Помимо следователя, там был Тихон Пустовалов.

— Садитесь, Шабанов.

Он сел на табурет, стоящий посреди комнаты.

— Почему ничего не рассказали о побегах, которые вы устроили?

— Вы не спрашивали.

— В последнем участвовал майор Пустовалов, он подтвердил ваш первый и второй побег и то, что вас приговорили к казни.

— Из концлагеря на свободу не выходят. Сам не подохнешь, тебя сожгут. Побег — это всегда надежда.

— Могли бы сбежать в одиночку?

— Тогда точно сбежал бы. Нас ловили по вине неопытных, силенок не всем хватало на резкий бросок. В первом случае ушли на три километра, во втором — на шесть. Бросать слабых без помощи не приучен. Майор Пустовалов шел первым, и его не нагнали.

Я замыкал колонну. Бежало нас восемь человек, ушли только двое, остальных взяли.

— Тихон Петрович говорит, что план побега готовили вы?

— Опыт имеется. В общей сложности я бежал восемь раз. С пересылок, с поездов, пеших этапов. Важно точно выбрать направление и найти слабое место в зоне.

— Вы сбили восемь самолетов?

— Девятый сбил, когда уже сам был подбит. Тот самый редкий случай, когда на дуэли погибают оба дуэлянта.

— В Берлине наша война не кончилась, у нас есть обязательства перед союзниками. Мы должны освободить Дальний Восток от японских милитаристов. Пойдете добровольцем?

— Готов.

— Напишите заявление, мы его рассмотрим. Если военная коллегия утвердит вашу кандидатуру, вас восстановят в звании. Проявите себя в воздушных боях, восстановят в партии и вернут ордена.

Можно сказать, Пустовалов спас Шабанова. Намного позже Глеб узнал, куда гнали эшелоны с фронтовиками без погон. С 45-го по 47-й «освежили» гулаговский контингент. Блатным тогда пришлось несладко, вояки их быстро на место поставили.

Погоны Шабанову вернули и дали краткосрочный отпуск. Целых пять дней.

Дом в Малом Козихинском переулке уцелел. В квартире Глеба никто не жил, переселение, подселение и уплотнение еще только начиналось. Куда подевались соседи, он не знал. Отметившись в комиссариате, получил командировочное удостоверение, паек, хлебные карточки и билет на поезд. Впереди пять дней полной свободы. Но на четвертый день его навестили гости, ворвались, словно во вражеский блиндаж. Четверо в форме офицеров МВД и двое в штатском. Глеба застали с намыленными щеками и опасной бритвой в руках, с полотенцем на шее и мокрой головой. Втащили в комнату, усадили на стул и приказали сидеть и не шевелиться.

— Сейчас вам будут задавать вопросы. Отвечать четко, быстро и конкретно. Все понятно?

— Да ради бога. Только можно было не устраивать здесь этот цирк.

В комнате с ним остался один человек в штатском с пистолетом в руках. И, судя по его физиономии, такой выстрелит, не задумываясь. Минуты через две дверь отворилась, вошел невысокий полный мужичок с лысой головой и маленькими свиными глазками. Ничего особенного. Осмотревшись, он взял стул и сел напротив хозяина.

— Вы Глеб Шабанов? Летчик?

— Все правильно.

— Леонида Хрущева помните?

— Конечно, помню. Мой друг.

Теперь он понял, кто к нему пожаловал.

— Я был на том месте, где разбился его самолет. Мы ничего не нашли. Вы были участником того боя?

— Да. Вышли в зону скрытого немецкого аэродрома, о котором нашим разведчикам не было известно, и попали в ловушку. В воздух поднялась стая «фоккеров». Силы оказались неравными. Шесть наших самолетов подбили. Мы тоже постарались.

— Леня погиб?

— Нас в живых осталось двое. Я и Леня. До линии фронта было слишком далеко, попали в плен к немцам.

— Почему вас не расстреляли?

— Немцы летчиков не расстреливают. Вербовать пытались, но ничего у них не получилось.

— Вы были вместе?

— Нет. Леню изолировали, когда узнали его имя, он не успел сжечь документы.

— Так как же вы можете утверждать, что он жив?

— Я видел его в конце 44-го на пересылке в Польше. Пересыльный лагерь «Кшиштинница». Поговорить нам не удалось, но он был жив И отлично держался. Потом меня угнали на запад, а куда Леонида, не знаю, железнодорожная ветка там была только западная.

— Если он, как и вы, попал на запад, значит, вас освобождали союзники?

— Да.

— Эти тоже пытались вербовать?

— Не очень настойчиво, все больше пугали. Я уверен, что Леня еще вернется. Он жив, я в это верю.

Похоже, папочку не обрадовал оптимизм товарища.

Никита Сергеевич встал и ушел, не обронив больше ни слова. Ушли все. Шабанов вернулся в ванную и спокойно добрился.

На следующий день, когда он собирал свой вещмешок, готовясь к отъезду, энкавэдэшники снова вернулись. С ним никто не разговаривал. Вывели на улицу, посадили в машину и увезли в лефортовскую тюрьму. На допрос вьгзвали только один раз, точнее, на оглашение приговора. Полковник с безразличием взглянул на арестованного.

— У меня предписание, — сразу сказал Шабанов, — я должен уже находиться в поезде и ехать на Дальний Восток. Меня мобилизовали…

— Устроим. Поедешь на Дальний Восток. Мы всех шпионов туда направляем. Ознакомься с приговором. Десять лет и пять лет поражения в правах.

— За что?

Полковник ехидно улыбнулся:

— За то, что мудак безмозглый!

Он достал из-под папки газету и развернул ее.

Шабанов увидел портрет Лени Хрущева в черной рамочке. Глеб склонился над столом — газета датировалась маем сорок третьего года.

«В неравном бою под Сталинградом погиб летчик-истребитель гвардии старший лейтенант Леонид Никитович Хрущев. Постановлением Комитета Обороны СССР Леонид Хрущев награжден орденом Боевого Красного Знамени посмертно…»

— А если он вернется живым? Вопрос прозвучал глупо.

Шабанова вернули в камеру. Несколько дней мариновали в одиночке, а потом отправили по этапу на Дальний Восток. С тех пор он никогда больше не высказывал собственных предположений и никого ни в чем не уверял. Меньше знаешь, крепче спишь. Лежа на нарах, он часто вспоминал Леньку Хрущева. Где его теперь носит? Куда закинула взбалмошного старлея судьба? «Каждому свое!» — гласил лозунг на вратах Бухенвальда. Пора бы и на Колыме похожие развесить.


12.

Парочка не очень мощных фонарей, висящих по обеим сторонам парома, долгое время высвечивала черную воду реки, и только когда до берега оставалось рукой подать, начали проявляться контуры пристани.

— Что ты видишь, Елизар? У меня двоится или множится?

— Это называется «приплыли, Вася».

— Говори толком.

— Военные грузовики с солдатами ждут парома.

— Хочешь сказать, мы влипли?

— А кто его знает? Ты на видок свой посмотри. Оборвыш, а не офицер.

— Надо погоны сорвать.

— Имей достоинство, капитан Муратов. Я погоны не сорву. Если не судьба нам ускользнуть, значит, надо держать удар.

— Черт, и гражданку взять негде! Хоть шкуру с коровы сдирай. Может, в воду прыгнем?

— Нас уже видят. Спрячь планшет с паспортами под доски, они нас точно погубят.

— В паспортах наше спасение.

— Если дождемся, когда паром вернется на этот берег, достанем. Торопиться некуда. Мы не знаем, где находимся.

Муратов быстро снял с плеча планшет, присел на корточки и впихнул его в щель между дощатым покрытием и понтонами.

— Был бы верующим, перекрестился.

— За коровами спрячемся.

— Видишь офицеров на причале? Шарахаться от них — только подозрение вызовешь. И не трепыхайся, как невеста перед брачной ночью, ты никакого преступления не совершал. Разве что военный самолет потопил. Но кто докажет, что ты сделал это умышленно?

— За дезертиров примут, Елизар.

— А мы и есть дезертиры.

Плоский нос парома уперся в причал. Двое матросов перепрыгнули на берег и начали вязать концы к тумбам. Скот стоял огороженный канатами и сгонять его на берег никто не торопился. Пассажиры начали спускаться по трапу на пристань.

— Так и будем стоять, как столбы? Вперед, капитан.

Пройти мимо офицеров, не заметив их, было невозможно. Козырнули.

— Подойдите ко мне, — приказал полковник, стоящий в центре группы.

Пришлось подойди.

— С третьей авиабазы?

— Так точно, товарищ полковник. — Рогожкин еще раз отдал честь.

— Куда направляетесь?

— В город. По особому поручению.

— Пешком, без машины? Вы меня за кого принимаете?

— Мы командировочные, товарищ полковник, — вмешался Муратов. — Транзитом. Вынужденная посадка. Машина поставлена на ремонт.

— И какое же особое поручение у командировочных транзитников?

— Личного порядка, товарищ полковник.

— Документы.

Оба достали летные книжки.

— А пропуска где?

— У нас нет пропусков.

— Кто же вас с базы выпустил без пропусков? Вы находитесь на территории военного гарнизона, здесь передвижение позволено только по пропускам. Кто после «ЧП» мог выпустить вас с базы в город по личным вопросам? На третью базу стягиваются все подразделения, а вы бежите. Может, это вы устроили пожар в ангарах?

— Мы их на середине реки нашли, товарищ полковник, — вмешался матрос с парома, услышав грозный голос начальника. — В резиновой лодке. В потемках в борт врезались, вот мы их и подобрали.

— Кто они?

Матрос пожал плечами.

— Арестовать, оружие и документы забрать. В машину — и под конвой.

Затея не удалась. Чертов паром! Надо же было ему встретиться на пути. Пронесло бы их мимо, но нет! — Муратов верил в приметы и в судьбу. Рогожкин верил только в справедливость. Взяли — так им и надо. Капитана такой расклад не устраивал.

Скот согнали, колонна машин въехала на паром, и он тронулся в обратный путь.

— Знать бы, где упадешь… — вздохнул Муратов, но фразу не закончил.


13.

В село заходили тихо, с рассветом, когда все мирные люди должны спать. Тринадцать человек, с винтовками в руках, в полувоенном обмундировании, без погон, короткими перебежками, прячась за деревьями и плетнями, незаметно вышли на единственную улицу. Кого они боялись, входя в мирное село, удаленное от цивилизации на сотни километров? Всех боялись. Мирная жизнь им была непонятна. На памяти у каждого столько трупов ни в чем не повинных людей, что понятия добра и милосердия стерлись в их сознании. Они знали наизусть — побеждает сильнейший. По тем же законам жили звери в тайге. Но даже и среди них нашлось исключение. Отец Федор шел последним, карабин висел на плече. Стрелять он не умел и не хотел, все его внимание было приковано к церквушке, стоящей по другую сторону села. Он надеялся увидеть в ней иконы, а не хлев.

Аккуратные домики с яблоневыми садами стояли по обеим сторонам широкой улицы, прямой и длинной, как струна. Удивляла мертвая тишина. Даже петухи не вели свою обычную перекличку, ни одна собака не гавкнула. У первых домов залегли в овражке и выслали разведку. В дом по левой стороне улицы капитан направил Лешего и Кистеня, в дом по правой — отправились Пилот и Трюкач. Остальные заняли оборону. Яблоневые сады уже расцвели, вокруг стоял сладостный аромат.

Улдис Блонскис остановился на тропинке, ведущей к дому, и тихо сказал:

— Хозяев мы вряд ли застанем.

— Калитка не заперта. Куда им деваться? — пожал плечами Кострулев.

— Посмотри на огород. Он зарос цветами. Хороший хозяин давно бы его вспахал. Поверь мне, Петя, я бывший крестьянин.

— Поживем — увидим. Мне тут тоже не все нравится.

— Пойдем к дому.

Они поднялись на крыльцо. Дверь была не заперта, Леший потянул за ручку, послышался предательский скрип петель.

— Входим резко.

Они ворвались в дом, готовые открыть огонь. Разбежались в разные стороны, описали полукруг и встретились в горнице — комнатушек было много, все проходные,

— Никого, — удивился Кострулев.

— Может, они нас заметили на подходе и попрятались? — предположил лесной брат.

— Ну да, и постели успели за собой застелить. Тут убрано так, словно хозяева гостей ждут.

— Надо бы Важняка позвать, он обстановку лучше нас оценит. Заметь, Петр, лая в деревне не слышно.

— Может, они не любят собак.

— Здесь живут охотники и рыбаки. Кругом тайга. Без собак не обойтись. Хотя бы от таких психов, как мы, могли оградить. К тому же у крыльца есть собачья будка и цепь.

— Собачья будка — аргумент серьезный. Возвращаемся.

Они вышли из дома. С противоположной стороны улицы из калитки вынырнули Чалый и Шабанов.

— Что у вас? — спросил Трюкач.

— Пусто.

— И у нас пусто.

Из укрытия появилась Лиза, за ней поднялись остальные.

— Мы никого не нашли, — сказал Шабанов.

— Надо бы Важняку посмотреть на обстановку, — предложил Улдис.

Лиза повернулась к Журавлеву:

— Матвей Макарыч, а Леший прав. Может, вам взглянуть? Идемте в следующий дом.

Никто уже не прятался. Зашли на новый участок.

— Замки здесь не в ходу, — отметил Журавлев.

— От кого запираться? Все же свои.

— От медведей. Щеколды есть, но не задвинуты.

Следователь и Лиза скрылись в доме, а через пять секунд раздался выстрел. Вся команда, стоявшая у калитки, бросилась к дому, передергивая затворы винтовок. В сенях стояла побелевшая от страха кожаная леди, рядом невозмутимый Важняк, а в углу валялась окровавленная крыса размером с кошку.

— Нет, женщин в разведку брать нельзя! — вздохнул Качмарэк.

— Все во двор, занять оборону! — приказал Дейкин и выхватил пистолет из кобуры.

— Теперь и мертвых на ноги подняли, — с сожалением покачал головой Огонек.

— А кого вы боитесь? — удивленно спросил Князь.

— Береженого бог бережет, — ответил Трюкач.

Лиза вышла со всеми, Журавлев остался в избе один. Группа рассредоточилась в саду, наблюдая за улицей.

Улдис подошел к Лебеде.

— Послушай, Герасим Савельич, кроме нас с тобой никто не смыслит в деревенской жизни. Я свои выводы сделал, а ты что скажешь?

— Я с твоими выводами согласен, Улдис. Мы с тобой на мерзлой земле огород разбили. Не забыл еще маяк? Чтобы люди так наплевательски относились к своим садам и мягкой рыхлой земле, я не видел. Ты ведь об этом подумал?

— От тебя ничего не скроешь.

— Мышление у нас крестьянское. И у тех, кто жил здесь, оно другим быть не может. Охота и рыбалка — это промысел, а земля — твое хозяйство. Твоя мать. Она всегда накормит.

— Глянь на соцветия. Они больше плодов. Вся природа неестественная. Смотришь вокруг, словно через увеличительное стекло, не говоря уже о красках.

— Может, они вывели особые сорта или удобрения?

— Лесные луга не удобряют. Там одуванчики растут с апельсин. Ночное небо видел? Даже у нас на Кубани столько звезд не горит, а на юге самое яркое небо.

Из избы вышел Журавлев. Группа подтянулась к крыльцу.

— Что скажешь, Матвей Макарыч? — спросила Лиза.

— Полагаю, хозяева ушли полгода назад. Осенью. Такой вывод можно сделать по слою пыли и отсыревшему за зиму постельному белью. Дрова пересохли, печь не топилась.

— Вот так всё бросили и ушли? — удивился Гаврюха.

— Не все. Оружие с собой взяли. На стене — медвежья шкура, чуть выше вбит гвоздь, на нем висело ружье. На шкуре остались масляные пятна от оружейной смазки. Патронов я тоже не нашел. В погребе полно крыс. Запасы картошки, грибов, сушеной рыбы, вяленой дичи съедены, обглоданы. Здесь жили чистюли и очень хозяйственные люди, они не допустили бы нашествия крыс.

— Собак и животных увели с собой, — добавил Лебеда.

— Сады и огороды запущены. Кругом сплошной сорняк, — подтвердил Улдис.

— Уходили в спешке, — продолжал следователь, — брали самое необходимое. В шкатулке остались женские украшения, деньги.

— Может, их арестовали как врагов народа? — предположил Огонек.

— И позволили взять с собой оружие? — мягко улыбнулся Князь.

— А если эпидемия? — заволновалась Варя. — Прошу вас из колодца воду не брать, одежды, оставленной в домах, не касаться.

— Черт! А я уже позарился на телогрейку. Бушлат-то мой в волчьей яме остался, — вздохнул Кистень.

— Не взял же, — успокоил его Князь.

— Мелочовкой не занимаюсь. Но если селяне все бросили и ушли, значит, на то были серьезные причины.

— Если говорить об эпидемии, то должны быть трупы, — резонно заметил Шабанов.

— В Сибири встречается черная оспа, сюда китайцы завезли, — сказала Варя. — Надо осмотреть постельное белье в домах. У меня есть хирургические перчатки, других прошу ничего не касаться.

— Мне тоже понадобятся перчатки, — подошел к ней Журавлев. — Я обязан все осмотреть, чтобы разобраться в причинах бегства жителей.

— Оно тебе надо, Важняк? — возмутился Кошмарик. — Нечего здесь делать, у нас другие задачи. Доставай карту, Лиза, и компас. Запасов нам своих хватает, мы ни в чем не нуждаемся.

— В чем-то вы правы, Казимир Адамыч, — тихо сказал следователь, — но если речь идет об эпидемии или массовом отравлении, то зараза пришла извне. Может, с той стороны, в которую мы пойдем. Надо быть готовыми к встрече с любыми неожиданностями. Игнорировать непонятные нам явления — значит, попасть впросак в дальнейшем.

— Все правильно, — согласился Шабанов. — Сибирская тайга для всех нас загадка. Не зная броду, не лезь в воду. Коли судьба сюда забросила и необходимо выжить, каждый шаг надо делать с умом.

— Каждый шаг да еще с умом? — рассмеялся Огонек. — Сколько же ты жить собрался, Пилот? Найти самолет в Сибири, то же самое что иголку в море. Миллиона шагов не хватит. А если каждый с оглядкой… Вперед двигать надо, напролом!

Он глянул на Лизу, ожидая ее поддержки.

— Спор окончен, — твердо заявила она. — Осмотрим весь поселок. Разделимся по два человека и обойдем его со всех сторон.

— Чертова дюжина на двое не делится, — заметил Лебеда.

— А нас двенадцать, — тем же мягким тоном сказал Князь.

— Кого нет? — спросил Дейкин.

— Монаха, — оглядевшись, определил Чалый.

— Он к церкви пошел, пока мы по кустам прятались, — невозмутимо сказал Огонек. — Я видел. Он же святой, пуля его не берет. Да и карабин он свой не заряжал, патроны в карман сунул.

— Нахлебаемся мы еще с этим попом, — сквозь зубы процедил Дейкин.

— Ладно, хватит, — скомандовала Лиза. — Обходим село с трех сторон. Двое — со стороны озера, двое идут задами огородов, остальные — по центральной улице. И не расхолаживайтесь. Вперед.


14.

Их доставили в расположение воинской части и заперли в разных камерах. Сговориться они так и не успели. В окошке под потолком, крошечном зарешеченном квадратике, плясал красно-белый свет. Где-то что-то горит, и хорошо горит, решил Вася Муратов, теперь не до задержанных офицеров. Ничего страшного, уговаривал себя капитан, он отмажется. В конце концов, Рогожкин командир, а он подчиненный. Знать бы только, что этот правдолюбец наболтает на допросах. Если он упомянет фамилию Белограя, ими займутся чекисты, тогда на спасение нет никакой надежды. Белограй в черном списке, и все его люди попадают в него автоматически. Вася Муратов ходил из угла в угол трехметровой одиночки и с ужасом смотрел на деревянные нары, они вселяли в него ужас.

Тем не менее у особистов нашлось время на допрос задержанных офицеров. Первым вызвали подполковника Рогожкина. Кабинет чуть больше камеры — стол, стул и лампа, направленная на вошедшего. Лицо лейтенанта размазывалось в полумраке, разглядеть его не представлялось возможным. Тем лучше, решил подполковник. Врать в глаза труднее.

— Садитесь. В вашей летной книжке сказано, что вы являетесь пилотом треста Дальстрой. Соответственно подчинены Министерству внутренних дел.

— Формально.

— Официально вы приписаны к Магаданскому соединению. Вопрос. Каким образом вы оказались в расположении войск противовоздушной обороны Иркутской области?

— Летчики, в отличие от пехоты, могут оказаться в любой точке СССР.

— Кто вам сказал такую глупость? Неопознанные самолеты, попадающие в зону нашего округа, сбивают. Здесь летать запрещено. К тому же вас выловили из реки паромщики, а не сбили в воздухе. Диверсию с поджогом на третьей базе вы устроили?

— Я военный летчик, орденоносец и вредительством не занимаюсь.

— Где ваш маршрутный лист? Где ваш самолет? Кто вас заслал в наш район? И не пытайтесь врать, подполковник. Нам все известно.

— Тогда зачем нужны ваши вопросы? С методами допросов я знаком. Избавьтесь от шаблонов, лейтенант, вы выглядите дураком.

В полумраке мелькнула тень, и сразу посыпались искры из глаз. Рогожкин упал с табурета на пол. Но опыта у лейтенанта явно не хватало, да и удар был еще слишком слабым, и подполковник легко поднялся с цементного пола.

— Я буду разговаривать только с равным по званию, — спокойно сказал он, вытирая порванную губу.

— Ничего, ты у меня еще запоешь, я из тебя спесь вышибу, — прошипел лейтенант.

Стальная дверь скрипнула, и в каморку вошел полковник, тот самый, что их арестовал.

— Встать! — крикнул лейтенант. Рогожкин не тронулся с места.

— Идите, Лучников, — скомандовал полковник, подошел к столу и присел на его край. Глянув в документы, спросил:

— Елизар Никифорович, каким образом вы оказались в расположении военного объекта?

— У нас сбилось навигационное оборудование. Самолет не был готов к вылету.

— Как же вы могли вылететь с базы на неисправной машине?

— Это не мой самолет. Мы прибыли на якутский аэродром на гражданском ЛИ-2. Нас командировали во временное распоряжение Якутского военного округа. Мы получили приказ высадить десант геологов. Место высадки известно моему штурману. После разворота оборудование дало сбой. Я пытался поправить положение, но не смог. В результате мы упали в реку, но успели выбраться из тонущего самолета и воспользоваться десантной лодкой. Нас понесло по течению. Без весел мы не могли пристать к берегу и после восьми часов хода уткнулись в паром.

— Загадочная история. На берегу вы рассказывали совсем другое. Одна ложь порождает другую. Проверить ваши показания очень трудно или невозможно. Верить на слово без доказательств и фактов у нас не принято.

— Свяжитесь с Якутским округом, они подтвердят мои слова.

— Может, и подтвердят, но это ничего не доказывает, вы могли захватить самолет вместе с летчиками.

— Вы хотите сказать, что мы перебрасывали вражеский десант и сами являемся членами этого десанта, который захватил самолет и использовал его в своих целях?

— Эта версия звучит убедительнее. Сколько человек насчитывал десант и где вы его высадили? Это ваша группа совершила диверсию? Какие еще перед вами поставлены задачи?

— А почему вас не устраивает мой вариант ответа?

— Он рассчитан только на веру и не имеет доказательств. Слишком много откровенной глупости. Я не следователь, я летчик и, к вашему сожалению, кое-что смыслю в авиации и навигации. Начнем с простых вещей, подполковник. Вы сделали разворот и отправились назад, то есть на Якутскую базу. Якутск на северо-востоке, а вы полетели на юг. В солнечную погоду направление установит и ребенок,

можно обойтись без навигационных приборов. Вы продолжали лететь на юг, не думая о топливе. Второе. Вы сели на воду. За восемь часов лодка без весел могла проплыть по течению чуть больше двухсот километров, я знаю течение реки и могу ошибиться не более чем на десять километров. Но это не принципиально. В тех местах, где вы рухнули в воду, сплошные луга. Только самоубийца мог направить самолет на воду, имея возможность приземлиться на равнину. Далее. Вы успели взять лодку из самолета, значит, самолет затонул не сразу, вы спланировали, а не спикировали носом. Если скажете сейчас, что у вас заклинило рулевое управление, я прекращу дальнейший разговор. Искать самолет в реке мы не будем, его нам не поднять и экспертизу не сделать. Вы, если судить по вашим документам, опытный пилот, посадить машину на воду могли только умышленно. Как говорится, концы в воду. Лодку заготовили заранее. Советую во всем признаться. Сейчас нас интересует главный вопрос — где вы высадили десант, сколько их и какие перед ними стоят задачи. Подрыв складов они уже осуществили.

— Десант геологов выброшен в четырехстах километрах к северу от этих мест.

— Опять ложь. В том районе авиация не летает, слишком мощные магнитные поля. После того как в тех местах разбилось три самолета, район закрыт для авиации. И еще — десант не выбрасывают в пустоту. Даже геологам там делать нечего. Глухая, неприспособленная для жизни зона с непонятными аномальными явлениями. Может быть, в будущем, когда мы решим все свои экономические проблемы и поднимем науку на нужный уровень, у государства найдется время и средства заниматься тайнами, скрытыми в глухой тайге.

— Вы правы, самолет вел себя неадекватно в тех местах. Мы высадили десант на триста километров ближе обозначенного места, решили не рисковать и вернуться на базу.

— Мы разговариваем с вами на разных языках, подполковник. Я дам вам время подумать. Час или два. Но если на нашей территории произойдет еще одна диверсия, вас расстреляют без суда и следствия. Тогда сознаваться будет поздно.

— Надеюсь, ничего не случится.

Полковник вышел, на пороге появились конвоиры. Рогожкина отвели в камеру. Винить ему было некого, в такой ситуации правда выглядит глупостью. Что бы он ни говорил, ему не поверят. И он бы не поверил.


15.

Площадь села представляла собой крут размером с половину футбольного поля. Слева одноэтажная изба, построенная по принципу барака с высоким крыльцом посредине, на котором висел выцветший красный флаг и табличка «Сельсовет». По другую сторону стояла рубленая церковь с золочеными куполами и крестами. С близкого расстояния она выглядела намного выше и величественнее, чем казалась с другого конца улицы. Справа еще один добротный сруб с надписью на фасаде: «Сельпо».

— И чего им здесь не жилось? — удивилась Елизавета Степановна.

— Где еще увидишь такое: церковь с крестами соседствует с красным знаменем, — заметил Пенжинский.

— Обратите внимание, Афанасий Антоныч, — обратился к нему Журавлев, — в каком состоянии флаг и как сверкают купола. Похоже, их золотили совсем недавно. Здесь уживались и красные, и белые. Нашли общий язык без гражданской войны.

— А белые тут при чем? — спросила Лиза.

— Вы не обратили внимание на фотографии? В каждом доме стены увешаны рамками со снимками, целые иконостасы. По фотографиям можно составить семейные биографии. В одном случае рядовой матрос с женой и детьми, в другом — гвардейский офицер с царскими орденами и дамочки в шляпках и платьях с кружевами. Есть и босяки, сидящие на крыльце развалюхи. Тут и нерусские жили. Я плохо разбираюсь в этнических группах, но есть семьи с раскосыми глазами. Может, китайцы или якуты. Скорее всего, они и промышляют охотой, в их домах много выделанных шкур. Село старое, ему лет сто. Но кто-то этих людей сумел объединить, перестроить деревню и каждому дать равноценный дом и свое хозяйство. Если хотите, то перед нами образец коммуны, где все равны. Среди селян был сильный лидер, полагаю, это священник. Отгрохать такой храм с золоченными куполами непросто. И не думаю, что бывшие матросы, большевики и китайцы занялись бы подобной работой. С другой стороны, десяток человек со строительством не справится, тут всем миром душу вкладывали. Постройка свежая, церкви не более десяти лет.

— Место изумительное. Оазис, — восхищенно заметил Пенжинский. — Горы спасают от сильных ветров, в центре, как в раковине, впадина с озером и селом, похожим на картинку. Рыба, охота, подсобное хозяйство, что еще нужно!

— Железная дорога и станция километрах в ста, не дальше. Значит, есть соль, спички, порох, керосин, — добавил Журавлев.

— С чего вы взяли, Матвей Макарыч? — насторожилась Лиза.

— В домах керосинки, сельпо перед вами. Торгуют обычно товарами, которых нет у населения. Я видел на задворках подводы. Это не старые телеги, а хорошо сделанные прицепы с автомобильными рессорами. Они рассчитаны на плохую и не близкую дорогу. Тут работал знатный мастер. А потом, у людей есть деньги. Зачем они им, если бы жили только на всем готовом? Я думаю, они возили на станцию пушнину, охотничьи трофеи, продавали или обменивали на оружие, порох, соль, пшено. Нашелся среди местных и купчишка, отстроил сельпо, упорядочил торговлю. И люди здесь жили не темные и безграмотные, а вполне современные. Многие фотографии сделаны в наши дни.

— Нам тоже не помешал бы фотоаппарат, — улыбнулась Лиза, — могли бы и самолет сфотографировать, и те места, где еще никто не бывал.

— О таком я и мечтать не мог! — воскликнул Князь. — Я умею обращаться с фототехникой, в Ленинграде у меня остались два фотоаппарата.

— Это повод заглянуть в сельпо, — предложил Журавлев. Тем временем Варя и Шабанов обходили село со стороны озера. Чистейшая вода ласково набегала на песчаный берег, вдоль кромки сохли выброшенные водоросли. Варя больше не напоминала бывшему пилоту о прошлом. Если он этого не хочет, то значит так надо. Она все еще любила его и надеялась на взаимность. Она потерпит. Долго терпела. Главное то, что Глеб рядом, во второй раз она терять его не хотела.

У небольшой сколоченной из досок пристани стояли лодки, привязанные цепями. Глеб пощупал воду руками.

— Очень теплая.

— Конечно. Днем градусов двадцать, наверное, в Магадане такая погода только в июле бывает.

— Забудь о Колыме.

— Это невозможно, Глеб.

— Тогда не говори о ней вслух.

— Хорошо. Святой отец угодил с парашютом в озеро, а у костра появился только к ночи и не простыл.

— Старик закаленней нас с тобой, он просидел девять лет на северной точке. Колыма — конец света, а Чокурдах — конец Колымы. В больницу его на самолете доставили. Так что Монаха местной водичкой не заморозишь. Удивительно другое. Озеро большое, противоположный берег едва виден, но зимой оно не замерзает.

— Почему ты так думаешь?

— Лодки на плаву с прошлого года. Лед их расколол бы, как скорлупу, а они даже течи не дали. Зимой здесь должно быть не ниже трех градусов, иначе вода замерзает. Горячие ключи? Странное местечко.

— И почему ушли все люди? Здесь же рай! Следов эпидемии я не нашла, в домах чисто. Вот только тараканы кошмарные. Черные, здоровенные, как майские жуки, и эти ужасные крысы.

В воде плесканулась огромная рыбина, они успели заметить ее гигантский серебристый горб.

— Я не удивлюсь, если мы встретим здесь собаку размером со слона, — покачал головой Глеб. — Посмотрим, что еще интересного тут можно увидеть.

Они двинулись дальше.

Качмарэк, Лебеда и Огонек обошли церковь и остановились возле деревянных ворот кладбища.

— Надо глянуть, — предложил кубанский казак.

— Мало тебе могил на Колыме? — возразил мальчишка. — Не насмотрелся. Каждый день десятками вытаскивали за ворота.

— В лагерях вместо могилы стоял столб и жестяная табличка с номером, — возразил Казимиш. — А эти могилы умеют разговаривать.

— Это как же?

— Да так. Есть старые могилы, есть свежие. Или вот: темный крест православный, а рядом католический. Значит, здесь жили и католики. Тут имена записаны, даты.

Могильных рядов было много, кладбище уходило далеко к самому лесу.

— Село очень старое, — сказал Лебеда. — Есть двойные могилы. Вот отец. Он умер аж в 9-м году, жена — в 21-м, а сын — в 47-м. Целая семья.

— Смотрите, а тут целый участок свежих могил, — указал пальцем Огонек. — Даже цветочки высохшие на холмиках лежат. Дата смерти — июль 49-го. Года не прошло.

Двинулись дальше.

— Я насчитал тридцать две могилы, — с некоторым испугом пробормотал мальчишка.

— И все умерли за июнь и июль прошлого года, — констатировал Лебеда. — Смерть с косой прошлась по этим местам.

— Похоже, наша докторша права, здесь без эпидемии не обошлось, — сделал вывод Качмарэк.

— Вот вам и причина, по которой люди ушли из таких чудных мест. Пора возвращаться, надо наших предупредить.

На обратном пути им попалась пасека. Среагировали они не сразу. Огромная пчела ужалила кубанца в колено, он вскрикнул от боли. Его подхватили под руки.

— Ты видел эту лошадь! — кричал Огонек. — Шмель!

— Я сам, — отстранился казак и, прихрамывая, поскакал следом за товарищами. Они неслись без оглядки, пока не обогнули церковь и не выскочили на площадь.

Чалый, Кострулев и Улдис бродили по пустым кабинетам сельсовета.

— Ни одной бумажки не оставили, — заметил латыш.

— А что ты значишь без бумажки? — усмехнулся Чалый. — Сначала документы, потом человек.

— Идите сюда, — позвал Кострулев.

На полу во второй комнате стоял мощный сейф, на стене висела карта.

— Карта вместо портрета вождя! — удивленно воскликнул Улдис. На его реплику не обратили внимания, все разглядывали

карту.

— Не в такую уж глушь нас с вами закинули, как нам казалось.

— Я в них ничего не понимаю, — помотал головой Кострулев.

— Тут даже масштаб не обозначен, — процедил сквозь зубы Чалый.

Улдис снял карту со стены и разложил ее на столе.

— Масштаб определить просто. По озеру. По моим прикидкам оно не шире трех километров. А теперь смотрите на эту линию. Знаете, что это? Железная дорога. Прямого пути до нее нет, кругом зеленая масса. Местные сами проложили путь к «железке» через тайгу. Следы от телег найти — это и будет дорога. Направление юго-восток. Фонари и компасы у нас есть. С оружием и пайкой в вещмешке можно добраться до станции. Вот она. Скорее всего, обычный полустанок. Называется Черная балка.

— И сколько до нее? — спросил Кострулев.

— Километров восемьдесят.

— Соблазнительно, — кивнул головой Кистень.

— Без документов? — усмехнулся Трюкач.

— К станции идти незачем, левее, где железка описывает дугу, поезда скорость снижают, можно вскочить на ходу в любой состав, идущий на запад.

— А дальше что? — спросил Чалый.

— Два года тому назад мы дернули из Оротухана. В ноябре. Всю зиму шли. Ворон жрали и вышли к маяку живыми. Пятьсот сорок верст. Дальше нас море не пустило, не то до Москвы дошагали бы. И о бумагах мы не думали, о жратве забыли, нам нужна была свобода. Любая, только не рабство.

— Мы не в лагере, Улдис. Нам дали шанс.

— Кому ты веришь, Родион? Тем, кто за тобой ходил с кнутом, пока ты горб гнул на рудниках?

— Они идут с нами в одной связке, и уж точно сдыхать не хотят. Теперь мы все равны.

— Бандершу пожалел. Я вижу, как она на тебя смотрит. Ей опора нужна, в тебе она ее и нашла, ты самый здоровый из нас.

— Когда до золота доберемся, там видно станет, кто кому опора, — вмешался в перепалку Кострулев, обходя сейф.

— Хочешь взглянуть на содержимое? — спросил Чалый.

— Я с детства болен любопытством, меня интересует все, что от меня прячут.

— Дверь лбом прошибать будешь… — не без иронии проговорил Латыш.

Кострулев оторвал от ящика стола бронзовую ручку. Изогнул ее, заточил о каменный подоконник, примерил, еще подогнул и просунул изогнутый штырь в замочную скважину. Приложив ухо к двери, он пошевелил самодельным орудием, и все услышали щелчок. Поворот ручки — дверь открылась. На нижней полке сейфа лежали пачки денег, на верхней — Конституция СССР, Устав партии, дореволюционное издание Библии и две тонкие папки, завязанные тесемочками. Ничего интересного.

— Теперь можно не сомневаться, здесь жило племя сумасшедших, — сделал вывод Кострулев.

— Черт, целое состояние! — помотал головой Блонскис.

— Им оно не понадобилось. Значит, сельчане ушли в тайгу, где деньги никому не нужны, — решил Чалый. — Могли бы двинуть к людям. Железка не так далеко.

— Значит, не те люди там живут, — предположил Кострулев.

— Или здесь жили не те, — добавил латыш.

Чалый достал одну папку, развязал тесемки и открыл ее. В ней лежал орден Ленина, орденская книжка, партийный билет и пустой конверт, адресованный в краевой отдел внутренних дел. Письма в конверте не было.

А тем временем Лиза со своими спутниками разгуливала по сельпо.

— Вот вам и фотоаппарат, Елизавета Степановна. ФЭД! Замечательная машина.

— Реквизируем.

— Тут и пленка есть, и химикаты.

— Забираем все. Вы ответственный за фото, Князь, будете вести фотодневник нашей экспедиции.

— Согласен.

— Оружие все забрали и патроны тоже, — завершив осмотр, сообщил Журавлев. — Но в подсобке шашки с динамитом. Целый ящик.

— Динамит нам не нужен. Пару хлопушек можно прихватить на всякий случай, но не больше.

— За магазином следил хороший хозяин, — продолжал следователь. — Все щели заделаны на совесть, крыс нет, даже крупа сохранилась. Много риса и консервированных ростков бамбука. Так что я не ошибся, скорее всего, здесь жили китайцы. Есть батареи к фонарям, они подходят к нашим, но старые.

— У нас новых хватает, — отмахнулась Лиза, разглядывая женские пуховые платки.

— Хозяином магазина тоже был китаец. В подсобке кухня, там пиалы, палочки, острые специи. Русские так не питаются.

— Это открытие нам ничего не дает, — сказал Князь, — китайцев в Сибири очень много. Да кого тут только не встретишь, даже арабы есть.

— А что вы скажете об этих клетках, Афанасий Антоныч? — спросил Журавлев у Пенжинского.

— Во всяком случае, они не для птиц, хотя прутья расположены на очень коротком расстоянии друг от друга. Птичьи подвешивают, а здесь нет крючков. И птицам не подстилают солому. Клетки большие, прямоугольные, с тяжелым дном.

— Но хорьками и тушканчиками здесь вряд ли торговали. Тогда чем, как вы полагаете, Матвей Макарыч?

— Я думаю, змеями. У китайцев змеи — деликатес. Особенно кобры и детеныши питонов. Сначала они пьют кровь змеи, это целый ритуал, потом готовят из мяса особую похлебку. Я пробовал это блюдо в Индии, мне не понравилось.

— Мы с вами пришли к одному выводу, но с разных сторон, Афанасий Антоныч.

— С какой же стороны подходили вы? — спросила Лиза.

— Обратите внимание на эти поясные ремни, они из змеиной кожи. Безотходное производство, у китайцев все идет в дело. В моем лагере сидел один китаец. Как-то он нашел медную гайку, надевавшуюся на палец, потом раздобыл кусок фетра и через месяц из гайки сделал перстень, без всяких инструментов — фетр ему заменил наждачный круг. Перстень он обменял на пайку у блатных. От золотого не отличить.

— Хорошо, граждане философы. Нам пора присоединиться к своим, в селе есть еще на что посмотреть.

Лизе нравилось слушать этих двоих. Их интонации, манера обращаться друг к другу напомнили молодость и совсем другое время. Но как двое зеков сумели сохранить нормальный язык, живя среди оголодавшей и озверевшей братии, привыкшей общаться междометиями?

Улдис увлекся пересчетом денег и завалил пачками стол.

— Послушай, Петр Фомич, с твоим талантом открывать замки в считанные секунды ты мог стать очень богатым человеком.

— Был в Москве следователь по фамилии Рубеко. Хотя почему был? Пожалуй, что и есть, он мужик еще молодой. Так он меня тоже считал очень богатым человеком, а взял с грошами в кармане. Кстати, ему так и не удалось доказать мою причастность к взломам.

— Ты знал подполковника Рубеко? — спросил Чалый.

— Знал, Родион. С тех пор, когда он был еще капитаном. На мне он себе репутацию не заработал, и звезд на погоны я ему не добавил.

— Значит, он наш общий крестный, мое дело тоже вел Рубеко. Мне он запомнился как порядочный человек.

Чалый отошел к окну.


Трюкач


Он очнулся утром. Солнечный луч коснулся лица, и Родион открыл глаза. Тупая боль чуть выше правого уха дала о себе знать, как только он пошевелился. Поднявшись с пола, добрел до ванной и глянул на себя в зеркало. Выглядел Родион не лучшим образом. Волосы слиплись от запекшейся крови. Спасла реакция — инстинктивно он успел уклониться, и удар прошел по касательной, надорвав верхнюю мочку уха, иначе череп разлетелся бы на две части. Может, по этой причине его и не стали добивать, решили, что дело сделано.

Чалый склонил голову над тазом и начал поливать ее холодной водой из кувшина. Он умел зализывать раны, травмы в его профессии — вещь обыденная. За полчаса Родион привел себя в порядок, надел единственный костюм и другую кепку. Проверил карманы куртки — фотография Баяна исчезла, золотая зажигалка тоже. Значит, его обыскали. Вспомнил о своей телеграмме, но ее тоже не нашел, как и сценарий, присланный Анфисе. Наткнувшись на коробку с ножами, открыл ее и замер. Вчера в ней лежало пять ножей, шестой, тот, которым убили Анфису, забрали следователи. Сейчас в коробке осталось четыре. Взяли его явно не для украшения интерьера. Достав из шкафа широкий мягкий кожаный пояс со специальными прорезями, служившими своеобразными ножнами, Родион надел его поверх брюк на талию и вставил оставшиеся ножи в прорези за спиной. Застегнув пиджак, посмотрелся в зеркало. Если не придираться, выглядел он сносно, даже привлекательно.

Через час Чалый прибыл на студию. Клава, секретарша Баяна, встретила его приветливо:

— Нестор Григорьевич задерживается, завтра возвращается на съемки, а дел еще много.

Огромная комната была разгорожена книжными шкафами, в которых пылились тысячи папок. За импровизированными перегородками стучали печатные машинки. Стол секретарши стоял у окна, стену занимали ящики картотеки. Шумно, мрачно, пыльно, неуютно. Могильник, а не место для работы.

— Скажи-ка, Клава, а сценариев «Случай с полковником Орловым» у вас не осталось?

— Нет, все передали в группу Кушнера. Теперь ими помрежи великого и неповторимого занимаются.

— Глянь-ка в картотеку, мне кажется, из нее пропала фотография директора, которую он однажды подписывал. Помнишь ту шутку?

— Помню. Только тогда это была не шутка. Она таковой стала, когда появилась Лидочка из костюмерного цеха. Зачем тебе?

— Мы с Нестором подумали, что кто-то мог украсть фотографию.

— Кому она нужна! Карточки Целиковской, Орловой, Серовой иногда пропадают, а Нестор тут при чем?

Она встала и подошла к стене, от пола до потолка закрытой выдвижными ящиками с буквенными обозначениями.

— Богатая картотека.

— Конечно. Тут даже массовка есть. Из тех, что постоянно участвуют в съемках.

— Кто имеет доступ к ящикам?

— По инструкции — только работники отдела, а так — кому не лень. Заявок поступает очень много, а у нас не сто рук. Помрежи сами приходят и отбирают нужных людей.

— В карточках есть адреса?

— Возраст, рост, цвет глаз, размер одежды, обуви, адрес, телефон, если есть, постоянное место работы, перечень картин, в которых принимал участие… Послушай, Родя, а карточки Баяна действительно нет. Ее кто-то забрал.

— Ладно. Не ищи больше. Найди мне карточку Вениамина Мечникова.

Девушка полезла в другой ящик.

— Есть такой. Даже два. Второго зовут Матвей.

— А он что тут делает?

— Сейчас гляну. Так. Старший консультант по вопросам уголовного права. Консультировал семь картин. В том числе и «Смелые люди», где ты снимался.

— Разреши мне глянуть на карточки братьев и поищи еще одну. На Анну Шелестову.

— Ты же женат, Родя.

— А она не замужем?

— Молодая вдовушка. Два года назад ее мужик разбился. То ли на машине в Москва-реку упал, то ли еще что: уже не помню. Теперь делает вид, будто страдает.

Чалый разглядывал карточки братьев и продолжал расспросы:

— Почему «делает вид»?

— А потому, что ей двадцать семь, а ему пятьдесят два. Зато квартира на улице Горького осталась.

— Кем был ее муж?

— Заведовал в министерстве отделом пропаганды и культуры, что-то в этом роде, точно не помню. Это он Анюту открыл, не то сидела бы в своем Ярославле. Не успела в Москву приехать, как тут же за трон начала борьбу. Но вообще-то она талантливая, вот только ужиться ни с кем не может. Послушай, кто-то ее карточку уже забрал.

— Ладно, и без того все понятно. Позвони-ка Нестору, у него же есть домашний телефон.

— Есть. Но не хочу на жену нарываться, позвони сам. Вот телефон на календаре записан.

Чалый набрал номер. Трубку долго не брали. Наконец ответил мужской голос.

— Нестор, это ты? Сколько тебя ждать можно? — тут же раздраженно заговорил Родион.

— Кто его спрашивает?

— С работы. Родион Чалый.

— А разве вчера вы с ним не обо всем договорились?

— Мы договорились встретиться на студии. Я его жду. Кто это?

— Подполковник Рубеко. Надо бы вам сюда приехать или я пошлю за вами машину, Родион Платоныч.

— Что с Баяном?

— Его нашли утром в подъезде с вашим кинжалом в сердце.

— Я знаю, кто это сделал.

— Очень хорошо. Лучше будет, если вы выскажете свои предположения мне, а не кому-то другому. Иначе очередной трагедии нам не избежать, кинжалов в коробке еще много.

— Они при мне.

— Ждите. Посылаю машину.

— Я сам приеду.

Чалый бросил трубку, подошел к девушке и, взяв ее за плечи, спросил:

— Говори, Клавка, правду, кто из братьев приходил к Нестору? Недавно приходил.

Девушка испугалась.

— Старший. Консультант. Матвей. Я сидела за перегородкой, — она кивнула на шкаф, — он меня не видел, а я видела его в щель. Он бросил на стол два листка бумаги, схватил Нестора за галстук, потянул на себя и упер подбородком прямо в чернильницу. Здоровый мужик, одет в военное. Прошипел: «Заткни свои поклепы на брата себе в задницу и учти, пакостник, все доносы ложатся мне на стол, а не идут в МГБ. Еще одна твоя закорючка, и ты покойник!» Повернулся и ушел. Нестор тут же стал кому-то звонить, что-то лепетал и, схватив шляпу с вешалки, убежал.

— Ты видела эти бумаги?

— Они остались на столе. Потом я убрала их в ящик. Писал их Баян, на имя какого-то полковника. Не помню. Он обвинял младшего Мечникова во вредительстве. Я этому не поверила. Нет у Нестора фантазии. Глупость несусветная, такому нормальный человек не поверит.

— Верят. Еще как верят. Теперь главная профессия — шпион. Похоже, Матвей сдержал свое слово. Мерзавец!

Чалый висел на подножке трамвая, держась за поручни, и пытался осознать — что же такое происходит. Людей режут, как поросят к новогоднему столу. И что он может сделать? Какие у него доказательства? Если Рубеко его арестует, то обижаться на него не за что. Конечно, они разберутся в конце концов, но время будет упущено. Идти надо по горячим следам, а милиция полдня просидит в доме Баяна, опрашивая соседей. Что в этом проку? Чалый знал адреса братьев, прочитал в картотеке. Рубеко подождет, они друг от друга никуда не денутся, а младший Мечников может вернуться в Среднюю Азию и сделать вид, что вовсе не выезжал со съемок. На банкетах такие люди не запоминаются. Кто еще его мог видеть в Москве? Сообщники? Тихо приехал, сделал черное дело и тихо уехал. Баян — единственный свидетель, летевший с ним в самолете, — погиб. Может, потому и поплатился жизнью.

Родион на ходу соскочил с подножки и пересел на другой трамвай, идущий в обратном направлении. Через полчаса он добрался до площади трех вокзалов и сел в электричку. Дача Матвея Мечникова находилась в Красково, где он жил постоянно, если верить его анкете.

Дом он нашел сразу, узнал по стоящему у забора шикарному трофейному «Опелю», покрашенному в два цвета: кремовый с коричневым.

Калитка открылась. Чалый отскочил в сторону и пригнулся за кустарником. На улицу вышла Анна Шелестова в длинном вечернем платье. В нем же она была на банкете. Похоже, красотке так и не удалось побывать дома и переодеться. Следом за ней вышел высокий красавец с белокурым чубом, торчащим из-под смешной фуражки. Он подскочил к машине и открыл заднюю дверцу. Принцесса помахала кому-то ручкой и села в машину.

Родион дождался, пока лимузин скроется за поворотом, и вышел из укрытия. Огромные участки в сосновом бору никем не охранялись. Чалый преодолел высокий забор без особых усилий. Огромный двухэтажный дом с террасами, верандами, балконами походил на дворец. Тут можно балы закатывать. Ай да прокурор. Перед домом стояла машина, в которой дремал шофер, чуть ближе — клумба с цветами, дорожки покрыты битым кирпичом. Райский уголок. Родион обошел дом, с тыла нашел удобный участок с выступами и ловко взобрался на балкон второго этажа. Соломенные кресла, столик, неубранный сервиз на четыре персоны и все еще теплый кофейник. Если шофера Анны приглашали к столу, то в доме остались двое, не считая дремавшего в машине водителя. А если белокурый холуй актрисы не удостоился такой чести, хозяев трое: ни один из братьев не был женат.

Чалый прошел в дом. Дверь справа, дверь слева. Комнаты небольшие, но, судя по всему, их здесь немало, чужому человеку в лабиринте не разобраться. Родион умел ходить бесшумной кошачьей походкой и не стал попусту терять времени. Дверь слева вывела его в кабинет. На стене портрет Шелестовой рядом с портретом Сталина. Невиданное кощунство. Из кабинета — крутая лестница на первый этаж. Он подошел к столу. Золотая зажигалка Фельдмана лежала в центре рядом с маленькой замшевой коробочкой. Похоже, футляр, углубление имело точный контур зажигалки. Чалый положил ее в карман, посчитав важной уликой. На краю стола увидел сценарий «Случай с полковником Орловым». Название было перечеркнуто красным карандашом и ниже стояло новое название: «Ошибка полковника Орлова». В верхнем правом углу надпись, сделанная фиолетовыми чернилами: «Для Анфисы Гордеевой». Сомнений не оставалось, он пришел по нужному адресу.

Родион направился вниз. Ступени предательски скрипели. Он попал в гостиную, в которой тоже хватало дверей.

— Ты кто такой?

Он резко обернулся. В гостиной стоял молодой парень в военной форме, его рука потянулась к кобуре.

— Не шути с оружием, дружок, я этого не любою, — как можно спокойнее проговорил Чалый.

— Ты что здесь делаешь? Офицер вынул пистолет.

Чалый подпрыгнул, ухватился за перила лестницы и ударил парня двумя ногами в грудь. Грохнул выстрел. Пуля угодила в потолок, офицер выронил оружие и улетел в дальний угол, сбив все стулья на пути. В комнату ворвался Матвей Мечников и тут же схватился за кобуру.

— Стоять на месте!

— Еще чего! Уж до меня-то тебе не добраться!

Матвей выстрелил. Чалый рыбкой нырнул к столу, перевернулся через голову и вскочил на ноги. Последовал еще выстрел. Пуля разбила окно. Третьего выстрела Родион не дал сделать, нож сверкнул молнией и вонзился в горло Матвея Мечникова, кровь хлынула как из ведра. Он схватился руками за шею и, захлебываясь, рухнул на пол. В это время из угла выбрался офицер и бросился к своему пистолету, но дотянуться до него не смог. Нож вонзился в кисть его руки и пригвоздил ее к полу. Раздался душераздирающий вопль. Со второго этажа грянул еще один выстрел. Стол разлетелся в щепки. Чалому повезло, Мечников-младший промазал. Он стрелял из двустволки картечью, такой выстрел в куски разорвет, как только что случилось со столом. Чалый повторил свой трюк и откатился в сторону. Следующая порция картечи разнесла вдребезги кушетку. Появился шофер.

— Уйди, дурак, картечь! — крикнул Чалый.

Шофер уцелел: младший Мечников перезаряжал стволы. Галерея шла по кругу, и Чалый встал под ней, в том месте, где его не мог достать выстрел. Шофер оказался настырным.

— Руки вверх!

— Ничего умнее придумать не мог?

Хуже всего не то, что он выстрелит, а то, что его ствол играл роль стрелки и указывал место, где стоял Родион. Над головой послышался топот. Чалый, прижимаясь к стене, побежал в том же направлении, чтобы оставаться в мертвой зоне. Шофер выстрелил неудачно, но его ствол двигался следом за мишенью. Вениамин остановился, Родион тоже — теперь шофер уже не промахнется. И Чалый мгновенно присел. Пуля, разбив стекло, продырявила картинку над его головой. Осколок впился в щеку. Нет, так продолжаться не может. Еще один кинжал пересек зал и глубоко врезался в правую ключицу шофера. Его руки вздернулись вверх, завалившись назад, он выбил раму и вылетел через окно.

Наверху снова послышался топот. Чалый ошибся и рванулся в другую сторону. Две-три секунды, и он оказался в зоне поражения. Грохот, вспышка, прыжок в сторону. Звон разлетающейся посуды в серванте и свист летящего кинжала. Лезвие попало точно в сердце стрелка. Вениамин выронил ружье, сделал шаг вперед и, перевалившись через перила, упал вниз, придавив своим телом воющего от боли офицера, прикованного ножом к полу. Тот вскрикнул и потерял сознание.

Бойня закончилась.

Видит Бог, Родион этого не хотел!

Он вышел в сад, сел в машину Мечникова и поехал в Москву. Подполковник Рубеко наверняка уже закончил опрос соседей, на квартиру Баяна ехать не имело смысла, лучше подождать подполковника дома. Скоро за ним придут, долго себя ждать не заставят.

О своем будущем Чалый не думал, оно ушло в прошлое, так и не наступив. Шелестова может торжествовать победу, она добилась своего, но мстить женщине Родион не мог. Все равно рано или поздно она свое получит.

Он оставил машину на соседней улице и направился домой. Во дворе сидели знакомые старушки и жалостливо на него смотрели.

— Степанида Андреева, это вы видели Анфису в последний раз? — спросил он, остановившись возле скамейки.

— Я, милый. Что же ты не зашел-то ко мне?

— До ночи в себя прийти не мог. А тут еще эта милиция.

— Пелагея видела убивца. У окошка куковала, он приходил, когда я на базар ходила. И я его видела.

— А почему вы решили, что видели преступника?

В разговор вступила Пелагея. Уж ей-то верить никак нельзя. Любит сочинять истории про соседей.

— Высокий такой, с белокурым чубом, представительный мужчина. Смотрю, идет и по сторонам озирается. Думаю, заблудился. Все старался по травке ступать, чтобы ботиночки свои не замочить. После ухода Степаниды никто больше в ваш дом не заходил. У крылечка опять оглянулся и зашел, минут двадцать гостевал. Только ушел, Степанида вернулась. А еще он какую-то бумажку в мусорный бак выбросил.

Родион оглянулся. У ворот стояло шесть бачков с мусором, все полные.

— В какой?

— В крайний, что к воротам ближе.

— Вот, вот, — продолжала Степанида Андреевна. — Я его тоже запомнила. Видный парень. Уж больно чуб у него красивый. Я из Никифоровского переулка вышла на Безымянный, а на углу машина стоит, большая, красивая, верх светлый, как чай с молоком, а низ темный. Кралечка в ней сидела в большой белой шляпе. Уж больно мне хотелось глянуть на нее, но не успела, этот иван-царевич появился, сел за руль, и машину словно ветром унесло, ну прям как в сказке.

Родиона холодный пот прошиб. Он вернулся к воротам и разбрасывая мусор начал копаться в мусорном бачке. Бумажку он нашел. Это была его телеграмма. Что он наделал, идиот!

Тут его задержали подъехавшие оперативники и впихнули в автобус. На переднем сиденьи восседал подполковник Рубеко.

— Почему вы не приехали, Родион Платоныч?

— Боялся, что они уйдут.

— Они? Они никуда уходить не собираются. Они уверены в своей безнаказанности. — Он достал из кармана помятую фотографию Баяна. — Вчера я ее видел в спальне вашей жены. И оставил специально. Сегодня ее нашли в кармане убитого Баяна. Нас пытаются убедить, что снимок важен для следствия. Тем более что на нем много ваших отпечатков. Но зачем вам класть ее в карман Баяна, если вы с ним разделались? Ножи я тоже оставил, глупый поступок, не думал, что дело дойдет до второго убийства.

— Не второго, товарищ подполковник. Все кинжалы пошли в дело. У меня не осталось ни одного.

Рубеко достал «Беломор» и закурил.

— Кто?

— Братья Мечниковы. Оба мертвы.

— Заместитель прокурора города Москвы? Это же вышка.

— Они соучастники.

— Они свидетели. Были таковыми. Теперь их нет. Убийцы должны сказать вам спасибо.

— Анфису убил шофер Анны Шелестовой по ее наводке.

— Вы можете это доказать?

— Его видели соседи во дворе.

— Да, он приезжал к Анфисе Филатовне за сценарием, нам это известно.

— Зачем он выбросил в помойку мою телеграмму?

Родион достал смятый листок.

— Ее могла выбросить ваша жена. Телеграмма не улика.

— А зажигалка?

Он показал золотую безделушку.

— Где вы ее взяли?

— Нашел под кроватью. Потом ее взяли у меня, а я — со стола Матвея Мечникова. Там футляр остался. Зажигалка украдена у режиссера Фельдмана.

— А вы знаете, что Анна Шелестова считается невестой Матвея? Ходят такие слухи. К тому же знаменитая артистка страдает клептоманией. Это болезнь. Ворует все, что блестит. Может, решила сделать подарок своему жениху, футляр на его столе тому подтверждение. Когда вы нашли зажигалку, надо было позвонить мне, а не трогать ее руками.

— Сейчас легко говорить.

— Боюсь, что мне с вами уже не придется поговорить, Родион Платоныч, вами займется прокуратура Москвы, и я не думаю, что они войдут в ваше положение. Матвей Мечников был честным человеком и одним из лучших работников прокуратуры.

Чалый закрыл глаза и сжал зубы.


16.

Алешин проснулся от пулеметной очереди. Он глянул вверх, и увидел яркие вспышки в пулеметной башне. Молотили так, будто самолет окружали сотни врагов. Командир достал пистолет и бросился из бомбового отсека в кабину. Сурена на месте не оказалось, а с часу ночи до трех должен дежурить он. Алешин глянул на часы — стрелки приближались к двум. Осколки стекол в рамах окон кабины были такие же, как с момента падения.

Стрельба прекратилась и он вошел в салон.

— Тогда что палил, Гриша, кого-то видел?

— А хрен его знает. Услышал крики, проснулся. Точнее, это был глухой выкрик. Я уже давно не могу спокойно спать, от любого шороха вздрагиваю, — признался Шкловский. — Вчера на ствол пулемета села куропатка, так я в нее всю обойму из «ТТ» высадил.

— Может, крик тебе почудился?

— Послушай, Алеша, я не шизофреник, а прошедший фронт офицер, врага печенкой чую. Его нет — я спокоен, он рядом — я на стреме. В такой дыре, как здесь, можно спать спокойно и в ус не дуть. Казалось бы. Но нет. Бесследно исчез Савва, и это со сломанной-то ногой. Теперь пропал Сурен. Я уверен, что слышал его крик.

— Хочешь сказать, его похитили?

— Не сам же он ушел? Не мог он выпрыгнуть из кабины, веревка лежит на полу. За бортом непроглядная темень, глаз выколи.

— Но тот, кто его, выкрал, должен был как-то подняться на борт. Высота до разбитых окон больше двух метров, нужна лестница. И какие здесь могут быть враги? Кто здесь может жить? Неандертальцы? Пещерные люди?

— Ты сам себя успокаиваешь, Алексей. Мы ничего не знаем о Сибири. Ты летчик, конструктор, а я обычный солдат. Кто населяет Австралию?

— Как кто? Переселенцы, аборигены, кенгуру,

— Но ты там не был. И здесь никто не был. Об Австралии можно в школьных учебниках прочитать, а о Сибири в них написано еще меньше. Пять-десять крупных городов на территории,

равной Соединенным Штатам Америки. Остальное тайга. Сейчас необитаемых островов в мировом океане не осталось, везде живут люди. А почему здесь им не жить? Может, они нам и не враги, но мы для них враги, упавшие с неба.

— Ладно. Что ты предлагаешь?

— Не знаю. Но я уверен, что нас найдут. Уже ищут. Три тонны золота не мелочь. И если это золото украдут дикари, нас с тобой расстреляют. Я уверен, что местонахождение самолета можно вычислить, мы шли по заданному коридору, не петляли из стороны в сторону, как пьяница из пивной.

— Я не уверен в приборах, Гриша. Мы пролетели около трех тысяч километров, а топливная стрелка указывала на полные баки. Нам залили топлива столько, сколько считали нужным, и мы упали там, где они рассчитали. Если вредители успели поколдовать и с навигационными приборами, отклонили их хотя бы на полградуса, мы могли отклониться километров на триста. Это очень большое расстояние, никто нас здесь искать не будет. Самое разумное, что мы можем сделать, искать выход самим.

— Бросить золото? И думать забудь.

— Если каким-то чудом мы здесь выживем, то превратимся в дикарей.

— Я не отступлюсь.

— Один я не уйду. Одиночки в тайге не выживают, если не родились в ней. Ты обрекаешь нас на гибель.

— У нас три пулемета. Отобьемся. А чем ты будешь отбиваться в лесу? Из пистолета отстреливаться?

Алешин достал папиросы и закурил. Спорить с капитаном Шкловским не имело смысла, он понимает только приказы, а командир экипажа не мог командовать офицером госбезопасности. Ответственным за груз оставался Шкловский, Алешин отвечал за самолет, от которого остались рожки да ножки.

— Смотри, Алексей! — воскликнул Григорий.

Они поднялись на стрелковую башню. Где-то в дали, в черной непроглядной завесе ночи горел костер.


17.

Вымершее село уже никого не пугало. Все стягивались к центру площади. Из сельпо вышла Лиза с Князем и Важняком. Из дверей сельсовета появился Кистень, следом Леший и Трюкач. Со стороны озера приближались к храму Варя и Пилот. На ступенях церкви сидел Казак с разорванной штаниной, а вокруг суетились Огонек и Кошмарик. Не хватало только Дейкина и Монаха.

— Что случилось? — подбежала к пострадавшему Варя, увидев бледное лицо Лебеды.

— Пчела его цапнула, — ответил Огонек. — Смотрите, как ногу разнесло. Не пчела, а настоящий воробей, не меньше. Там целая пасека.

Девушка присела на корточки, достала пинцет и выдернула жало.

— Серьезное бревно, — прокомментировал Огонек.

— Я смажу рану и дам аспирин, ничего другого у меня нет. Укус может вызвать температуру, вам надо лечь, Герасим Савельич.

— В сельсовете есть кожаный диван, — предложил латыш.

— Там много чего есть интересного, — усмехнулся Кострулев.

— Помогите его перенести, — попросила Варя.

— Я сам могу. — Лебеда попытался встать, но она его остановила: — Успокойтесь, вам сейчас не надо двигаться.

Важняк с Князем подхватили пострадавшего под руки, а Казимиш взял его за ноги.

— Все живы? — крикнул Дейкин, показавшийся со стороны огородов.

— Все. По тебе соскучились. Уже заупокойную спели, — усмехнулся Кострулев.

— Типун тебе на язык, — пробурчала Варя. Все потянулись в сельсовет.

— Ты где был? — строго спросила Лиза.

— Задами шел. Чудовище видел. Огромная змея, я даже не понял, где ее хвост кончается. Толщиной с мою ногу. Какую-то тварь живьем проглотила, я остолбенел. У нее пасть резиновая. Вроде бы крыса была, но не меньше собаки, а она ее — хап, и нет.

— Я думаю это питон, — сказал профессор Пенжинский. — Они за год вырастают до двух с половиной метров, взрослые особи достигают шести. Китайцы держали их в клетках, детенышей, разумеется, и упустили нескольких штук. Плодятся они быстро, условия здесь подходящие.

— Ну а зима? — спросил Дейкин.

— Зимуют в домах, они же пустые. И крыс полно. Питоны на людей не нападают. В Средней Азии они в домах живут. Но несчастные случаи бывают.

— Съедали людей?

— Душили.

— Скоро мы здесь мамонтов встретим.

— Возможно. Здесь их родина.

Когда Лебеду уложили на диван, Чалый шепнул на ухо Лизе:

— В соседней комнате есть сюрприз.

Лиза дернула за рукав Дейкина, и они вышли, Кострулев и Блонскис последовали за ними.

Сейф был открыт нараспашку, стол завален деньгами.

— Сколько здесь? — спросила Лиза.

— Поделим поровну, — предложил Кострулев.

— Около миллиона, — сказал Улдис.

— Кому нужен этот мусор в тайге? — пробурчал Дейкин. — Ты в зоне за пайку хлеба отдал бы больше. У нас полные вещмешки, по десять килограммов на рыло. Только бумаги нам не хватало.

— Один момент!

Все оглянулись. Пенжинский поднял фотоаппарат и сделал снимок.

— Наше путешествие начинается с любопытных находок.

— Да, — согласился Журавлев, — и эта находка подтверждает мою версию: к железной дороге сельчане не пошли, а двинулись в горы.

— Ты откуда знаешь о «железке»? — поинтересовался Кострулев.

— А ты? — спросила Лиза.

Дейкин, заметив клочок карты, выглядывающий из-под денежных пачек, резким движением смахнул их на пол и склонился над столом.

— Все правильно, есть железная дорога, — пробурчал он.

— Значит, Муратов нас обманул, — уверенно заявила Лиза.

— Что значит — обманул? — пристально глядя на нее, спросил Чалый.

— А то, Родион, что перед десантированием он дал мне карту, где указана точка падения самолета.

Она достала сложенный лист и расстелила его на столе.

— Карты не совпадают. Либо мы не долетели, либо он подсунул нам фальшивку. Но зачем?

— Совпадают, Лиза, — успокоил ее Дейкин. — Вот озеро, оно у самого края карты. Вот контуры «железки». Судя по масштабу, нас сбросили километров на двести пятьдесят раньше положенного. По местным меркам — это пустяки, тут расстояние измеряется тысячами. Нам пригодятся и эти две, и…

Он вынул из планшета свою, расстелил на столе и ткнул пальцем в крест, сделанный красным карандашом:

— Вот нужная точка!

— Но она вообще не там, где на двух предыдущих.

— Зато правильная. Мне ее дал генерал Белограй лично. Он снаряжал экспедицию, и только он мог знать, куда нам надо идти.

— Выходит, Муратов не выполнил приказ, — задумчиво проговорила Лиза.

— Позвольте, я взгляну, — выдвинулся вперед Журавлев. Лиза посторонилась.

— Белограй дал карту своему ординарцу. Так же как и пакет с инструкциями. Все мы их читали. Я верю генералу. Он не стал бы затевать игры.

Если послал нас, то за делом. Я уже высказывал мнение об авиакатастрофе, она произошла не случайно. Предположительно, в баки не долили топлива. Оставим эту версию как главную. Но не генерал же заливал керосин в самолет, идея такого рода могла исходить только от летчиков. Глеб Василич опытный пилот и разобрался в ситуации очень быстро. От Магадана до этой точки нас вел один экипаж, это говорит о секретности операции. Но генерал с нами не полетел и не мог контролировать выполнение приказа. Мы зависели только от летчиков. Они могли не знать, что у капитана Дейкина есть точная карта.

— Летчики сами решили найти самолет с золотом! — внезапно выпалил Дейкин.

— Или тот, кто знал, где он.

— Муратов — тот еще фрукт, он мне никогда не нравился, — проворчал капитан.

— Теперь это не имеет значения.

— Посадить тяжелый самолет в тайге и поднять его в воздух невозможно, — вмешался Глеб Шабанов. — Они могут десантироваться, как и мы.

— Зачем? — удивилась Лиза.

— Не понимаешь, принцесса? На кону три тонны чистого россыпного золота, — усмехнулся Кострулев.

— И сколько они унесут?

— На жизнь хватит и внукам останется.

— Нас попросту вышвырнули, как котят! — обозлился Чалый.

— Меня тошнит от этого золота, — процедил Шабанов. — Тонн сто намыл в зоне. Обожрался.

— Члены экипажа не добывали золото на зоне, — поправил его Пенжинский. — Для них это обычный меркантильный интерес. К тому же у них есть настоящие документы, ордена, свобода.

— Как же мы найдем самолет, если не знаем, куда идти? — меланхолично проговорил Латыш.

Никто на это не среагировал.

Журавлев обратился к профессору:

— Афанасий Антоныч, вы лучше остальных разбираетесь в этом деле. Гляньте и попробуйте определить, где может находиться исчезнувший самолет с грузом, а также наше местоположение.

— Попытаюсь.

Пенжинский долго всматривался в карты. Все с напряжением ждали приговора.

— Нам надо идти на северо-запад с отклонением к северу на двадцать градусов. На карте капитана изображено больше шести каньонов, такие места должны быть только в тех местах.

— И далеко идти? — настороженно спросил Кострулев.

— К холодам успеем, — уклончиво ответил Пенжинский.

— Хорошая перспектива, — хмыкнул Улдис.

— А чего переживаешь, Леший? Забирай деньги в мешок и кандехай к «железке», тебя там достойно встретят, — предложил Кистень.

— Может, и ты со мной пойдешь?

— Спасибо, дружок, я вчера уже повалялся в волчьей яме. Теперь твоя очередь.

— В путь тронемся утром, — твердо заявила Лиза.

— А где же наш святой? — поинтересовался латыш, когда все вышли из сельсовета.

— Двери церкви открыты, — заметил Журавлев. — Где же еще быть священнику.


18.

Лейтенант стукнул по столу с такой силой, что подпрыгнула чернильница.

— Ты будешь расстрелян, как поганый пес, вместе со своим сообщником. Говори, скотина, где вы высадили вражеский десант!

Муратов побледнел.

— Дайте мне карту, я покажу. Свою я отдал командиру десанта Елизавете Мазарук.

— Твой сообщник уже показывал точку выброски. Сговорились? В том квадрате авиация не летает. Вы сбросили десант над нашей базой, а потом потопили самолет.

— Если бы мы пролетали над вашей базой, нас уловили бы радары.

— Вы шли слишком низко.

— Не настолько, чтобы не попасть в зону слежения, иначе десант разбился бы. Парашюты не успеют раскрыться на слишком низкой высоте. Лично я выполнял приказы подполковника Рогожкина. И вообще я не штурман, а бортинженер.

— Трибунал разберется, кто ты на самом деле. Все вы американские шпионы.

— Подполковник Рогожкин давно вызывал у меня подозрение. Он прикрывался моим честным именем. И десантники вызывали подозрение. Двое из них говорили с акцентом. Я готов сотрудничать со следствием, как честный русский офицер. Меня ввели в заблуждение, и только благодаря вашей бдительности нас задержали.

— Вот это другой разговор. Рассказывай.

— Самолет ходил кругами. Я не мог ориентироваться в воздухе, меня не допускали к приборам и выданная мне карта не соответствовала ландшафту местности. Приказ на вылет отдавал… Не помню фамилии, из Якутского округа ПВО. О чем они сговаривались с подполковником Рогожкиным, я не знаю, меня в его кабинет не допустили. Теперь о десанте. Их отбирали из числа заключенных колымских лагерей, осужденных за шпионаж. Этим занимался начальник СВИТЛа полковник Челданов лично. Цель заброски десанта мне неизвестна.

— Десант вооружен?

— Тринадцать вещмешков килограммов по десять каждый.

— Взрывчатка?

— Ну а что же им еще нужно для диверсии!

— Все точно. Сколько их?

— Тринадцать человек. Мне сразу показалась подозрительной выдача винтовок зекам. Они шли на смерть.

— Камикадзе! Японцы среди них были?

— Не знаю. Возможно. Если вы их не найдете и не арестуете, значит, они подорвали себя вместе с вашими складами. Фанатики! Отщепенцы!

— Что дальше?

— Дальше подполковник Рогожкин велел мне принести надувную лодку и выбить боковые стекла, после чего направил самолет на реку. После удара о воду я потерял сознание. Очнулся уже в лодке. На мой вопрос: «Куда плывем?» — Рогожкин ответил: «Куда надо, туда и плывем». Он приказывал, я подчинялся. На паром мы наткнулись случайно.

— Молодец, Муратов. Трибунал учтет твое чистосердечное признание и добровольное содействие следствию. Теперь все, что рассказал, запиши на бумаге.

— У меня в глазах двоится, я устал.

— Ничего, выдержишь. Или к стенке?

— Нет. К стенке не надо.

Лейтенант дал ему ручку и бумагу.

Муратов боялся упасть со стула, перед глазами плавали красные круги, но он взял себя в руки и из последних сил начал писать. Вот только что? Василий ничего не запомнил из того, что наболтал здесь.

— Диктуйте, лейтенант, мне трудно сконцентрировать внимание.

Лейтенант начал диктовать услышанную историю, но уже в своей трактовке.

Поставив подпись, Муратов рухнул со стула. Конвой отнес его в камеру, но выспаться опять не получилось. Рано утром задержанных погрузили в машину и куда-то повезли. Рогожкин ничего нового так и не сообщил. Как выяснится позже, в этом не было необходимости, все, что хотели услышать, сказал Муратов и подписал протокол.


19.

Храм сиял: иконы в золотых окладах, стены и купол в росписях, пол покрыт мраморными плитами. Повсюду горели свечи. Никто из вошедших ничего подобного еще не видел. Человек чувствовал себя здесь мошкой, слабой беспомощной тварью перед величием Божьим. Молча озирались по сторонам, не в силах скрыть своего восхищения и удивления. В центре на высоком помосте стоял гроб. Тихон Лукич Вершинин, он же отец Федор, читал молитву.

— Ну вот и нашелся наш святой, — тихо шепнул Князь на ухо Лизе.

— Здесь покойник.

— Удивительно, — вполголоса заговорил Журавлев, — посмотрите, какая чистота, ни одной пылинки. Кто-то следит за порядком, и свечи меняют.

— Монах свечки зажег, — предположила Лиза.

— Вряд ли. Многие прогорели до конца, другие только до половины. К тому же все светлые, от времени пожелтели бы.

— Где они их взяли? — удивился Пенжинский.

— Свечи? Сами делают. Вспомните про пасеку и пчел. С воском у них проблем нет.

— Я об иконах. Старое письмо, восемнадцатый век, причем высокой школы. Сибирь иконописцами никогда не славилась. Тут новгородская школа, суздальская и вроде бы новоиерусалимская. У них особое письмо.

— Да, много загадок, Афанасий Антоныч, — согласился бывший следователь, — всех нам не разгадать. И нужно ли? Человек — самая большая тайна на земле, сколько ни изучай, вопросов возникает все больше и больше.

Команда начала стягиваться к гробу. В черном облачении, с золотым крестом на груди в гробу лежал молодой священник с длинными русыми волосами и вьющейся окладистой бородой. Худой, скулы обтянуты кожей, но лицо очень красивое. На покойника он походил меньше всего, казалось, человек спит, и громкий разговор его может разбудить.

Чалый подошел к молящемуся и, склонившись, прошептал:

— Святой отец, тут ребята собрались. Скажи что-нибудь.

Отец Федор перекрестился и встал с колен.

— Перед вами лежит отец Онуфрий, иеромонах Тихвинского монастыря, где я был настоятелем. Когда пришли солдаты грабить монастырь и реквизировать святые ценности, мы заперли ворота. Иконы и всю церковную утварь я доверил дтцу Онуфрию. Монахи и послушники вынесли святые ценности через подземный ход, о котором никто не знал и до сих пор не знает. Протяженность подземелья больше трех километров, оно выходит к реке, где стояла наша неприметная самоходная баржа, в трюмах которой лежала мирская одежда и морская форма. Я остался в обители, не смея бросить свой пост. Органы НКВД ничего в монастыре не нашли. Не знаю, почему меня не расстреляли, может, надеялись допытаться, куда все спрятано. Потом началась война, и о таких, как я, забыли. Все тюрьмы были переполнены «врагами народа». Кого-то успели расстрелять, остальных отправили этапами на восток. Я остался в числе живых, мне дали двадцать пять лет и пять лет поражения. Сначала отбывал срок на Соловках. С 32-го по 35-й. Затем Колыма. Я не переставал молиться за своих братьев, и вот Господь привел меня сюда, к нетленному телу отца Онуфрия, спасшего русские святыни от разграбления. Они нашли покой в новом храме и продолжают свое служение.

— Он и впрямь нетленный, — пробормотал Огонек.

— Люди ушли из села осенью, — уверенно заявил Журавлев, — почему же они не захоронили настоятеля церкви? Это не по-христиански.

—. За церковью погост, — продолжил Улдис, — там много монашеских могил, даже католики есть.

— Они решили, что дух отца Онуфрия сохранит храм от нашествия вандалов, а может, не успели захоронить, покидали село в спешке, а если после смерти отца Онуфрия не прошло трех дней, его нельзя хоронить.

— Свечи горели, когда вы вошли в храм? — спросил Журавлев.

— Горели. За церковью следят и содержат ее в порядке. Я это тоже понял.

— Один или два человека, не больше. Иначе на нас бы напали как на вандалов. Тем более что мы вошли в село с оружием.

— За нами наблюдают? — спросил Шабанов.

— Наверняка, — подтвердил Дейкин. — Когда я шел задами, заметил блеск в тайге. На расстоянии с километр. Поймал на себе «зайчика», это могло быть отражение бинокля.

— Или снайперской винтовки, — поправил Пилот.

— Снайпер не займет позицию против солнца, — возразил капитан. — Они люди опытные, а за мной наблюдал дилетант. Может, кто-то из монахов, пришедших сюда вместе с отцом Онуфрием. Ни один же он волок все эти иконы через пол-России.

— Давайте говорить о мирских проблемах на улице, — предложил священник.

Варя, не отрывавшая взгляда от покойника, подошла к нему, как только все направились к выходу, и взяла его за руку. По телу девушки пробежала дрожь, она побледнела.

Небо затянулось тучами, пошел дождь.

— Прогневали мы Боженьку, — вздохнул Огонек.

— Ночевать будем в сельсовете, — приказала Лиза. — Мы пойдем на нашу стоянку забрать снаряжение, пока мешки не промокли, а вы, отец Федор, идите в сельсовет. Там Лебеда, у него с ногой проблема.

Все побежали к центральной улице.

Варя вышла из церкви, увидела монаха, входящего в сельсовет, и последовала за ним.

Лебеда спал. Опухоль на ноге не спадала, колено превратилось в бугор, опоясывающий ногу.

Варя пощупала пульс, голову.

— Температуры нет.

— Что с ним?

— Пчела укусила. За церковью пасека. Тут даже мухи размером с птицу. Это не божьи твари, а порождение дьявола. Питоны, крысы, пчелы. Рыбы размером с акулу. Сама видела. Земля здесь гудит, я это чувствую. Будто ад под нами возмущается.

— В храме спокойно. Я человек верующий, но и от науки не отворачиваюсь. Есть явления, объясняемые не только Божьим промыслом, но и наукой.

— Очень хорошо, что вы так думаете, Тихон Лукич. И по этому поводу вот что хочу вам сказать. Только поймите меня правильно. Ваш ученик, отец Онуфрий, жив. Он не умер. Дело тут не в нетленности святых мощей, он в коме или погружен в летаргический сон. Явление это очень редкое.

— Вы в этом уверены? — насторожился Вершинин.

— Другого мнения быть не может. Пульс не прощупывается. У меня нет зеркальца, чтобы проверить дыхание, но у Лизы оно наверняка есть. Она забудет надеть пояс с кобурой, но зеркало с пудреницей всегда при ней. У покойника не наступило окоченение, и температура тела нормального живого человека. В таком состоянии организм может продержаться очень долго, потому что работает в десятую или сотую своих возможностей. По этой причине и пульс не прослушивается

— Он может проснуться?

— Я очень мало знаю. Слышала, будто в Англии сумели разбудить человека током. Спит мозг. Если дать ему встряску, перестроить его, он пробудится. Но подобный эксперимент сработал лишь раз, подробности не известны. Может быть так: человек очнется, организм заработает, на это потребуются силы, а их у него нет* Он тут же умрет и уже по-настоящему. Нужна подпитка — витамины и многое другое, поддерживающие жизнедеятельность.

— Он нас слышал?

— Возможно. Никто из нас не был по ту сторону.

— Вы добрая душа, Варя. Храни вас Бог!

— Завтра с рассветом мы уходим. Почему бы вам не остаться здесь? Донского казака тащить на себе никто не будет. Опухоль сойдет дней через пять, а пока он ногу сгибать не сможет. Будет вам помощник и защитник. Под его руками все огороды зацветут.

— Мы с вами не командиры, как прикажут, так и будет. Вас тоже бросать нельзя, никто не знает, что ждет в пути.

— Эти люди не нуждаются в отпевании. Все мы смертны. Будем сильными — выживем.

— Спасет не сила, а любовь. Забота о ближнем. Но не все похожи на вас, Варя. Одного желания мало. Если сумеете стать единым целым и научитесь ценить друг друга, всего добьетесь и достигнете цели.

— Мне кажется, многие это уже понимают.

Единым целым они еще не стали. Слишком разные, выдержанные в суровых условиях, где каждый за себя, воспитанные на недоверии, предательстве и вражде не могут перемениться по мановению волшебной палочки. Их ждали новые испытания, победы, разочарования, радости и трагедии. Их объединяло бесстрашие. Страх они растеряли в лагерях. Бояться люди своих потерь, а им терять нечего. Прошлое забыто, будущее еще не прорисовывалось даже в общих чертах. Они все еще не осознавали своей свободы.

Варя сумела уговорить Лизу и Дейкина оставить в селе отца Федора и Герасима Лебеду. Им оставили карабин, патроны, немного харчей, бинокль и компас. На прощание все сфотографировались возле церкви. Группа, нагруженная тяжелыми рюкзаками, двинулась в горы. Отец Федор перекрестил уходящих, Лебеда наблюдал за экспедицией в маленькое окошко сельсовета.

А как же генерал Белограй? Что думает полковник Челданов, расставшись с женой? Как живут морячки на острове Недоразумения? Что стало с боевым сторожевиком, ждавшим своего часа с времен войны? На что надеется военнопленный генерал Тохиро Моцумото, выдававший себя за рядового? Какой приговор получат Муратов и Рогожкин? И наконец, как сложится судьба экипажа спецрейса? Кто-то погиб, кто-то пропал, кто-то ждет спасения. Покореженный самолет с тремя тоннами чистого рассыпного золота застрял на крутом склоне глухого таежного участка, где, может быть, до экипажа не ступала нога человека.

Сколько судеб, столько загадок. Найдем ли мы ответы на все эти вопросы?…


Продолжение следует.

[1] ТОФ — Тихоокеанский Военно-морской флот.

[2] Скворечники — сторожевые вышки.

[3] УСВИТЛ — Управление Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей.

[4] Урок — выполнил план и свободен, работа не от звонка до звонка.

[5] ТФТ — тяжелый физический труд. Штамп ставили в личной карточке заключенного.

[6] Намордник — ссылка при местах заключения. Вольное поселение без права выезда.

[7] Фармоза — сегодняшний Тайвань.

[8] Усть-Омчуг — центр промышленной добычи золота ГУЛАГа.

[9] Бутугычаг — в переводе с якутского «Долина смерти».

[10] Важняк — следователь по особо важным делам.

[11] Огонек — молодой мальчишка, сгорающий от истощения.


на главную | моя полка | | В чужом ряду. Первый этап. Чертова дюжина |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 80
Средний рейтинг 5.0 из 5



Оцените эту книгу